Неточные совпадения
Хотя мне в эту минуту больше хотелось спрятаться с головой под кресло
бабушки, чем выходить из-за него, как было отказаться? — я встал, сказал «rose» [роза (фр.).] и робко взглянул на Сонечку. Не успел я опомниться, как чья-то рука в белой перчатке очутилась в моей, и княжна с приятнейшей улыбкой пустилась вперед, нисколько не подозревая того, что я решительно не знал, что делать с своими
ногами.
Молодой гувернер Ивиных, Herr Frost, с позволения
бабушки сошел с нами в палисадник, сел на зеленую скамью, живописно сложил
ноги, поставив между ними палку с бронзовым набалдашником, и с видом человека, очень довольного своими поступками, закурил сигару.
Свою биографию Елена рассказала очень кратко и прерывая рассказ длинными паузами:
бабушка ее Ивонна Данжеро была акробаткой в цирке, сломала
ногу, а потом сошлась с тамбовским помещиком, родила дочь, помещик помер,
бабушка открыла магазин мод в Тамбове.
— Нет, двое детей со мной, от покойного мужа: мальчик по восьмому году да девочка по шестому, — довольно словоохотливо начала хозяйка, и лицо у ней стало поживее, — еще
бабушка наша, больная, еле ходит, и то в церковь только; прежде на рынок ходила с Акулиной, а теперь с Николы перестала:
ноги стали отекать. И в церкви-то все больше сидит на ступеньке. Вот и только. Иной раз золовка приходит погостить да Михей Андреич.
— Можно ведь,
бабушка, погибнуть и по чужой вине, — возражал Райский, желая проследить за развитием ее житейских понятий, — есть между людей вражда, страсти. Чем виноват человек, когда ему подставляют
ногу, опутывают его интригой, крадут, убивают!.. Мало ли что!
Бабушка, по воспитанию, была старого века и разваливаться не любила, а держала себя прямо, с свободной простотой, но и с сдержанным приличием в манерах, и
ног под себя, как делают нынешние барыни, не поджимала. «Это стыдно женщине», — говорила она.
— А я послушаюсь — и без ее согласия не сделаю ни шагу, как без согласия
бабушки. И если не будет этого согласия, ваша
нога не будет в доме здесь, помните это, monsieur Викентьев, — вот что!
Бабушка поглядела в окно и покачала головой. На дворе куры, петухи, утки с криком бросились в стороны, собаки с лаем поскакали за бегущими, из людских выглянули головы лакеев, женщин и кучеров, в саду цветы и кусты зашевелились, точно живые, и не на одной гряде или клумбе остался след вдавленного каблука или маленькой женской
ноги, два-три горшка с цветами опрокинулись, вершины тоненьких дерев, за которые хваталась рука, закачались, и птицы все до одной от испуга улетели в рощу.
С таким же немым, окаменелым ужасом, как
бабушка, как новгородская Марфа, как те царицы и княгини — уходит она прочь, глядя неподвижно на небо, и, не оглянувшись на столп огня и дыма, идет сильными шагами, неся выхваченного из пламени ребенка, ведя дряхлую мать и взглядом и
ногой толкая вперед малодушного мужа, когда он, упав, грызя землю, смотрит назад и проклинает пламя…
— Поздравляю с новорожденной! — заговорила Вера развязно, голосом маленькой девочки, которую научила нянька — что сказать мамаше утром в день ее ангела, поцеловала руку у
бабушки — и сама удивилась про себя, как память подсказала ей, что надо сказать, как язык выговорил эти слова! — Пустое!
ноги промочила вчера, голова болит! — с улыбкой старалась договорить она.
И вдруг за дверью услышала шаги и голос…
бабушки! У ней будто отнялись руки и
ноги. Она, бледная, не шевелясь, с ужасом слушала легкий, но страшный стук в дверь.
— И потом «красный нос, растрескавшиеся губы, одна
нога в туфле, другая в калоше»! — договорил Райский, смеясь. — Ах,
бабушка, чего я не захочу, что принудит меня? или если скажу себе, что непременно поступлю так, вооружусь волей…
И сама
бабушка едва выдержала себя. Она была бледна; видно было, что ей стоило необычайных усилий устоять на
ногах, глядя с берега на уплывающую буквально — от нее дочь, так долго покоившуюся на ее груди, руках и коленях.
Стук повторился. Она вдруг, с силой, которая неведомо откуда берется в такие минуты, оправилась, вскочила на
ноги, отерла глаза и с улыбкой пошла навстречу
бабушке.
Около того времени, как тверская кузина уехала в Корчеву, умерла
бабушка Ника, матери он лишился в первом детстве. В их доме была суета, и Зонненберг, которому нечего было делать, тоже хлопотал и представлял, что сбит с
ног; он привел Ника с утра к нам и просил его на весь день оставить у нас. Ник был грустен, испуган; вероятно, он любил
бабушку. Он так поэтически вспомнил ее потом...
Целый день дед,
бабушка и моя мать ездили по городу, отыскивая сбежавшего, и только к вечеру нашли Сашу у монастыря, в трактире Чиркова, где он увеселял публику пляской. Привезли его домой и даже не били, смущенные упрямым молчанием мальчика, а он лежал со мною на полатях, задрав
ноги, шаркая подошвами по потолку, и тихонько говорил...
— Ты будешь похож на отца, — сказала она, откидывая
ногами половики в сторону. —
Бабушка рассказывала тебе про него?
Уже в начале рассказа
бабушки я заметил, что Хорошее Дело чем-то обеспокоен: он странно, судорожно двигал руками, снимал и надевал очки, помахивал ими в меру певучих слов, кивал головою, касался глаз, крепко нажимая их пальцами, и всё вытирал быстрым движением ладони лоб и щеки, как сильно вспотевший. Когда кто-либо из слушателей двигался, кашлял, шаркал
ногами, нахлебник строго шипел...
Дед стоял, выставив
ногу вперед, как мужик с рогатиной на картине «Медвежья охота»; когда
бабушка подбегала к нему, он молча толкал ее локтем и
ногою. Все четверо стояли, страшно приготовившись; над ними на стене горел фонарь, нехорошо, судорожно освещая их головы; я смотрел на всё это с лестницы чердака, и мне хотелось увести
бабушку вверх.
Распластавшись на полу,
бабушка щупала руками лицо, голову, грудь Ивана, дышала в глаза ему, хватала за руки, мяла их и повалила все свечи. Потом она тяжело поднялась на
ноги, черная вся, в черном блестящем платье, страшно вытаращила глаза и сказала негромко...
Он вдруг спустил
ноги с кровати, шатаясь пошел к окну,
бабушка подхватила его под руки...
Я был тяжко болен, — только что встал на
ноги; во время болезни, — я это хорошо помню, — отец весело возился со мною, потом он вдруг исчез, и его заменила
бабушка, странный человек.
Но однажды, когда она подошла к нему с ласковой речью, он быстро повернулся и с размаху хряско ударил ее кулаком в лицо.
Бабушка отшатнулась, покачалась на
ногах, приложив руку к губам, окрепла и сказала негромко, спокойно...
Он поднялся на
ноги, высокий, изможденный, похожий на образ святого, поклонился
бабушке и стал просить ее необычно густым голосом...
Я думаю, что я боялся бы его, будь он богаче, лучше одет, но он был беден: над воротником его куртки торчал измятый, грязный ворот рубахи, штаны — в пятнах и заплатах, на босых
ногах — стоптанные туфли. Бедные — не страшны, не опасны, в этом меня незаметно убедило жалостное отношение к ним
бабушки и презрительное — со стороны деда.
— Поди прочь, не верти хвостом! — крикнула
бабушка, притопнув
ногою. — Знаешь, что не люблю я тебя в этот день.
Я еще в начале ссоры, испугавшись, вскочил на печь и оттуда в жутком изумлении смотрел, как
бабушка смывает водою из медного рукомойника кровь с разбитого лица дяди Якова; он плакал и топал
ногами, а она говорила тяжелым голосом...
Мне страшно; они возятся на полу около отца, задевают его, стонут и кричат, а он неподвижен и точно смеется. Это длилось долго — возня на полу; не однажды мать вставала на
ноги и снова падала;
бабушка выкатывалась из комнаты, как большой черный мягкий шар; потом вдруг во тьме закричал ребенок.
Накинув на голову тяжелый полушубок, сунув
ноги в чьи-то сапоги, я выволокся в сени, на крыльцо и обомлел, ослепленный яркой игрою огня, оглушенный криками деда, Григория, дяди, треском пожара, испуганный поведением
бабушки: накинув на голову пустой мешок, обернувшись попоной, она бежала прямо в огонь и сунулась в него, вскрикивая...
Максимов терпеливо уставлял в пролетке свои длинные
ноги в узких синих брюках,
бабушка совала в руки ему какие-то узлы, он складывал их на колени себе, поддерживал подбородком и пугливо морщил бледное лицо, растягивая...
Они говорили долго; сначала дружелюбно, а потом дед начал шаркать
ногой по полу, как петух перед боем, грозил
бабушке пальцем и громко шептал...
Я, с полатей, стал бросать в них подушки, одеяла, сапоги с печи, но разъяренный дед не замечал этого,
бабушка же свалилась на пол, он бил голову ее
ногами, наконец споткнулся и упал, опрокинув ведро с водой. Вскочил, отплевываясь и фыркая, дико оглянулся и убежал к себе, на чердак;
бабушка поднялась, охая, села на скамью, стала разбирать спутанные волосы. Я соскочил с полатей, она сказала мне сердито...
— Что ты сделал? — крикнул он наконец и за
ногу дернул меня к себе; я перевернулся в воздухе,
бабушка подхватила меня на руки, а дед колотил кулаком ее, меня и визжал...
Старуха сделала какой-то знак головой, и Таисья торопливо увела Нюрочку за занавеску, которая шла от русской печи к окну. Те же ловкие руки, которые заставили ее кланяться
бабушке в
ноги, теперь быстро расплетали ее волосы, собранные в две косы.
Она повела нас в горницу к дедушке, который лежал на постели, закрывши глаза; лицо его было бледно и так изменилось, что я не узнал бы его; у изголовья на креслах сидела
бабушка, а в
ногах стоял отец, у которого глаза распухли и покраснели от слез.
Вдруг поднялся глухой шум и топот множества
ног в зале, с которым вместе двигался плач и вой; все это прошло мимо нас… и вскоре я увидел, что с крыльца, как будто на головах людей, спустился деревянный гроб; потом, когда тесная толпа раздвинулась, я разглядел, что гроб несли мой отец, двое дядей и старик Петр Федоров, которого самого вели под руки;
бабушку также вели сначала, но скоро посадили в сани, а тетушки и маменька шли пешком; многие, стоявшие на дворе, кланялись в землю.
В одну минуту все встали и пошли к нему навстречу, даже толстая моя
бабушка, едва держась на
ногах и кем-то поддерживаемая, поплелась к нему, все же четыре сестры повалились ему в
ноги и завыли.
Или то ли дело, бывало, в Москве, когда все, тихо переговариваясь, стоят перед накрытым столом в зале, дожидаясь
бабушки, которой Гаврило уже прошел доложить, что кушанье поставлено, — вдруг отворяется дверь, слышен шорох платья, шарканье
ног, и
бабушка, в чепце с каким-нибудь необыкновенным лиловым бантом, бочком, улыбаясь или мрачно косясь (смотря по состоянию здоровья), выплывает из своей комнаты.
Сверстов немедля же полез на голбец, и Иван Дорофеев, влезши за ним, стал ему светить лучиной.
Бабушка была совсем засохший, сморщенный гриб. Сверстов повернул ее к себе лицом. Она только простонала, не ведая, кто это и зачем к ней влезли на печь. Сверстов сначала приложил руку к ее лбу, потом к рукам, к
ногам и, слезая затем с печи, сказал...
— Ай люли тарарах, пляшут козы на горах! — сказал Перстень, переминая
ногами, — козы пляшут, мухи пашут, а у
бабушки Ефросиньи в левом ухе звенит!..
Бабушка принесла на руках белый гробик, Дрянной Мужик прыгнул в яму, принял гроб, поставил его рядом с черными досками и, выскочив из могилы, стал толкать туда песок и
ногами, и лопатой. Трубка его дымилась, точно кадило. Дед и
бабушка тоже молча помогали ему. Не было ни попов, ни нищих, только мы четверо в густой толпе крестов.
Сели у ворот на лавку, собака легла к
ногам нашим, разгрызая сухой крендель, а
бабушка рассказывала...
Было жарко,
бабушка шла тяжело,
ноги ее тонули в теплом песке, она часто останавливалась, отирая потное лицо платком.
Взяла меня за руку и повела во тьме, как слепого. Ночь была черная, сырая, непрерывно дул ветер, точно река быстро текла, холодный песок хватал за
ноги.
Бабушка осторожно подходила к темным окнам мещанских домишек, перекрестясь трижды, оставляла на подоконниках по пятаку и по три кренделя, снова крестилась, глядя в небо без звезд, и шептала...
Собака потерлась о мои
ноги, и дальше пошли втроем. Двенадцать раз подходила
бабушка под окна, оставляя на подоконниках «тихую милостыню»; начало светать, из тьмы вырастали серые дома, поднималась белая, как сахар, колокольня Напольной церкви; кирпичная ограда кладбища поредела, точно худая рогожа.
Дед, в бабушкиной кацавейке, в старом картузе без козырька, щурится, чему-то улыбается, шагает тонкими
ногами осторожно, точно крадется.
Бабушка, в синей кофте, в черной юбке и белом платке на голове, катится по земле споро — за нею трудно поспеть.
Он встал без шума, раз-другой перекрестился, надел порыжелые, кожаные туфли на босые
ноги и в одной рубахе из крестьянской оброчной лленой холстины (ткацкого тонкого полотна на рубашки
бабушка ему не давала) вышел на крыльцо, где приятно обхватила его утренняя, влажная свежесть.
Бабушка кинулась было ему в
ноги, прося помилования, но в одну минуту слетел с нее платок и волосник, и Степан Михайлович таскал за волосы свою тучную, уже старую Арину Васильевну.
Васька принимал угрожающе-свирепый вид. Вероятно, с похмелья у него трещала башка. Нужно было куда-нибудь поместить накипевшую пьяную злость, и Васька начинал травить немецкую
бабушку. Отставив одну
ногу вперед, Васька визгливым голосом неожиданно выкрикивал самое неприличное ругательство, от которого у бедной немки встряхивались все бантики на безукоризненно белом чепце.
После долгого колебания Татьяна Власьевна наконец изъявила свое согласие, чего Головинский только и добивался. Он на той же
ноге отправился к Колобовым и Савиным, а вечером пришел к
бабушке Татьяне и немного усталым голосом проговорил...