Неточные совпадения
Правдин. Ко мне пакет? И мне
никто этого не скажет! (
Вставая.) Я прошу извинить меня, что вас оставлю. Может быть, есть ко мне какие-нибудь повеления от наместника.
Правдин. Лишь только из-за стола
встали, и я, подошед к окну, увидел вашу карету, то, не сказав
никому, выбежал к вам навстречу обнять вас от всего сердца. Мое к вам душевное почтение…
«Девочка — и та изуродована и кривляется», подумала Анна. Чтобы не видать
никого, она быстро
встала и села к противоположному окну в пустом вагоне. Испачканный уродливый мужик в фуражке, из-под которой торчали спутанные волосы, прошел мимо этого окна, нагибаясь к колесам вагона. «Что-то знакомое в этом безобразном мужике», подумала Анна. И вспомнив свой сон, она, дрожа от страха, отошла к противоположной двери. Кондуктор отворял дверь, впуская мужа с женой.
— Да что же интересного? Все они довольны, как медные гроши; всех победили. Ну, а мне-то чем же довольным быть? Я
никого не победил, а только сапоги снимай сам, да еще за дверь их сам выставляй. Утром
вставай, сейчас же одевайся, иди в салон чай скверный пить. То ли дело дома! Проснешься не торопясь, посердишься на что-нибудь, поворчишь, опомнишься хорошенько, всё обдумаешь, не торопишься.
Сегодня я
встал поздно; прихожу к колодцу —
никого уже нет.
— Послушайте, Петр <Петрович>! Но ведь вы же молитесь, ходите в церковь, не пропускаете, я знаю, ни утрени, ни вечерни. Вам хоть и не хочется рано
вставать, но ведь вы
встаете и идете, — идете в четыре часа утра, когда
никто не подымается.
Напевая, Алина ушла, а Клим
встал и открыл дверь на террасу, волна свежести и солнечного света хлынула в комнату. Мягкий, но иронический тон Туробоева воскресил в нем не однажды испытанное чувство острой неприязни к этому человеку с эспаньолкой, каких
никто не носит. Самгин понимал, что не в силах спорить с ним, но хотел оставить последнее слово за собою. Глядя в окно, он сказал...
— XIX век — век пессимизма, никогда еще в литературе и философии не было столько пессимистов, как в этом веке.
Никто не пробовал поставить вопрос: в чем коренится причина этого явления? А она — совершенно очевидна: материализм! Да, именно — он! Материальная культура не создает счастья, не создает. Дух не удовлетворяется количеством вещей, хотя бы они были прекрасные. И вот здесь — пред учением Маркса
встает неодолимая преграда.
— Бабушки нет у вас больше… — твердила она рассеянно, стоя там, где
встала с кресла, и глядя вниз. Поди, поди! — почти гневно крикнула она, видя, что он медлит, — не ходи ко мне… не пускай
никого, распоряжайся всем… А меня оставьте все… все!
—
Никто, — сказала она, зевая и
вставая с места.
Я замолчал, потому что опомнился. Мне унизительно стало как бы объяснять ей мои новые цели. Она же выслушала меня без удивления и без волнения, но последовал опять молчок. Вдруг она
встала, подошла к дверям и выглянула в соседнюю комнату. Убедившись, что там нет
никого и что мы одни, она преспокойно воротилась и села на прежнее место.
Али что не слышно мне дыханья ее с постели стало, али в темноте-то разглядела, пожалуй, что как будто кровать пуста, — только
встала я вдруг, хвать рукой: нет
никого на кровати, и подушка холодная.
Никто столько не выдерживал штормов; в ураган он должен был срубить в Гонконге мачты; где-то на Борнео его положило на бок, и он, недели в три, без посторонней помощи,
встал опять.
— Вечно спорят! — громко хохоча, проговорил старик Корчагин, вынимая салфетку из-за жилета, и, гремя стулом, который тотчас же подхватил лакей,
встал из-за стола. За ним
встали и все остальные и подошли к столику, где стояли полоскательницы, и налита была теплая душистая вода, и, выполаскивая рты, продолжали
никому неинтересный разговор.
Никто, кажется, не подумал даже, что могло бы быть, если бы Альфонс Богданыч в одно прекрасное утро взял да и забастовал, то есть не
встал утром с пяти часов, чтобы несколько раз обежать целый дом и обругать в несколько приемов на двух диалектах всю прислугу; не пошел бы затем в кабинет к Ляховскому, чтобы получить свою ежедневную порцию ругательств, крика и всяческого неистовства, не стал бы сидеть ночи за своей конторкой во главе двадцати служащих, которые, не разгибая спины, работали под его железным началом, если бы, наконец, Альфонс Богданыч не обладал счастливой способностью являться по первому зову, быть разом в нескольких местах, все видеть, и все слышать, и все давить, что попало к нему под руку.
— Пистолеты? Подожди, голубчик, я их дорогой в лужу выброшу, — ответил Митя. — Феня,
встань, не лежи ты предо мной. Не погубит Митя, впредь
никого уж не погубит этот глупый человек. Да вот что, Феня, — крикнул он ей, уже усевшись, — обидел я тебя давеча, так прости меня и помилуй, прости подлеца… А не простишь, все равно! Потому что теперь уже все равно! Трогай, Андрей, живо улетай!
Раздался общий смех. Оказалось, что не он один, все не спали, но
никому первому не хотелось
вставать и раскладывать дымокуры. Минуты через две разгорелся костер. Стрелки смеялись друг над другом, опять охали и ругались. Мало-помалу на биваке стала водворяться тишина. Миллионы комаров и мошек облепили мой комарник. Под жужжание их я начал дремать и вскоре уснул крепким сном.
Никто того не заметил, гости продолжали пить, и уже благовестили к вечерне, когда
встали из-за стола.
В силу этого и Карл Иванович любил и узкие платья, застегнутые и с перехватом, в силу этого и он был строгий блюститель собственных правил и, положивши
вставать в шесть часов утра, поднимал
Ника в 59 минут шестого, и никак не позже одной минуты седьмого, и отправлялся с ним на чистый воздух.
Отец мой вовсе не раньше
вставал на другой день, казалось, даже позже обыкновенного, так же продолжительно пил кофей и, наконец, часов в одиннадцать приказывал закладывать лошадей. За четвероместной каретой, заложенной шестью господскими лошадями, ехали три, иногда четыре повозки: коляска, бричка, фура или вместо нее две телеги; все это было наполнено дворовыми и пожитками; несмотря на обозы, прежде отправленные, все было битком набито, так что
никому нельзя было порядочно сидеть.
— Смотрите, — заметил я, решительно
вставая, чтоб идти, — не говорите
никому: у вас украдут эту оригинальную мысль.
«…Мое ребячество было самое печальное, горькое, сколько слез пролито, не видимых
никем, сколько раз, бывало, ночью, не понимая еще, что такое молитва, я
вставала украдкой (не смея и молиться не в назначенное время) и просила бога, чтоб меня кто-нибудь любил, ласкал.
Третий месяц Федот уж не
вставал с печи. Хотя ему было за шестьдесят, но перед тем он смотрел еще совсем бодро, и потому
никому не приходило в голову, что эту сильную, исполненную труда жизнь ждет скорая развязка. О причинах своей болезни он отзывался неопределенно: «В нутре будто оборвалось».
— А почему земля все? Потому, что она дает хлеб насущный… Поднялся хлебец в цене на пятачок — красный товар у купцов
встал, еще на пятачок — бакалея разная остановилась, а еще на пятачок — и все остальное село.
Никому не нужно ни твоей фабрики, ни твоего завода, ни твоей машины… Все от хлебца-батюшки. Урожай — девки, как блохи, замуж поскакали, неурожай — посиживай у окошечка да поглядывай на голодных женихов. Так я говорю, дурашка?
И то, о чем
никто не решался заговорить, ясно
вставало у всех в воображении: мрачные переходы, тонкая фигура звонаря с чахоточным румянцем, его злые окрики и желчный ропот на судьбу…
— Настасья Филипповна! Настасья Филипповна! — послышалось со всех сторон. Все заволновались, все
встали с мест; все окружили ее, все с беспокойством слушали эти порывистые, лихорадочные, исступленные слова; все ощущали какой-то беспорядок,
никто не мог добиться толку,
никто не мог ничего понять. В это мгновение раздался вдруг звонкий, сильный удар колокольчика, точь-в-точь как давеча в Ганечкину квартиру.
Лаврецкий тихо
встал и тихо удалился; его
никто не заметил,
никто не удерживал; веселые клики сильнее прежнего раздавались в саду за зеленой сплошной стеной высоких лип. Он сел в тарантас и велел кучеру ехать домой и не гнать лошадей.
Теперь
встало и ее прошлое, до которого раньше
никому не было дела: Карачунский ревновал ее к Кожину, ревновал молча, тяжело, выдержанно, как все, что он делал.
Тапер
встал и, разваливаясь, ушел,
никому не поклонившись.
Немец то бежит полем, то присядет в рожь, так что его совсем там не видно, то над колосьями снова мелькнет его черная шляпа; и вдруг, заслышав веселый хохот совсем в другой стороне, он
встанет, вздохнет и,
никого не видя глазами, водит во все стороны своим тевтонским клювом.
Розанов подумал, потом
встал и написал: «Перестаньте срамиться. Вас
никто даже не обижает; возвращайтесь. Лучше же все это уладить мирно, с общего согласия, или по крайней мере отпустите ко мне ребенка».
Стучали после долго еще в дверь, да
никто не
встал отворить ее.
Я думал, что мы уж никогда не поедем, как вдруг, о счастливый день! мать сказала мне, что мы едем завтра. Я чуть не сошел с ума от радости. Милая моя сестрица разделяла ее со мной, радуясь, кажется, более моей радости. Плохо я спал ночь.
Никто еще не
вставал, когда я уже был готов совсем. Но вот проснулись в доме, начался шум, беготня, укладыванье, заложили лошадей, подали карету, и, наконец, часов в десять утра мы спустились на перевоз через реку Белую. Вдобавок ко всему Сурка был с нами.
Даже приспешники и прихлебатели
встали сейчас же на сторону Прозорова, поддерживая его своим смехом; все знали, что Прозоров потерянный человек, и поэтому его возвышение
никому не было особенно опасно.
— Все, кому трудно живется, кого давит нужда и беззаконие, одолели богатые и прислужники их, — все, весь народ должен идти встречу людям, которые за него в тюрьмах погибают, на смертные муки идут. Без корысти объяснят они, где лежит путь к счастью для всех людей, без обмана скажут — трудный путь — и насильно
никого не поведут за собой, но как
встанешь рядом с ними — не уйдешь от них никогда, видишь — правильно все, эта дорога, а — не другая!
Капитан
вставал и почтительно ему кланялся. Из одного этого поклона можно было заключить, какое глубокое уважение питал капитан к брату. За столом, если
никого не было постороннего, говорил один только Петр Михайлыч; Настенька больше молчала и очень мало кушала; капитан совершенно молчал и очень много ел; Палагея Евграфовна беспрестанно вскакивала. После обеда между братьями всегда почти происходил следующий разговор...
— Не лицам!.. На службе делу хочет выехать! Нельзя, сударь, у нас так служить! — воскликнул он и,
встав с своего места, начал, злобно усмехаясь, ходить по комнате. Выражение лица его было таково, что из сидевших тут лиц
никто не решался с ним заговорить.
Когда же бомба лопнула и далеко от него, ему стало ужасно досадно на себя, и он
встал, оглядываясь, не видал ли кто-нибудь его падения, но
никого не было.
Когда я в первый раз приехал к нему на дачу, мы завтракали — гостей не было
никого. За кофе он
встал, взял кусок хлеба и вышел на крыльцо. Через минуту, слышу, он кричит...
Никто не подумал остановить его. Важно прошел он между рядами столов, и только когда замер звон его колокольцев, опричники очнулись от оцепенения; а Малюта,
встав из-за стола, сказал Ивану Васильевичу...
Разбойники
встали. Иные тотчас влезли на полати; другие еще долго молились перед образом. Из числа последних был Митька. Он усердно клал земные поклоны, и если б одежда и вооружение не обличали ремесла его,
никто бы по добродушному лицу Митьки не узнал в нем разбойника.
А наш Фарлаф? Во рву остался,
Дохнуть не смея; про себя
Он, лежа, думал: жив ли я?
Куда соперник злой девался?
Вдруг слышит прямо над собой
Старухи голос гробовой:
«
Встань, молодец: все тихо в поле;
Ты
никого не встретишь боле;
Я привела тебе коня;
Вставай, послушайся меня».
— Извольте рассудить: Базунов городу не голова, толка от него
никому нет и не будет, — в головы должен
встать здесь — я-с!
Все это так и металось в глаза, так и
вставало перед ней, как живое! И, что всего важнее: по мере того как она утешала своего друга, уважение к ней все более и более возрастало!
Никто даже не завидовал! все знали, что это так есть, так и быть должно… А теперь? что она такое теперь? Старая помпадурша! разве это положение? разве это пост?
— Клянусь… — начал он, но я уже
встал. Не знаю, продолжал он сидеть на ступенях подъезда или ушел в кабак. Я оставил его в переулке и вышел на площадь, где у стола около памятника не застал
никого из прежней компании. Я спросил Кука, на что получил указание, что Кук просил меня идти к нему в гостиницу.
На другое утро Оленин проснулся поздно. Хозяев уже не было. Он не пошел на охоту и то брался за книгу, то выходил на крыльцо и опять входил в хату и ложился на постель. Ванюша думал, что он болен. Перед вечером Оленин решительно
встал, принялся писать и писал до поздней ночи. Он написал письмо, но не послал его, потому что
никто всё-таки бы не понял того, чтò он хотел сказать, да и не зачем кому бы то ни было понимать это, кроме самого Оленина. Вот чтò он писал...
Пьянствовали ребята всю ночь. Откровенные разговоры разговаривали. Козлик что-то начинал петь, но
никто не подтягивал, и он смолкал. Шумели… дрались… А я спал мертвым сном. Проснулся чуть свет — все спят вповалку. В углу храпел связанный по рукам и ногам Ноздря. У Орлова все лицо в крови. Я
встал, тихо оделся и пошел на пристань.
Сказывают также, что когда-то была на том месте пустынь, от которой осталась одна каменная ограда да подземные склепы, и что будто с тех пор, как ее разорили татары и погубили всех старцев,
никто не смел и близко к ней подходить; что каждую ночь перерезанные монахи
встают из могил и сходятся служить сами по себе панихиду; что частенько, когда делывали около этого места порубки, мужики слыхали в сумерки благовест.
Приход Юрия не прервал его занятия: он взял перо, поправил несколько слов и прочел вслух: «В сей бо день гетман Сапега и Лисовский, со всеми полки своими, польскими и литовскими людьми, и с русскими изменники, побегоша к Дмитреву,
никем же гонимы, но десницею божией…» Тут он написал еще несколько слов,
встал с своего места и, благословя подошедшего к нему Юрия, спросил ласково: какую он имеет до него надобность?
После обеда Глеб
встал и, не сказав
никому ни слова, принялся за работу. Час спустя все шло в доме самым обыденным порядком, как будто в нем не произошло никакого радостного события; если б не веселые лица баб, оживленные быстрыми, нетерпеливыми взглядами, если б не баранки, которыми снабдил Василий детей брата, можно было подумать, что сыновья старого Глеба не покидали крова родительского.