Неточные совпадения
— Я тебе говорю, чтò я думаю, — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я тебе больше скажу: моя жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич
вздохнул, вспомнив о своих отношениях с женою, и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого мало, — она знает, чтò будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна.
Никто этому верить не хотел, а так вышло. И она — на твоей стороне.
— Благодарю! — Грэй сильно сжал руку боцмана, но тот, сделав невероятное усилие, ответил таким пожатием, что капитан уступил. После этого подошли все, сменяя друг друга застенчивой теплотой взгляда и бормоча поздравления.
Никто не крикнул, не зашумел — нечто не совсем простое чувствовали матросы в отрывистых словах капитана. Пантен облегченно
вздохнул и повеселел — его душевная тяжесть растаяла. Один корабельный плотник остался чем-то недоволен: вяло подержав руку Грэя, он мрачно спросил...
Кабанова. Не слыхала, мой друг, не слыхала, лгать не хочу. Уж кабы я слышала, я бы с тобой, мой милый, тогда не так заговорила. (
Вздыхает.) Ох, грех тяжкий! Вот долго ли согрешить-то! Разговор близкий сердцу пойдет, ну, и согрешишь, рассердишься. Нет, мой друг, говори, что хочешь, про меня.
Никому не закажешь говорить: в глаза не посмеют, так за глаза станут.
— Нет! — говорил он на следующий день Аркадию, — уеду отсюда завтра. Скучно; работать хочется, а здесь нельзя. Отправлюсь опять к вам в деревню; я же там все свои препараты оставил. У вас, по крайней мере, запереться можно. А то здесь отец мне твердит: «Мой кабинет к твоим услугам —
никто тебе мешать не будет»; а сам от меня ни на шаг. Да и совестно как-то от него запираться. Ну и мать тоже. Я слышу, как она
вздыхает за стеной, а выйдешь к ней — и сказать ей нечего.
— Попер, идол! — завистливо сказал хромой и
вздохнул, почесывая подбородок. — А колокольчик-то этот около, слышь, семнадцати пудов, да — в лестницу нести. Тут, в округе, против этого кузнеца
никого нет. Он всех бьет. Пробовали и его, — его, конечно, массыей народа надобно бить — однакож и это не вышло.
— Твена — любите? А — Джерома? Да,
никто не может возбудить такой здоровый смех, как эти двое, — говорил Стратонов, усердно кушая. Затем, вытирая руки салфеткой, сокрушенно
вздохнул...
Когда кончили петь, он сказал это вслух, но
никто не обратил должного внимания на его слова; Макаров молча и меланхолически посмотрел на него, Лютов, закрывая своею изогнутой спиной фигуру Дуняши, чмокал ее руки и что-то бормотал, Алина, гладя ее рыжие волосы,
вздыхала...
— Оставь, кажется, кто-то пришел, — услышал он сухой шепот матери; чьи-то ноги тяжело шаркнули по полу, брякнула знакомым звуком медная дверца кафельной печки, и снова установилась тишина, подстрекая вслушаться в нее. Шепот матери удивил Клима, она
никому не говорила ты, кроме отца, а отец вчера уехал на лесопильный завод. Мальчик осторожно подвинулся к дверям столовой, навстречу ему
вздохнули тихие, усталые слова...
Она пришла в экстаз, не знала, где его посадить, велела подать прекрасный завтрак, холодного шампанского, чокалась с ним и сама цедила по капле в рот вино,
вздыхала, отдувалась, обмахивалась веером. Потом позвала горничную и хвастливо сказала, что она
никого не принимает; вошел человек в комнату, она повторила то же и велела опустить шторы даже в зале.
Счастье их слишком молодо и эгоистически захватывало все вокруг. Они
никого и ничего почти не замечали, кроме себя. А вокруг были грустные или задумчивые лица. С полудня наконец и молодая чета оглянулась на других и отрезвилась от эгоизма. Марфенька хмурилась и все льнула к брату. За завтраком
никто ничего не ел, кроме Козлова, который задумчиво и грустно один съел машинально блюдо майонеза,
вздыхая, глядя куда-то в неопределенное пространство.
— Вон оно что! — сказала она и задумалась, потом
вздохнула. — Да, в этой твоей аллегории есть и правда. Этих ключей она не оставляет
никому. А лучше, если б и они висели на поясе у бабушки!
Ему
никто не ответил, все спали или дремали; он
вздохнул, разостлал какую-то кожу, потом свое пальто и лег с явным прискорбием.
И как только мы очутились одни, окруженные деревьями и полями, — мы широко
вздохнули и опять светло взглянули на жизнь. Мы жили в деревне до поздней осени. Изредка приезжали гости из Москвы, Кетчер гостил с месяц, все друзья явились к 26 августа; потом опять тишина, тишина и лес, и поля — и
никого, кроме нас.
Отец
вздыхает. Одиночество, как ни привыкай к нему, все-таки не весело. Всегда он один, а если не один, то скучает установившимся домашним обиходом. Он стар и болен, а все другие здоровы… как-то глупо здоровы. Бегают, суетятся, болтают, сами не знают, зачем и о чем. А теперь вот притихли все, и если бы не Степан —
никого, пожалуй, и не докликался бы. Умри — и не догадаются.
И
никто ему не поставит в заслугу, что он, например, на Масленице, ради экономии, folle journйe у себя отменил;
никто не скажет: вот как Федор Васильич нынче себя благоразумно ведет — надо ему за это
вздохнуть дать!
Старик частенько
вздыхал про себя, но
никому ничего не говорил.
Немец то бежит полем, то присядет в рожь, так что его совсем там не видно, то над колосьями снова мелькнет его черная шляпа; и вдруг, заслышав веселый хохот совсем в другой стороне, он встанет,
вздохнет и,
никого не видя глазами, водит во все стороны своим тевтонским клювом.
— Да, не все, —
вздохнув и приняв угнетенный вид, подхватила Ольга Сергеевна. — Из нынешних институток есть такие, что, кажется, ни перед чем и ни перед кем не покраснеют. О чем прежние и думать-то, и рассуждать не умели, да и не смели, в том некоторые из нынешних с старшими зуб за зуб. Ни советы им, ни наставления, ничто не нужно. Сами всё больше других знают и
никем и ничем не дорожат.
— Ну, уж, чай, где ничего! Состарелась я, голубчик, вот только духом еще бодра, а тело… А впрочем, и то сказать! Об красоте ли в моем положении думать (она
вздохнула)! Живу здесь в углу,
никого не вижу. Прежде хоть Нонночка была, для нее одевалась, а теперь и одеваться не для кого.
Медленно прошел день, бессонная ночь и еще более медленно другой день. Она ждала кого-то, но
никто не являлся. Наступил вечер. И — ночь.
Вздыхал и шаркал по стене холодный дождь, в трубе гудело, под полом возилось что-то. С крыши капала вода, и унылый звук ее падения странно сливался со стуком часов. Казалось, весь дом тихо качается, и все вокруг было ненужным, омертвело в тоске…
— Ну, что ж? Слава богу — хоть на это гожусь! — сказала она
вздыхая. — Кому я нужна?
Никому. А пытать не будут, говорят…
Рассказчик умолк и поник головою. Его
никто не тревожил; казалось, все были проникнуты уважением к святой скорби его последних воспоминаний; но прошла минута, и Иван Северьяныч сам
вздохнул, как рукой махнул; снял с головы свой монастырский колпачок и, перекрестясь, молвил...
Она закрыла глаза и пробыла так несколько минут, потом открыла их, оглянулась вокруг, тяжело
вздохнула и тотчас приняла обыкновенный, покойный вид. Бедняжка!
Никто не знал об этом,
никто не видел этого. Ей бы вменили в преступление эти невидимые, неосязаемые, безыменные страдания, без ран, без крови, прикрытые не лохмотьями, а бархатом. Но она с героическим самоотвержением таила свою грусть, да еще находила довольно сил, чтоб утешать других.
Если же долго
никто не приходил, то он тоскливо бродил по комнатам, подходил к окну, в задумчивости жевал губами,
вздыхал глубоко, а под конец чуть не хныкал.
— Enfin un ami! [Наконец-то друг! (фр.)] (Он
вздохнул полною грудью.) Cher, я к вам к одному послал, и
никто ничего не знает. Надо велеть Настасье запереть двери и не впускать
никого, кроме, разумеется, тех…Vous comprenez? [Вы понимаете? (фр.)]
Бедный Степан Трофимович сидел один и ничего не предчувствовал. В грустном раздумье давно уже поглядывал он в окно, не подойдет ли кто из знакомых. Но
никто не хотел подходить. На дворе моросило, становилось холодно; надо было протопить печку; он
вздохнул. Вдруг страшное видение предстало его очам: Варвара Петровна в такую погоду и в такой неурочный час к нему! И пешком! Он до того был поражен, что забыл переменить костюм и принял ее как был, в своей всегдашней розовой ватной фуфайке.
— Скончалась, мой друг! и как еще скончалась-то! Мирно, тихо,
никто и не слыхал! Вот уж именно непостыдныя кончины живота своего удостоилась! Обо всех вспомнила, всех благословила, призвала священника, причастилась… И так это вдруг спокойно, так спокойно ей сделалось! Даже сама, голубушка, это высказала: что это, говорит, как мне вдруг хорошо! И представь себе: только что она это высказала, — вдруг начала
вздыхать!
Вздохнула раз, другой, третий — смотрим, ее уж и нет!
Добравшись до самолета-ковра и невидимки-шапки, непривычный ни к каким умственным ухищрениям Ахилла словно освободился от непосильной ноши,
вздохнул и сам полетел на ковре; он прошел,
никем не видимый, в сапогах и в шапке к одному и к другому из важных лиц, к которым без этих сапог пройти не надеялся, и того и другого толкнул слегка сонного в ребра и начал им говорить: «Не обижайте попа Савелия, а то после сами станете тужить, да не воротите».
Да, были и раньше случаи, засматривались на красавицу-молодку добрые молодцы, женатые и холостые, красивые были, только
никому ничего не досталось:
вздохнет Татьяна Власьевна, опустит глаза в землю — и только всего.
(Его слов
никто не слышит. Он тяжело
вздыхает и тихо идет к даче Суслова.)
— Э-эхе-хе! —
вздохнул Маякин. — И
никому до этого дела нет… Вон и штаны твои, наверно, так же рассуждают: какое нам дело до того, что на свете всякой материи сколько угодно? Но ты их не слушаешь — износишь да и бросишь…
В канцелярии почти
никого не было. Евсей
вздохнул и ответил...
Сначала
никто не ответил ему, потом Грохотов, покорно
вздохнув, сказал...
(Садится.) А в ней, Nicolas, есть что-то такое, этакое, чего нет в других. Не правда ли? Что-то особенное… фантасмагорическое… (
Вздыхает.) B сущности, самая богатая невеста во всем уезде, но маменька такая редька, что
никто не захочет связываться. После ее смерти все останется Шурочке, а до смерти даст тысяч десять, плойку и утюг, да еще велит в ножки поклониться. (Роется в карманах.) Покурить де-лос-махорос. Не хотите ли? (Протягивает портсигар.) Хорошие… Курить можно.
Вздыхать это мое право, и я тем с большим увлечением пользуюсь им, что это единственное право, которое я сам выработал и которого
никто у меня не отнимет.
Невыносимо было молчание и притворство, а в нем проходили часы, — и вот начинала громче
вздыхать Елена Петровна, думая, что заснула дочь и она теперь одна и
никому не мешает.
За ужином он пил вино, разговаривал и изредка, судорожно
вздыхая, поглаживал себе бок, как бы показывая, что боль еще чувствуется. И
никто, кроме Надежды Федоровны, не верил ему, и он видел это.
— О! ну, нет, конечно, — ответил тот, и я был оставлен, — при триумфе и сердечном веселье. Группа перешла к другому концу зала. Я повернулся, еще, первый раз свободно
вздохнув, прошел между всем обществом, как дикий мустанг среди нервных павлинов, и уселся в углу, откуда был виден весь зал, но где
никто не мешал думать.
К моему удивлению, Эстамп меня более не дразнил. Он с самым спокойным видом взял спички, которые я ему вернул, даже не подмигнул, как делал при всяком удобном случае; вообще он был так серьезен, как только возможно для его характера. Однако ему скоро надоело молчать, и он стал скороговоркой читать стихи, но, заметив, что
никто не смеется,
вздохнул, о чем-то задумался.
Но, утомлённая волнением, она скоро заснула не раздеваясь, а Пётр открыл окно, осмотрел сад, — там
никого не было,
вздыхал предрассветный ветер, деревья встряхивали душистую тьму. Оставив окно открытым, он лёг рядом с женою, не закрывая глаз, думая о случившемся. Хорошо бы жить вдвоём с Натальей на маленьком хуторе…
Здесь действительно можно было
вздохнуть свободнее. Здесь мальчик
никому не мешал; он мог всюду следовать за матерью и цепляться за ее подол, сколько было душе угодно.
— Конечно,
никто не станет разбирать, — сказал Анисим и
вздохнул. — Бога-то ведь, всё равно, нет, мамаша. Чего уж там разбирать!
— Этой цены, ваше высокородие,
никому взять несообразно, — проговорил он и потом, постояв довольно долго, присовокупил,
вздохнув: — Прощенья, значит, просим, — и стал молиться, и молился опять долго. — Только то выходит, что за пятнадцать верст сапоги понапрасну топтал, — пробурчал он.
Разве вода может говорить? Машина при всей её подавляющей физической силе не может выдавить из себя ни одного слова… А слова повторялись, он их слышал совершенно ясно и даже мог различить интонации в произношении. Он в каком-то ужасе сел на своей скамейке и удивился, что кругом
никого не было, а против него мирно спал брат Павлин. Половецкий
вздохнул свободно.
Как бы я ни зачесалась, какие бы рукава ни надела,
никто и не полюбуется, — подумала она,
вздохнув, глядя на свою белую, полную руку.
Узнав, что они ночи не изволят почивать, в свою спальню их перевела, и, как только Ольга Николавна
вздохнут или простонут, на босу ножку старушка вставали с своей постели и только спрашивали: «Что такое, Оленька, дружок мой, что такое с тобой?» Но ничем этим, видно, перед Ольгой Николавной не могли они заслужить,
никто им, видно, не был милей Федора Гаврилыча.
По улицам сонным и снежным
Я таскал глупца за собой!
Мир открылся очам мятежным,
Снежный ветер пел надо мной!
О, как хотелось юной грудью
Широко
вздохнуть и выйти в мир!
Совершить в пустом безлюдьи
Мой веселый весенний пир!
Здесь
никто понять не смеет,
Что весна плывет в вышине!
Но Жених не пришел. Тишина и печаль томились и
вздыхали в украшенном брачном покое, где Мудрые девы проливали тихие слезы, сидя за столом, перед догорающими светильниками, перед нетронутым вином и неначатым хлебом. Дремотные смежались порой очи, и грезился Мудрым девам Жених, стоящий на пороге. Радостные вставали они со своих мест и простирали руки — но не было Жениха с ними, и
никто не стоял на пороге.
— Да и глупый же ты, Савелий! —
вздохнула дьячиха, с жалостью глядя на мужа. — Когда папенька живы были и тут жили, то много разного народа ходило к ним от трясучки лечиться: и из деревни, и из выселков, и из армянских хуторов. Почитай каждый день ходили, и
никто их бесами не обзывал. А к нам ежели кто раз в год в ненастье заедет погреться, так уж тебе, глупому, и диво, сейчас у тебя и мысли разные.
Господин Орлик с терпением выслушивал все эти стоны и крики и только смотрел на бившуюся в припадке злого, капризного отчаяния маленькую девочку спокойным, проницательным взглядом. Видя, что
никто не спешит из дома на её крики, Тася стала успокаиваться мало-помалу и вскоре окончательно притихла. Изредка всхлипывая и
вздыхая, она уставилась в лицо господина Орлика злыми, враждебными глазами.