Неточные совпадения
—
Не знаю я, Матренушка.
Покамест тягу
страшнуюПоднять-то поднял он,
Да в землю сам ушел по грудь
С натуги! По лицу его
Не слезы — кровь течет!
Не знаю,
не придумаю,
Что будет? Богу ведомо!
А про себя
скажу:
Как выли вьюги зимние,
Как ныли кости старые,
Лежал я на печи;
Полеживал, подумывал:
Куда ты, сила, делася?
На что ты пригодилася? —
Под розгами, под палками
По мелочам ушла!
— Хорошо, —
сказала она и, как только человек вышел, трясущимися пальцами разорвала письмо. Пачка заклеенных в бандерольке неперегнутых ассигнаций выпала из него. Она высвободила письмо и стала читать с конца. «Я сделал приготовления для переезда, я приписываю значение исполнению моей просьбы», прочла она. Она пробежала дальше, назад, прочла всё и еще раз прочла письмо всё сначала. Когда она кончила, она почувствовала, что ей холодно и что над ней обрушилось такое
страшное несчастие, какого она
не ожидала.
При взгляде на тендер и на рельсы, под влиянием разговора с знакомым, с которым он
не встречался после своего несчастия, ему вдруг вспомнилась она, то есть то, что оставалось еще от нее, когда он, как сумасшедший, вбежал в казарму железнодорожной станции: на столе казармы бесстыдно растянутое посреди чужих окровавленное тело, еще полное недавней жизни; закинутая назад уцелевшая голова с своими тяжелыми косами и вьющимися волосами на висках, и на прелестном лице, с полуоткрытым румяным ртом, застывшее странное, жалкое в губках и ужасное в остановившихся незакрытых глазах, выражение, как бы словами выговаривавшее то
страшное слово — о том, что он раскается, — которое она во время ссоры
сказала ему.
— Что это от вас зависит, — повторил он. — Я хотел
сказать… я хотел
сказать… Я за этим приехал… что… быть моею женой! — проговорил он,
не зная сам, что̀ говорил; но, почувствовав, что самое
страшное сказано, остановился и посмотрел на нее.
— Ну, ты
не скучала? —
сказал он, оживленно и весело подходя к ней. Что за
страшная страсть — игра!
«Да,
не надо думать, надо делать что-нибудь, ехать, главное уехать из этого дома»,
сказала она, с ужасом прислушиваясь к
страшному клокотанью, происходившему в ее сердце, и поспешно вышла и села в коляску.
— Отступился бы, может быть, если бы
не такой
страшный урок, —
сказал, вздохнувши, бедный Чичиков и прибавил: — Но урок тяжел; тяжел, тяжел урок, Афанасий Васильевич!
— Фу, какие вы
страшные вещи говорите! —
сказал, смеясь, Заметов. — Только все это один разговор, а на деле, наверно, споткнулись бы. Тут, я вам
скажу, по-моему,
не только нам с вами, даже натертому, отчаянному человеку за себя поручиться нельзя. Да чего ходить — вот пример: в нашей-то части старуху-то убили. Ведь уж, кажется, отчаянная башка, среди бела дня на все риски рискнул, одним чудом спасся, — а руки-то все-таки дрогнули: обокрасть
не сумел,
не выдержал; по делу видно…
— Я Николая Петровича одного на свете люблю и век любить буду! — проговорила с внезапною силой Фенечка, между тем как рыданья так и поднимали ее горло, — а что вы видели, так я на
Страшном суде
скажу, что вины моей в том нет и
не было, и уж лучше мне умереть сейчас, коли меня в таком деле подозревать могут, что я перед моим благодетелем, Николаем Петровичем…
— Я его
не люблю, — резко
сказала Варвара. — И
страшное никогда
не безобразно, это неверно!
— Если что-нибудь
страшное, так лучше
не говори, —
сказала она. — Нет,
скажи! — вдруг прибавила опять.
Он
не бранил,
не сказал больше ни одного «
страшного» слова… «Громы» умолкли…
— Ах, бабушка, как я испугалась!
страшный сон видела! —
сказала она, еще
не поздоровавшись. — Как бы
не забыть!
— О,
не клянитесь! — вдруг встав с места,
сказала она с пафосом и зажмуриваясь, — есть минуты,
страшные в жизни женщины… Но вы великодушны!.. — прибавила, опять томно млея и клоня голову на сторону, — вы
не погубите меня…
Но ведь сознательное достижение этой высоты — путем мук, жертв,
страшного труда всей жизни над собой — безусловно, без помощи посторонних, выгодных обстоятельств, дается так немногим, что — можно
сказать — почти никому
не дается, а между тем как многие, утомясь, отчаявшись или наскучив битвами жизни, останавливаются на полдороге, сворачивают в сторону и, наконец, совсем теряют из вида задачу нравственного развития и перестают верить в нее.
— Я уйду: вы что-то опять
страшное хотите
сказать, как в роще… Пустите! — говорила шепотом Марфенька и дрожала, и рука ее дрожала. — Уйду,
не стану слушать, я
скажу бабушке все…
— Слушайте, Татьяна Павловна: я вам сообщу одну
страшную тайну, но только
не сейчас, теперь нет времени, а завтра наедине, но зато
скажите мне теперь всю правду, и что это за мертвая петля… потому что я весь дрожу…
О многих «
страшных» минутах я подробно писал в своем путевом журнале, но почти
не упомянул об «опасных»: они
не сделали на меня впечатления,
не потревожили нерв — и я забыл их или, как
сказал сейчас, прозевал испугаться, оттого, вероятно, прозевал и описать. Упомяну теперь два-три таких случая.
— Я вспоминаю затем, чтобы загладить, искупить свой грех, Катюша, — начал он и хотел было
сказать о том, что он женится на ней, но он встретил ее взгляд и прочел в нем что-то такое
страшное и грубое, отталкивающее, что
не мог договорить.
— Как вам
сказать: и верю и
не верю… Пустяки в нашей жизни играют слишком большую роль, и против них иногда мы решительно бессильны. Они опутывают нас по рукам и по ногам, приносят массу самых тяжелых огорчений и служат неиссякаемым источником других пустяков и мелочей. Вы сравните: самый
страшный враг — тот, который подавляет нас
не единичной силой, а количеством. В тайге охотник бьет медведей десятками, — и часто делается жертвой комаров. Я
не отстаиваю моей мысли, я только высказываю мое личное мнение.
—
Скажите, пожалуйста, за что ненавидит меня эта дама? — спрашивала Зося доктора Сараева, указывая на Хину. — Она просто как-то шипит, когда увидит меня… У нее делается такое
страшное лицо, что я
не шутя начинаю бояться ее. А между тем я решительно ничего ей
не сделала.
— Слушай, я
сказал, что
не уйду от тебя без ответа! — в
страшном раздражении крикнул Иван.
А коли я именно в тот же самый момент это все и испробовал и нарочно уже кричал сей горе: подави сих мучителей, — а та
не давила, то как же,
скажите, я бы в то время
не усомнился, да еще в такой
страшный час смертного великого страха?
— Ты говорил это себе много раз, когда оставался один в эти
страшные два месяца, — по-прежнему тихо и раздельно продолжал Алеша. Но говорил он уже как бы вне себя, как бы
не своею волей, повинуясь какому-то непреодолимому велению. — Ты обвинял себя и признавался себе, что убийца никто как ты. Но убил
не ты, ты ошибаешься,
не ты убийца, слышишь меня,
не ты! Меня Бог послал тебе это
сказать.
—
Страшный стих, — говорит, — нечего
сказать, подобрали. — Встал со стула. — Ну, — говорит, — прощайте, может, больше и
не приду… в раю увидимся. Значит, четырнадцать лет, как уже «впал я в руки Бога живаго», — вот как эти четырнадцать лет, стало быть, называются. Завтра попрошу эти руки, чтобы меня отпустили…
Когда
страшный и премудрый дух поставил тебя на вершине храма и
сказал тебе: «Если хочешь узнать, Сын ли ты Божий, то верзись вниз, ибо сказано про того, что ангелы подхватят и понесут его, и
не упадет и
не расшибется, и узнаешь тогда, Сын ли ты Божий, и докажешь тогда, какова вера твоя в Отца твоего», но ты, выслушав, отверг предложение и
не поддался и
не бросился вниз.
— Об этом после, теперь другое. Я об Иване
не говорил тебе до сих пор почти ничего. Откладывал до конца. Когда эта штука моя здесь кончится и
скажут приговор, тогда тебе кое-что расскажу, все расскажу.
Страшное тут дело одно… А ты будешь мне судья в этом деле. А теперь и
не начинай об этом, теперь молчок. Вот ты говоришь об завтрашнем, о суде, а веришь ли, я ничего
не знаю.
— Ах, пустяки! Мне только и приснилось, что я тебе
сказала, что ты мало ласкаешь меня. А теперь мне хорошо. Зачем мы
не жили с тобою всегда так? Тогда мне
не приснился бы этот гадкий сон,
страшный, гадкий, я
не хочу помнить его!
Телемак, да повести г-жи Жанлис, да несколько ливрезонов нашего умного журнала Revue Etrangere, — книги все
не очень заманчивые, — взял их, а сам, разумеется, был
страшный охотник читать, да и
сказал себе:
не раскрою ни одной русской книги, пока
не стану свободно читать по — французски; ну, и стал свободно читать.
Рассказ мой о былом, может, скучен, слаб — но вы, друзья, примите его радушно; этот труд помог мне пережить
страшную эпоху, он меня вывел из праздного отчаяния, в котором я погибал, он меня воротил к вам. С ним я вхожу
не весело, но спокойно (как
сказал поэт, которого я безмерно люблю) в мою зиму.
«Голландия
не погибнет, —
сказал Вильгельм Оранский в
страшную годину, — она сядет на корабли и уедет куда-нибудь в Азию, а здесь мы спустим плотины». Вот какие народы бывают свободны.
Нерваль, добродушно защищаясь, раз
сказал им: «Послушайте, друзья мои, у вас
страшные предрассудки; уверяю вас, что общество этих людей вовсе
не хуже всех остальных, в которых я бывал».
Я забыл
сказать, что «Вертер» меня занимал почти столько же, как «Свадьба Фигаро»; половины романа я
не понимал и пропускал, торопясь скорее до
страшной развязки, тут я плакал как сумасшедший. В 1839 году «Вертер» попался мне случайно под руки, это было во Владимире; я рассказал моей жене, как я мальчиком плакал, и стал ей читать последние письма… и когда дошел до того же места, слезы полились из глаз, и я должен был остановиться.
Может, Бенкендорф и
не сделал всего зла, которое мог сделать, будучи начальником этой
страшной полиции, стоящей вне закона и над законом, имевшей право мешаться во все, — я готов этому верить, особенно вспоминая пресное выражение его лица, — но и добра он
не сделал, на это у него недоставало энергии, воли, сердца. Робость
сказать слово в защиту гонимых стоит всякого преступления на службе такому холодному, беспощадному человеку, как Николай.
— Как? —
сказал Хомяков, несколько удивленный. — Вы можете принимать эти
страшные результаты свирепейшей имманенции, и в вашей душе ничего
не возмущается?
Отец мой строго взглянул на меня и замял разговор. Граф геройски поправил дело, он
сказал, обращаясь к моему отцу, что «ему нравятся такие патриотические чувства». Отцу моему они
не понравились, и он мне задал после его отъезда
страшную гонку. «Вот что значит говорить очертя голову обо всем, чего ты
не понимаешь и
не можешь понять; граф из верности своему королю служил нашему императору». Действительно, я этого
не понимал.
— Постойте, —
сказала одна из них, — кузнец позабыл мешки свои; смотрите, какие
страшные мешки! Он
не по-нашему наколядовал: я думаю, сюда по целой четверти барана кидали; а колбасам и хлебам, верно, счету нет! Роскошь! целые праздники можно объедаться.
«Страшна казнь, тобою выдуманная, человече! —
сказал Бог. — Пусть будет все так, как ты
сказал, но и ты сиди вечно там на коне своем, и
не будет тебе царствия небесного, покамест ты будешь сидеть там на коне своем!» И то все так сбылось, как было сказано: и доныне стоит на Карпате на коне дивный рыцарь, и видит, как в бездонном провале грызут мертвецы мертвеца, и чует, как лежащий под землею мертвец растет, гложет в
страшных муках свои кости и страшно трясет всю землю…»
— Я помню будто сквозь сон, —
сказала Ганна,
не спуская глаз с него, — давно, давно, когда я еще была маленькою и жила у матери, что-то
страшное рассказывали про дом этот.
Епиходов. Собственно говоря,
не касаясь других предметов, я должен выразиться о себе, между прочим, что судьба относится ко мне без сожаления, как буря к небольшому кораблю. Если, допустим, я ошибаюсь, тогда зачем же сегодня утром я просыпаюсь, к примеру
сказать, гляжу, а у меня на груди
страшной величины паук… Вот такой. (Показывает обеими руками.) И тоже квасу возьмешь, чтобы напиться, а там, глядишь, что-нибудь в высшей степени неприличное, вроде таракана.
— Видите, Лукьян Тимофеич, тут
страшное дело в ошибке. Этот Фердыщенко… я бы
не желал говорить про него дурного… но этот Фердыщенко… то есть, кто знает, может быть, это и он!.. Я хочу
сказать, что, может быть, он и в самом деле способнее к тому, чем… чем другой.
Должно
сказать, что была особенная причина, почему я
не любил и боялся дедушки: я своими глазами видел один раз, как он сердился и топал ногами; я слышал потом из своей комнаты какие-то
страшные и жалобные крики.
У нас поднялась
страшная возня от частого вытаскиванья рыбы и закидыванья удочек, от моих восклицаний и Евсеичевых наставлений и удерживанья моих детских порывов, а потому отец,
сказав: «Нет, здесь с вами ничего
не выудишь хорошего», — сел в лодку, взял свою большую удочку, отъехал от нас несколько десятков сажен подальше, опустил на дно веревку с камнем, привязанную к лодке, и стал удить.
Эти слова запали в мой ум, и я принялся рассуждать: «Как же это маменька всегда говорила, что глупо верить снам и что все толкования их — совершенный вздор, а теперь сама
сказала, что отец видел
страшный, а
не дурной сон?
Он сидел у себя дома и ждал меня, и был такой
страшный, худой, и
сказал, что он два дня ничего
не ел и Азорка тоже, и очень на меня сердился и упрекал меня.
Нас попросили выйти из вагонов, и, надо
сказать правду, именно только попросили,а отнюдь
не вытурили. И при этом
не употребляли ни огня, ни меча — так это было странно! Такая ласковость подействовала на меня тем более отдохновительно, что перед этим у меня положительно подкашивались ноги. В голове моей даже мелькнула нахальная мысль:"Да что ж они об
Страшном суде говорили! какой же это
Страшный суд! — или, быть может, он послебудет?
— Жаль,
не было тебя! —
сказал Павел Андрею, который хмуро смотрел в свой стакан чая, сидя у стола. — Вот посмотрел бы ты на игру сердца, — ты все о сердце говоришь! Тут Рыбин таких паров нагнал, — опрокинул меня, задавил!.. Я ему и возражать но мог. Сколько в нем недоверия к людям, и как он их дешево ценит! Верно говорит мать —
страшную силу несет в себе этот человек!..
— Ваше мнение? —
сказал старичок. Лысоватый прокурор встал и, держась одной рукой за конторку, быстро заговорил, приводя цифры. В его голосе
не слышно было
страшного.
— Да, — промолвил он с улыбкой в голосе, — какой-нибудь профессор догматического богословия или классической филологии расставит врозь ноги, разведет руками и
скажет, склонив набок голову: «Но ведь это проявление крайнего индивидуализма!» Дело
не в
страшных словах, мой дорогой мальчик, дело в том, что нет на свете ничего практичнее, чем те фантазии, о которых теперь мечтают лишь немногие.
—
Не знаешь? — грозно воскликнул Сероштан и двинулся было на Архипова, но, покосившись на офицера, только затряс головой и сделал Архипову
страшные глаза. — Ну, слухай. Унутренними врагами мы называем усех сопротивляющихся закону. Например, кого?.. — Он встречает искательные глаза Овечкина. —
Скажи хоть ты, Овечкин.