Неточные совпадения
— Дочь заводчика искусственных минеральных вод. Привлекалась к суду по делу темному: подозревали, что она отравила мужа и свекра. Около года сидела в
тюрьме, но — оправдали, — отравителем
оказался брат ее мужа, пьяница.
В
тюрьме он устроился удобно, насколько это
оказалось возможным; камеру его чисто вымыли уголовные, обед он получал с воли, из ресторана; читал, занимался ликвидацией предприятий Варавки, переходивших в руки Радеева. Несколько раз его посещал, в сопровождении товарища прокурора, Правдин, адвокат городского головы; снова явилась Варвара и, сообщив, что его скоро выпустят, спросила быстрым шепотком...
— Что же печалиться? Отца Ганьки арестовали и осудили за воровство, она о делах отца и мужа ничего не знала, ей
тюрьма оказалась на пользу. Второго мужа ее расстреляли не за грабеж, а за участие в революционной работе.
От прокурора Нехлюдов поехал прямо в дом предварительного заключения. Но
оказалось, что никакой Масловой там не было, и смотритель объяснил Нехлюдову, что она должна быть в старой пересыльной
тюрьме. Нехлюдов поехал туда.
Теперь
оказывалось, что эта госпожа была политическая преступница, сидела в
тюрьме, где, вероятно, узнала его историю, и вот предлагала ему свои услуги.
В 1923–1924 годах на месте, где были «Мясницкие» меблированные комнаты, выстроены торговые помещения. Под ними
оказались глубоченные подвалы со сводами и какими-то столбами, напоминавшие соседние
тюрьмы «Тайного приказа», к которому, вероятно, принадлежали они. Теперь их засыпали, но до революции они были утилизированы торговцем Чичкиным для склада молочных продуктов.
Забирают обходом мелкоту, беспаспортных, нищих и административно высланных. На другой же день их рассортируют: беспаспортных и административных через пересыльную
тюрьму отправят в места приписки, в ближайшие уезды, а они через неделю опять в Москве. Придут этапом в какой-нибудь Зарайск, отметятся в полиции и в ту же ночь обратно. Нищие и барышники все
окажутся москвичами или из подгородных слобод, и на другой день они опять на Хитровке, за своим обычным делом впредь до нового обхода.
Когда их взяли на борт и спросили, кто они, то
оказалось, что это арестанты Дуйской
тюрьмы, бежавшие 17 июня (значит, бывшие в бегах уже 12 дней), и что плывут они — «вон туда, в Россию».
— Арестанты, особенно кандальные, любят подавать всякие вздорные прошения. Когда я был назначен сюда и в первый раз обходил
тюрьму, то мне было подано до 50 прошений; я принял, но объявил просителям, что те из них, прошения которых
окажутся не заслуживающими внимания, будут наказаны. Только два прошения
оказались уважительными, остальные же — чепухой. Я велел высечь 48 человек. Затем в другой раз 25, потом всё меньше и меньше, и теперь уже просьб мне не подают. Я отучил их.
Оказалось, что В.Н. Бестужев очутился на Сахалине в должности смотрителя каторжной
тюрьмы и бил каторжников смертным боем — и при этом уверял всех и был сам глубоко уверен, что он лучший из сахалинских тюремщиков.
Он
оказался таким робким и слабым в
тюрьме, что пришлось осторожно приготовить его к приговору из боязни, чтоб он сразу не умер от страха (франц.).]
В кабинете начальника было изречено слово о немедленном же и строжайшем аресте майора Форова, показавшего пример такого явного буйства и оскорбления должностного лица; в канцеляриях слово это облеклось плотию; там строчились бумаги, открывавшие Филетеру Ивановичу тяжелые двери
тюрьмы, и этими дверями честный майор был отделен от мира, в котором он
оказался вредным и опасным членом.
В городе
оказалось очень много людей, которые искренне сожалели, что майору не была оказана надлежащая помощь; в
тюрьму, куда посадили Филетера Ивановича, начали притекать обильные приношения булками, пирогами с горохом и вареною рыбой, а одна купчиха-вдова, ведшая тридцатилетнюю войну с полицией, даже послала Форову красный медный чайник, фунт чаю, пуховик, две подушки в темных ситцевых наволочках, частый роговой гребень, банку персидского порошку, соломенные бирюльки и пучок сухой травы.
Хотелось Якову Потаповичу какими-нибудь судьбами повидаться с его «несчастным другом», томившимся, как он, по крайней мере, думал, в одной из слободских
тюрем, но ему не удалось выхлопотать «свиданье». Сам Бомелий, охотно взявшийся похлопотать,
оказался бессильным, и Яков Потапович вернулся в Москву.
Смотритель
оказался прав. Уже с другого дня ко мне повалил народ за получением пропускных билетов в
тюрьму для свидания с арестантом Петром Орловым.
Так я думал первое время, а затем, поразмыслив, увидел, что обнаружение и в России ношения мне не принадлежащего имени, да еще лица, как
оказалось потом, скомпрометированного, может повлечь за собою обвинение в соучастии и во всяком случае следствие, во время которого меня будут держать в русской
тюрьме.
Все остановились ошеломленные, уничтоженные открывшейся перед ними картиной. Основная часть легенды, таким образом,
оказалась истиной. Беседка служила действительно тюрьмой-могилой для двух человеческих существ.
— То, что все улики
оказались против Егора Никифорова, его арестовали и увели сперва в волостное правление, а затем отправят в К-кую
тюрьму.
Конечно, негодяя повесили на дворе нашей же
тюрьмы, и администрация легкомысленно успокоилась, но я был в отчаянии: великая целесообразность
тюрьмы оказывалась мнимой, раз возможны такие вопиющие факты.
— Что же касается нарушенного вами правила, по которому нельзя делать ни надписей, ни рисунков на стенах нашей
тюрьмы, то и оно не менее логично. Пройдут годы, на вашем месте
окажется, быть может, такой же узник, как и вы, и увидит начертанное вами, — разве это допустимо! Подумайте! И во что бы, наконец, превратились стены нашей
тюрьмы, если бы каждый желающий оставлял на них свои кощунственные следы!