По Петербургу пронеслись вдруг слухи, что у Калинкина моста и далеко подальше стал показываться по ночам мертвец в виде чиновника, ищущего какой-то утащенной шинели и под видом стащенной шинели сдирающий со всех плеч,
не разбирая чина и звания, всякие шинели: на кошках, на бобрах, на вате, енотовые, лисьи, медвежьи шубы — словом, всякого рода меха и кожи, какие только придумали люди для прикрытия собственной.
Неточные совпадения
Думывал я иногда будто сам про себя, что бы из меня вышло, если б я был, примерно, богат или в
чинах больших. И, однако, бьешься иной раз целую ночь думавши, а все ничего
не выдумаешь.
Не лезет это в голову никакое воображение, да и все тут. Окроме нового виц-мундира да разве чаю в трактире напиться — ничего другого
не сообразишь. Иное время даже зло тебя
разберет, что вот и хотенья-то никакого у тебя нет; однако как придет зло, так и уйдет, потому что и сам скорее во сне и в трудах забыться стараешься.
Подобные неясности в жизни встречаются довольно нередко. Я лично знаю довольно много тайных советников (в Петербурге они меня игнорируют, но за границей, по временам, еще узнают), которые в свое время были губернскими секретарями и в этом
чине не отрицали, что подлинный источник света — солнце, а
не стеариновая свечка. И представьте себе, ужасно они
не любят, когда им про это губернское секретарство напоминают. И тоже трудно
разобрать, почему.
Да
не о том, кто первый помереть
За Русь святую хочет, —
разбирают,
Кто старший, набольший, кто
чином больше,
Кто стольник, видишь ты, а кто боярин.
А порядок в монастыре
не столько архимандрит, сколько князь держал. Чуть кто из братии задурит, ктитор его на конюшню.
Чинов не разбирал: будь послушник, будь рясофор, будь соборный старец — всяк ложись, всяк поделом принимай воздаянье. И было в Заборском монастыре благостроение, и славились старцы его велиим благочестием.
Степан Иванович встречал всех таких гостей радушно,
не разбирая их
чинов и званий, и угощал их по-тогдашнему роскошно и обильно — иногда даже слишком обильно, так что иные от его хлебосольства даже занемогали. Но приневоливания ни в пище, ни в питии
не было, а только все предлагалось «до отвалу», и если кто-нибудь себя превозмогал до излишества, то в этом вины и насилия со стороны Вишневского
не было, а всякий неосторожный гость должен был пенять на самого себя и безропотно казнился за свою неумеренность.