Неточные совпадения
Затем, при помощи прочитанной еще в отрочестве по настоянию отца «Истории крестьянских войн в Германии» и «Политических движений русского народа», воображение создало мрачную картину: лунной
ночью, по извилистым дорогам, среди полей, катятся от деревни к деревне густые, темные толпы, окружают усадьбы помещиков, трутся о них; вспыхивают огромные
костры огня, а люди кричат, свистят, воют, черной массой катятся дальше, все возрастая, как бы поднимаясь из земли; впереди их мчатся табуны испуганных лошадей, сзади умножаются холмы огня, над ними — тучи дыма, неба — не видно, а земля — пустеет, верхний слой ее как бы скатывается ковром, образуя все новые, живые, черные валы.
Хотя кашель мешал Дьякону, но говорил он с великой силой, и на некоторых словах его хриплый голос звучал уже по-прежнему бархатно. Пред глазами Самгина внезапно возникла мрачная картина:
ночь, широчайшее поле, всюду по горизонту пылают огромные
костры, и от
костров идет во главе тысяч крестьян этот яростный человек с безумным взглядом обнаженных глаз. Но Самгин видел и то, что слушатели, переглядываясь друг с другом, похожи на зрителей в театре, на зрителей, которым не нравится приезжий гастролер.
Ночами перед Самгиным развертывалась картина зимней, пуховой земли, сплошь раскрашенной по белому огромными
кострами пожаров; огненные вихри вырывались точно из глубины земной, и всюду, по ослепительно белым полям, от вулкана к вулкану двигались, яростно шумя, потоки черной лавы — толпы восставших крестьян.
Слишком известны
костры инквизиции, Варфоломеевская
ночь, отрицание свободы совести и мысли и многое другое.
Мы уселись у
костра и стали разговаривать. Наступила
ночь. Туман, лежавший доселе на поверхности воды, поднялся кверху и превратился в тучи. Раза два принимался накрапывать дождь. Вокруг нашего
костра было темно — ничего не видно. Слышно было, как ветер трепал кусты и деревья, как неистовствовало море и лаяли в селении собаки.
Когда мы вошли в залив Ольги, было уже темно. Решив провести
ночь на суше, мы съехали на берег и развели
костер.
Следующие два дня были дождливые, в особенности последний. Лежа на кане, я нежился под одеялом. Вечером перед сном тазы последний раз вынули жар из печей и положили его посредине фанзы в котел с золой.
Ночью я проснулся от сильного шума. На дворе неистовствовала буря, дождь хлестал по окнам. Я совершенно забыл, где мы находимся; мне казалось, что я сплю в лесу, около
костра, под открытым небом. Сквозь темноту я чуть-чуть увидел свет потухающих углей и испугался.
Сами мы были утомлены не меньше, чем собаки, и потому тотчас после чая, подложив побольше дров в
костер, стали устраиваться на
ночь.
Мы не спали всю
ночь, зябли, подкладывали дрова в
костер, несколько раз принимались пить чай и в промежутках между чаепитиями дремали.
Я очнулся от своих дум.
Костер угасал. Дерсу сидел, опустив голову на грудь, и думал. Я подбросил дров в огонь и стал устраиваться на
ночь.
Дерсу стоял боком и, заслонив ладонью свет от
костра, всматривался в темноту
ночи.
Но вот на востоке появилась розовая полоска — занималась заря. Звезды быстро начали меркнуть; волшебная картина
ночи пропала, и в потемневшем серо-синем воздухе разлился неясный свет утра. Красные угли
костра потускнели и покрылись золой; головешки дымились, казалось, огонь уходил внутрь их.
Ночью я плохо спал. Почему-то все время меня беспокоила одна и та же мысль: правильно ли мы идем? А вдруг мы пошли не по тому ключику и заблудились! Я долго ворочался с боку на бок, наконец поднялся и подошел к огню. У
костра сидя спал Дерсу. Около него лежали две собаки. Одна из них что-то видела во сне и тихонько лаяла. Дерсу тоже о чем-то бредил. Услышав мои шаги, он спросонья громко спросил: «Какой люди ходи?» — и тотчас снова погрузился в сон.
Около полуночи дождь прекратился, но изморось продолжала падать на землю. Дерсу
ночью не спал и все время поддерживал
костер.
Ночь была лунная и холодная. Предположения Дерсу оправдались. Лишь только солнце скрылось за горизонтом, сразу подул резкий, холодный ветер. Он трепал ветви кедровых стланцев и раздувал пламя
костра. Палатка парусила, и я очень боялся, чтобы ее не сорвало со стоек. Полная луна ярко светила на землю; снег блестел и искрился. Голый хребет Карту имел теперь еще более пустынный вид.
Сумрачная
ночь близилась к концу. Воздух начал синеть. Уже можно было разглядеть серое небо, туман в горах, сонные деревья и потемневшую от росы тропинку. Свет
костра потускнел; красные уголья стали блекнуть. В природе чувствовалось какое-то напряжение; туман подымался все выше и выше, и наконец пошел чистый и мелкий дождь.
В реке шумно всплеснула рыба. Я вздрогнул и посмотрел на Дерсу. Он сидел и дремал. В степи по-прежнему было тихо. Звезды на небе показывали полночь. Подбросив дров в
костер, я разбудил гольда, и мы оба стали укладываться на
ночь.
Олентьев и Марченко не беспокоились о нас. Они думали, что около озера Ханка мы нашли жилье и остались там ночевать. Я переобулся, напился чаю, лег у
костра и крепко заснул. Мне грезилось, что я опять попал в болото и кругом бушует снежная буря. Я вскрикнул и сбросил с себя одеяло. Был вечер. На небе горели яркие звезды; длинной полосой протянулся Млечный Путь. Поднявшийся
ночью ветер раздувал пламя
костра и разносил искры по полю. По другую сторону огня спал Дерсу.
Во вторую половину дня нам удалось пройти только до перевала. Заметив, что вода в речке начинает иссякать, мы отошли немного в сторону и стали биваком недалеко от водораздела. Весело затрещали сухие дрова в
костре. Мы грелись около огня и делились впечатлениями предыдущей
ночи.
Через час наблюдатель со стороны увидел бы такую картину: на поляне около ручья пасутся лошади; спины их мокры от дождя. Дым от
костров не подымается кверху, а стелется низко над землей и кажется неподвижным. Спасаясь от комаров и мошек, все люди спрятались в балаган. Один только человек все еще торопливо бегает по лесу — это Дерсу: он хлопочет о заготовке дров на
ночь.
Долго сидели мы у
костра и слушали рев зверей. Изюбры не давали нам спать всю
ночь. Сквозь дремоту я слышал их крики и то и дело просыпался. У
костра сидели казаки и ругались. Искры, точно фейерверк, вздымались кверху, кружились и одна за другой гасли в темноте. Наконец стало светать. Изюбриный рев понемногу стих. Только одинокие ярые самцы долго еще не могли успокоиться. Они слонялись по теневым склонам гор и ревели, но им уже никто не отвечал. Но вот взошло солнце, и тайга снова погрузилась в безмолвие.
Ночью я проснулся и увидел Дерсу, сидящего у
костра. Он поправлял огонь. Ветер раздувал пламя во все стороны. Поверх бурки на мне лежало одеяло гольда. Значит, это он прикрыл меня, вот почему я и согрелся. Стрелки тоже были прикрыты его палаткой. Я предлагал Дерсу лечь на мое место, но он отказался.
Нечего делать, надо было становиться биваком. Мы разложили
костры на берегу реки и начали ставить палатки. В стороне стояла старая развалившаяся фанза, а рядом с ней были сложены груды дров, заготовленных корейцами на зиму. В деревне стрельба долго еще не прекращалась. Те фанзы, что были в стороне, отстреливались всю
ночь. От кого? Корейцы и сами не знали этого. Стрелки и ругались и смеялись.
Ночь была хотя и темная, но благодаря выпавшему снегу можно было кое-что рассмотреть. Во всех избах топились печи. Беловатый дым струйками выходил из труб и спокойно подымался кверху. Вся деревня курилась. Из окон домов свет выходил на улицу и освещал сугробы. В другой стороне, «на задах», около ручья, виднелся огонь. Я догадался, что это бивак Дерсу, и направился прямо туда. Гольд сидел у
костра и о чем-то думал.
Через четверть часа я подошел настолько близко к огню, что мог рассмотреть все около него. Прежде всего я увидел, что это не наш бивак. Меня поразило, что около
костра не было людей. Уйти с бивака
ночью во время дождя они не могли. Очевидно, они спрятались за деревьями.
Ночь была такая тихая, что даже осины замерли и не трепетали листьями. В сонном воздухе слышались какие-то неясные звуки, точно кто-то вздыхал, шептался, где-то капала вода, чуть слышно трещали кузнечики. По темному небу, усеянному тысячами звезд, вспыхивали едва уловимые зарницы. Красные блики от
костра неровно ложились по земле, и за границей их ночная тьма казалась еще чернее.
Так же безучастно смотрели они в зимние
ночи на кучеров на широком клубном дворе, гревшихся вокруг
костров.
Спутники его раза два-три в
ночь зажигали
костер и согревались чаем, а он спал в мешке всю
ночь.]
Мы с Ноздриным сняли с себя верхнее платье и повесили его под крышей гробницы, чтобы оно просохло. Всю
ночь мы сидели у
костра и дремали, время от времени подбрасывая дрова в огонь, благо в них не было недостатка. Мало-помалу дремота стала одолевать нас. Я не сопротивлялся ей, и скоро все покончил глубоким сном.
Когда мы немного просохли, то начали ставить палатку и греть чай. Только теперь я почувствовал себя совершенно измученным и разбитым. Я лег около
костра, но, несмотря на усталость, не мог уснуть. Моим спутникам тоже не спалось. Всю
ночь мы просидели у огня, дремали и слушали, как бушевало море.
Ураган ринулся к Ярославлю, оставляя следы разрушения более чем на сотни верст; было много убитых и раненых.
Ночью в районе урагана, среди обломков в Лефортове и в роще горели
костры, у которых грелись рабочие и жители, оставшиеся без крова.
По нескольку суток, днем и
ночью, он ездил в лодке по реке, тут же спал на берегу около
костра, несмотря ни на какую погоду. Даже по зимам уезжал ловить и в двадцатиградусные морозы просиживал часами у проруби на речке.
Всю
ночь он ехал безостановочно. На заре, приближаясь к одному перекрестку, увидел он догорающий
костер и сидящего близ него Михеича. Обе его лошади паслись неподалеку, оседланные.
Первый раз я видел ночную тревогу и как-то сразу понял, что люди делали ее по ошибке: пароход шел, не замедляя движения, за правым бортом, очень близко горели
костры косарей,
ночь была светлая, высоко стояла полная луна.
Этот человек вспыхнул предо мною, словно
костер в
ночи, ярко погорел и угас, заставив меня почувствовать какую-то правду в его отрицании жизни.
Подымитесь на нагорный берег, подымитесь
ночью и взгляните тогда на луга:
костры замелькают перед вами как звезды, им конца нет в обе стороны, они пропадают за горизонтом…
Давно уже наступила
ночь, давно зажглись
костры.
А
костер уже потухал. Свет уже не мелькал, а красное пятно сузилось, потускнело… И чем скорее догорал огонь, тем виднее становилась лунная
ночь. Теперь уж видно было дорогу во всю ее ширь, тюки, оглобли, жевавших лошадей; на той стороне ясно вырисовывался другой крест…
Уже несколько недель город был обложен тесным кольцом врагов, закованных в железо; по
ночам зажигались
костры, и огонь смотрел из черной тьмы на стены города множеством красных глаз — они пылали злорадно, и это подстерегающее горение вызывало в осажденном городе мрачные думы.
Картина восхитительная:
ночь, тишина, вдали огоньки бивачных
костров, а на вершине кургана, перед упавшими ниц героями, белая фигура с воздетыми к небу руками произносит страшные заклинания.
Что-то грозное пробежало по лицам, закраснелось в буйном пламени
костра, взметнулось к небу в вечно восходящем потоке искр. Крепче сжали оружие холодные руки юноши, и вспомнилось на мгновение, как
ночью раскрывал он сорочку, обнажал молодую грудь под выстрелы. — Да, да! — закричала душа, в смерти утверждая жизнь. Но ахнул Петруша высоким голосом, и смирился мощный бас Колесникова, и смирился гнев, и чистая жалоба, великая печаль вновь раскрыла даль и ширь.
Трое суток в бессменном дежурстве стояли над Каменкой мертвецы, угрожая незаряженными револьверами; и по
ночам, когда свет
костров уравнивал мертвых с живыми, боялись близко подходить к ним и сами охранявшие их стражники.
Под кручею шумел и дымился к
ночи весенний ручей, потрескивал
костер в сырых ветвях и крючил молодые водянистые листочки, и все, вместе с тихой и жалобной речью бродяги, певучими ответами Петруши, сливалось в одну бесконечную и заунывную песню.
В эту
ночь, последнюю перед началом действия, долго гуляли, как новобранцы, и веселились лесные братья. Потом заснули у
костра, и наступила в становище тишина и сонный покой, и громче зашумел ручей, дымясь и холодея в ожидании солнца. Но Колесников и Саша долго не могли заснуть, взволнованные вечером, и тихо беседовали в темноте шалашика; так странно было лежать рядом и совсем близко слышать голоса — казалось обоим, что не говорят обычно, а словно в душу заглядывают друг к другу.
Служняя слобода так и гудела, как шмелиное гнездо, в Дивьей обители ярко пылали
костры на работах, поставленных в
ночь, а в Прокопьевском монастыре было тихо-тихо, как в могиле.
Ужасна была эта
ночь, — толпа шумела почти до рассвета и кровавые потешные огни встретили первый луч восходящего светила; множество нищих, обезображенных кровью, вином и грязью, валялось на поляне, иные из них уж собирались кучками и расходились; во многих местах опаленная трава и черный пепел показывали место угасшего
костра; на некоторых деревьях висели трупы… два или три, не более…
Никто не спал.
Ночью развели огромный
костер на верху горы, и все ходили по берегу с огнями, точно на пасху. Но никто не смеялся, не пел, и опустели все кофейни.
Мы отлично провели этот день, ходили в лес, несколько раз принимались пить чай, а вечером, когда солнце стояло багровым шаром над самым лесом, старик-караульщик, который один жил на Половинке в качестве прислуги, заменяя кучера, горничную и повара, развел на берегу речки громадный
костер; мы долго сидели около огня, болтая о разных разностях и любуясь душистой летней
ночью, которая в лесу была особенно хороша.
Кое-где, между палатками, офицеры устроили импровизированные
костры из той самой соломы, на которой провели
ночь, и расселись вокруг, ежась от холода и торопливо глотая горячий чай.