Неточные совпадения
Почтмейстер. Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет, так вот и тянет! В одном ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай!
пропадешь, как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по жилам
огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и все помутилось.
Площадка, на которой мы должны были драться, изображала почти правильный треугольник. От выдавшегося угла отмерили шесть шагов и решили, что тот, кому придется первому встретить неприятельский
огонь, станет на самом углу; спиною к
пропасти; если он не будет убит, то противники поменяются местами.
И сколько раз уже наведенные нисходившим с небес смыслом, они и тут умели отшатнуться и сбиться в сторону, умели среди бела дня попасть вновь в непроходимые захолустья, умели напустить вновь слепой туман друг другу в очи и, влачась вслед за болотными
огнями, умели-таки добраться до
пропасти, чтобы потом с ужасом спросить друг друга: где выход, где дорога?
Так школьник, неосторожно задравши своего товарища и получивши за то от него удар линейкою по лбу, вспыхивает, как
огонь, бешеный выскакивает из лавки и гонится за испуганным товарищем своим, готовый разорвать его на части; и вдруг наталкивается на входящего в класс учителя: вмиг притихает бешеный порыв и упадает бессильная ярость. Подобно ему, в один миг
пропал, как бы не бывал вовсе, гнев Андрия. И видел он перед собою одного только страшного отца.
Самгин, как всегда, слушал, курил и молчал, воздерживаясь даже от кратких реплик. По стеклам окна ползал дым папиросы, за окном, во тьме, прятались какие-то холодные
огни, изредка вспыхивал новый огонек, скользил, исчезал, напоминая о кометах и о жизни уже не на окраине города, а на краю какой-то глубокой
пропасти, неисчерпаемой тьмы. Самгин чувствовал себя как бы наполненным густой, теплой и кисловатой жидкостью, она колебалась, переливалась в нем, требуя выхода.
Бальзаминов. Впотьмах, маменька, мечтать лучше. Оно можно и при
огне, только надобно зажмуриться, а в потемках можно и так, с открытыми глазами. Я теперь могу себя представить как угодно. И в зале могу себя представить в отличной, и в карете, и в саду; а принесите вы свечку, я сейчас увижу, что я в самой бедной комнате, мебель скверная, ну и все
пропало. Да и на себя-то взгляну — совсем не тот, какой я в мечтах-то.
Он не чертил ей таблиц и чисел, но говорил обо всем, многое читал, не обегая педантически и какой-нибудь экономической теории, социальных или философских вопросов, он говорил с увлечением, с страстью: он как будто рисовал ей бесконечную, живую картину знания. После из памяти ее исчезали подробности, но никогда не сглаживался в восприимчивом уме рисунок, не
пропадали краски и не потухал
огонь, которым он освещал творимый ей космос.
Завтра утром Обломов встал бледный и мрачный; на лице следы бессонницы; лоб весь в морщинах; в глазах нет
огня, нет желаний. Гордость, веселый, бодрый взгляд, умеренная, сознательная торопливость движений занятого человека — все
пропало.
Вглядываясь в ткань своей собственной и всякой другой жизни, глядя теперь в только что початую жизнь Веры, он яснее видел эту игру искусственных случайностей, какие-то блуждающие
огни злых обманов, ослеплений, заранее расставленных
пропастей, с промахами, ошибками, и рядом — тоже будто случайные исходы из запутанных узлов…
Около носа и на щеках роились веснушки и не совсем
пропадали даже зимою. Из-под них пробивался пунцовый пламень румянца. Но веснушки скрадывали
огонь и придавали лицу тень, без которой оно казалось как-то слишком ярко освещено и открыто.
От этого сознания творческой работы внутри себя и теперь
пропадала у него из памяти страстная, язвительная Вера, а если приходила, то затем только, чтоб он с мольбой звал ее туда же, на эту работу тайного духа, показать ей священный
огонь внутри себя и пробудить его в ней, и умолять беречь, лелеять, питать его в себе самой.
Не забуду также картины пылающего в газовом пламени необъятного города, представляющейся путешественнику, когда он подъезжает к нему вечером. Паровоз вторгается в этот океан блеска и мчит по крышам домов, над изящными
пропастями, где, как в калейдоскопе, между расписанных, облитых ярким блеском
огня и красок улиц движется муравейник.
— Зачем бросаешь мясо в
огонь? — спросил он меня недовольным тоном. — Как можно его напрасно жечь! Наша завтра уехали, сюда другой люди ходи кушай. В
огонь мясо бросай, его так
пропади.
Но вот на востоке появилась розовая полоска — занималась заря. Звезды быстро начали меркнуть; волшебная картина ночи
пропала, и в потемневшем серо-синем воздухе разлился неясный свет утра. Красные угли костра потускнели и покрылись золой; головешки дымились, казалось,
огонь уходил внутрь их.
Впрочем, в деле хозяйничества никто у нас еще не перещеголял одного петербургского важного чиновника, который, усмотрев из донесений своего приказчика, что овины у него в имении часто подвергаются пожарам, отчего много хлеба
пропадает, — отдал строжайший приказ; вперед до тех пор не сажать снопов в овин, пока
огонь совершенно не погаснет.
— Земля тоже люди. Голова его — там, — он указал на северо-восток, — а ноги — туда, — он указал на юго-запад. —
Огонь и вода тоже 2 сильные люди.
Огонь и вода
пропади — тогда все сразу кончай.
— Ваш вопрос показывает, что вы, в своем счастливом неведении, не можете даже понять натуры, подобной моей. Карьера?.. Это только счастливцев, как вы, ждет карьера, вроде гладкого шоссе, обставленного столбами… Мой путь?.. Пустынные скалы…
пропасти… обрывы… блудящие
огни… Черная туча, в которой ничего не видно, но она несет громы… Вы в бога верите?
После полуночи дождь начал стихать, но небо по-прежнему было морочное. Ветром раздувало пламя костра. Вокруг него бесшумно прыгали, стараясь осилить друг друга, то яркие блики, то черные тени. Они взбирались по стволам деревьев и углублялись в лес, то вдруг припадали к земле и, казалось, хотели проникнуть в самый
огонь. Кверху от костра клубами вздымался дым, унося с собою тысячи искр. Одни из них
пропадали в воздухе, другие падали и тотчас же гасли на мокрой земле.
— Ох, матушка…
пропали мы все… всякого ума решились. Вот-вот брательники воротятся… смертынька наша… И
огня засветить не смеем, так в потемках и сидим.
— Я уж, право, не знаю, господа, как быть с вами, — вертелся Прейн, как береста на
огне. — Пожалуй, медведя мы можем убить и без Евгения Константиныча… Да?.. А вы, Сарматов, не унывайте: спектакль все-таки не
пропадет. Все, вероятно, с удовольствием посмотрят на ваши успехи…
— Уж и я его из виду потерял, — продолжал Зухин, — в последний раз мы с ним вместе Лиссабон разбили. Великолепная штука вышла. Потом, говорят, какая-то история была… Вот голова! Что
огня в этом человеке! Что ума! Жаль, коли
пропадет. А
пропадет наверно: не такой мальчик, чтоб с его порывами он усидел в университете.
— Были, конечно, как у всякого порядочного человека. Отца звали Ричард Бенсон. Он
пропал без вести в Красном море. А моя мать простудилась насмерть лет пять назад. Зато у меня хороший дядя; кисловат, правда, но за меня пойдет в
огонь и воду. У него нет больше племяшей. А вы верите, что была Фрези Грант?
Захар явственно различал при свете
огня, раздуваемого ветром, рогатые, склоненные к земле головы животных, которые то ярко выставлялись из мрака, то совсем как будто
пропадали.
Огни за кормой
пропали во мраке, и тогда стало страшно. Казалось, что пространство гневной воды не имело границ. Ничего не было видно, кроме волн, летевших из мрака.
Молнии, слепя глаза, рвали тучи… В голубом блеске их вдали вставала горная цепь, сверкая синими
огнями, серебряная и холодная, а когда молнии гасли, она исчезала, как бы проваливаясь в тёмную
пропасть. Всё гремело, вздрагивало, отталкивало звуки и родило их. Точно небо, мутное и гневное,
огнём очищало себя от пыли и всякой мерзости, поднявшейся до него с земли, и земля, казалось, вздрагивала в страхе пред гневом его.
— Был уверен, что сгорите вы, когда взорвало бочку и керосин хлынул на крышу.
Огонь столбом поднялся, очень высоко, а потом в небе вырос эдакий гриб и вся изба сразу окунулась в
огонь. Ну, думаю,
пропал Максимыч!
Теперь, когда быстро наступала темнота, мелькали внизу
огни и когда казалось, что туман скрывает под собой бездонную
пропасть, Липе и ее матери, которые родились нищими и готовы были прожить так до конца, отдавая другим всё, кроме своих испуганных, кротких душ, — быть может, им примерещилось на минуту, что в этом громадном, таинственном мире, в числе бесконечного ряда жизней и они сила, и они старше кого-то; им было хорошо сидеть здесь наверху, они счастливо улыбались и забыли о том, что возвращаться вниз все-таки надо.
Пропадает у меня охота беседовать с ним, и покамест совсем не
пропала — начал я говорить; начал, да скоро и забыл про него — первый раз вслух-то говорю мысли мои, удивляюсь словам своим и весь — как в
огне.
Видите ли, я сперва думал, что это идет по натуре, то есть настояще, да так и принимал, и потужил немного, как Дидона в
огонь бросилась. Ну, думаю,
пропала душа, чорту баран! АН не тут-то было! Как кончился пятый театр, тут и закричали: Дидону, Дидону! чтоб, дескать, вышла напоказ — цела ли, не обгорела ли? Она и выйди, как ни в чем не бывало, и уборка не измята.
Ослепительная фиолетовая трещина расколола тьму, и ночь содрогнулась удар грома оглушил землю. Панический, долгий грохот рычал, ворочался, ревел, падал. Снова холодный
огонь молний зажмурил глаза Аяна; открыв их, он видел еще в беснующейся темноте залитый мгновенным светом пролив, превращенный в сплошную оргию пены и водяных
пропастей. Вал поднял шлюпку, бросил, вырвал одно весло — Аян вздрогнул.
Ананий Яковлев. Я еще даве, Калистрат Григорьев, говорил тебе не касаться меня. По твоим летам да по рассудку тебе на хорошее бы надо наставлять нас, молодых людей, а ты к чему человека-то подводишь! Не мне себя надо почувствовать, а тебе! Когда стыд-то совсем потерял, так хоть бы о седых волосах своих вспомнил: не уйдешь могилы-то, да и на том свету будешь… Может, и огня-то там не достанет такого, чтобы прожечь да
пропалить тебя за все твои окаянства!
Оба грустят под голубым снегом.
Пропадают в нем. И снег грустит. Он запорошил уже и мост, и корабли. Он построил белые стены на канве деревьев, вдоль стен домов, на телеграфных проволоках. И даль земная и даль речная поднялись белыми стенами, так что все бело, кроме сигнальных
огней на кораблях и освещенных окон домов. Снежные стены уплотняются. Они кажутся близкими одна к другой. Понемногу открывается —
Он медленно спускается с обломка дворца и
пропадает во мраке. За картиной разрушения нет больше ни одного
огня. Над мысом господствует бледный мрак.
Дед. Зло это, не добро. Хлеб тебе бог зародил себя и людей кормить, а ты его на дьявольское питье перегнал. Не будет от этого добра. Брось ты эти дела. А то
пропадешь и людей погубишь! Это, думаешь, питье? Это —
огонь, сожжет он тебя. (Берет лучину из-под котла, зажигает.)
— Совсем было их
огнем охватило, — сказала Манефа. — Болотце, слава Богу, попалось, кони туда повернули. Без того
пропали бы, живьем бы сгорели…
— Собачья жизнь! — проворчал почтальон, водя глазами по стенам и словно не веря, что он в тепле. — Чуть не
пропали! Коли б не ваш
огонь, так не знаю, что бы и было… И чума его знает, когда все это кончится! Конца-краю нет этой собачьей жизни! Куда мы заехали? — спросил он, понизив голос и вскидывая глазами на дьячиху.
Встает Достоевский, упивающийся муками и позором. Встает безвольный Дионис.
Пропадает воля к борьбе с ужасами и тьмою жизни, тьма эта неудержимо тянет к себе, как
огонь тянет ночную бабочку.
Пропадай он пропадом,
огнем гори, сгинь все, что нажито!..
— Вестимо, к родине лежит, — твердо ответил он, — и за нее куда придется, в
огонь или в воду, в гору или в
пропасть, за кем бежать и кого встречать, — я всюду готов.
— Вестимо, к родине лежит, — твердо ответил он, — и за нее куда придется, в
огонь или в воду, в гору или
пропасть, за кем бежать или кого встречать — я всюду готов.
Тогда всех заключенных выводили в оковах, сажали их в старую негодную барку и отводили эту барку в море; а темницу набивали сухим хворостом и зажигали его, чтобы
пропалить всю нечисть
огнем.
В открытое окно дышала теплая и мягкая ночь, и где-то далеко, подчеркивая тишину комнаты, гармонично стрекотали кузнечики. Около лампы бесшумно метались налетевшие в окно ночные бабочки, падали и снова кривыми болезненными движениями устремлялись к
огню, то
пропадая во тьме, то белея, как хлопья кружащегося снега. Умерла попадья.