Неточные совпадения
А вор-новотор этим временем дошел до самого князя, снял перед ним шапочку соболиную и стал ему тайные слова на ухо говорить. Долго они шептались, а
про что —
не слыхать. Только и почуяли головотяпы, как вор-новотор говорил: «Драть их,
ваша княжеская светлость, завсегда очень свободно».
— А, и вы тут, — сказала она, увидав его. — Ну, что
ваша бедная сестра? Вы
не смотрите на меня так, — прибавила она. — С тех пор как все набросились на нее, все те, которые хуже ее во сто тысяч раз, я нахожу, что она сделала прекрасно. Я
не могу простить Вронскому, что он
не дал мне знать, когда она была в Петербурге. Я бы поехала к ней и с ней повсюду. Пожалуйста, передайте ей от меня мою любовь. Ну, расскажите же мне
про нее.
— Употребите
ваше влияние на нее, сделайте, чтоб она написала. Я
не хочу и почти
не могу говорить с нею
про это.
— Уйдите, уйдите отсюда! — закричала она еще пронзительнее, — и
не говорите мне
про ваши увлечения и
про ваши мерзости!
― Нынче утром Лиза заезжала ко мне ― они еще
не боятся ездить ко мне, несмотря на графиню Лидию Ивановну, ― вставила она, ― и рассказывала
про ваш Афинский вечер. Какая гадость!
— Ах, можно ли так подкрадываться? Как вы меня испугали, — отвечала она. —
Не говорите, пожалуйста, со мной
про оперу, вы ничего
не понимаете в музыке. Лучше я спущусь до вас и буду говорить с вами
про ваши майолики и гравюры. Ну, какое там сокровище купили вы недавно на толкучке?
— Все к лучшему! — сказал я, присев у огня, — теперь вы мне доскажете
вашу историю
про Бэлу; я уверен, что этим
не кончилось.
«
Не спится, няня: здесь так душно!
Открой окно да сядь ко мне». —
«Что, Таня, что с тобой?» — «Мне скучно,
Поговорим о старине». —
«О чем же, Таня? Я, бывало,
Хранила в памяти
не мало
Старинных былей, небылиц
Про злых духов и
про девиц;
А нынче всё мне тёмно, Таня:
Что знала, то забыла. Да,
Пришла худая череда!
Зашибло…» — «Расскажи мне, няня,
Про ваши старые года:
Была ты влюблена тогда...
— Очень вам благодарна, моя милая, за
вашу внимательность; а что князь Михайло
не приехал, так что ж
про то и говорить… у него всегда дел пропасть, да и то сказать, что ему за удовольствие с старухой сидеть?
— То есть
не совсем о бугорках. Притом она ничего бы и
не поняла. Но я
про то говорю: если убедить человека логически, что, в сущности, ему
не о чем плакать, то он и перестанет плакать. Это ясно. А
ваше убеждение, что
не перестанет?
— А знаете, Авдотья Романовна, вы сами ужасно как похожи на
вашего брата, даже во всем! — брякнул он вдруг, для себя самого неожиданно, но тотчас же, вспомнив о том, что сейчас говорил ей же
про брата, покраснел как рак и ужасно сконфузился. Авдотья Романовна
не могла
не рассмеяться, на него глядя.
— Вот в «ожидании-то лучшего» у вас лучше всего и вышло; недурно тоже и
про «
вашу мамашу». Ну, так как же, по-вашему, в полной он или
не в полной памяти, а?
— Я пришел вас уверить, что я вас всегда любил, и теперь рад, что мы одни, рад даже, что Дунечки нет, — продолжал он с тем же порывом, — я пришел вам сказать прямо, что хоть вы и несчастны будете, но все-таки знайте, что сын
ваш любит вас теперь больше себя и что все, что вы думали
про меня, что я жесток и
не люблю вас, все это была неправда. Вас я никогда
не перестану любить… Ну и довольно; мне казалось, что так надо сделать и этим начать…
Кулигин. Коли я свои труды хочу даром положить, что же я могу украсть,
ваше степенство? Да меня здесь все знают;
про меня никто дурно
не скажет.
— Как это «ненужная»? Я вам
не стал бы и говорить
про то, что
не нужно. А вы обратите внимание на то, кто окружает нас с вами, несмотря на то, что у вас есть неразменный рубль. Вот вы себе купили только сластей да орехов, а то вы все покупали полезные вещи для других, но вон как эти другие помнят
ваши благодеяния: вас уж теперь все позабыли.
— Да, конечно, богатеем — судорожно, — согласно проговорил Кутузов. — Жалею, что
не попал в Нижний, на выставку. Вы, Самгин, в статейке
вашей ловко намекнули
про Одиссея. Конечно, рабочий класс свернет головы женихам, но — пока невесело!
— То такое, что после всего, что было… и то, что вы говорили
про Версилова, что он бесчестен, и, наконец,
ваш тон во все остальное время… Одним словом, я никак
не могу принять.
— Два месяца назад я здесь стоял за портьерой… вы знаете… а вы говорили с Татьяной Павловной
про письмо. Я выскочил и, вне себя, проговорился. Вы тотчас поняли, что я что-то знаю… вы
не могли
не понять… вы искали важный документ и опасались за него… Подождите, Катерина Николавна, удерживайтесь еще говорить. Объявляю вам, что
ваши подозрения были основательны: этот документ существует… то есть был… я его видел; это —
ваше письмо к Андроникову, так ли?
— Ложь, вздор! — прервал я ее неистово, — вы сейчас называли меня шпионом, о Боже! Стоит ли
не только шпионить, но даже и жить на свете подле таких, как вы! Великодушный человек кончает самоубийством, Крафт застрелился — из-за идеи, из-за Гекубы… Впрочем, где вам знать
про Гекубу!.. А тут — живи между
ваших интриг, валандайся около
вашей лжи, обманов, подкопов… Довольно!
— Позвольте, Крафт, вы сказали: «Заботятся о том, что будет через тысячу лет». Ну а
ваше отчаяние…
про участь России… разве это
не в том же роде забота?
—
Ваши бывшие интриги и
ваши сношения — уж конечно, эта тема между нами неприлична, и даже было бы глупо с моей стороны; но я, именно за последнее время, за последние дни, несколько раз восклицал
про себя: что, если б вы любили хоть когда-нибудь эту женщину, хоть минутку? — о, никогда бы вы
не сделали такой страшной ошибки на ее счет в
вашем мнении о ней, как та, которая потом вышла!
— Вы меня слишком хвалите: я
не стою того, — произнесла она с чувством. — Помните, что я говорила вам
про ваши глаза? — прибавила она шутливо.
«А там женишок-то кому еще достанется, — думала
про себя Хиония Алексеевна, припоминая свои обещания Марье Степановне. — Уж очень Nadine
ваша нос кверху задирает.
Не велика в перьях птица: хороша дочка Аннушка, да хвалит только мать да бабушка! Конечно, Ляховский гордец и кощей, а если взять Зосю, — вот эта, по-моему, так действительно невеста: всем взяла… Да-с!..
Не чета гордячке Nadine…»
— Оставь, пожалуйста… Право, мне
не интересно слушать
про ваши дела. У меня голова болит…
— Послушайте-с, голубчик мой, послушайте-с, ведь если я и приму, то ведь
не буду же я подлецом? В глазах-то
ваших, Алексей Федорович, ведь
не буду,
не буду подлецом? Нет-с, Алексей Федорович, вы выслушайте, выслушайте-с, — торопился он, поминутно дотрогиваясь до Алеши обеими руками, — вы вот уговариваете меня принять тем, что «сестра» посылает, а внутри-то,
про себя-то —
не восчувствуете ко мне презрения, если я приму-с, а?
— Ну, господа, теперь
ваш,
ваш вполне. И… если б только
не все эти мелочи, то мы бы сейчас же и сговорились. Я опять
про мелочи. Я
ваш, господа, но, клянусь, нужно взаимное доверие —
ваше ко мне и мое к вам, — иначе мы никогда
не покончим. Для вас же говорю. К делу, господа, к делу, и, главное,
не ройтесь вы так в душе моей,
не терзайте ее пустяками, а спрашивайте одно только дело и факты, и я вас сейчас же удовлетворю. А мелочи к черту!
—
Не совсем шутили, это истинно. Идея эта еще
не решена в
вашем сердце и мучает его. Но и мученик любит иногда забавляться своим отчаянием, как бы тоже от отчаяния. Пока с отчаяния и вы забавляетесь — и журнальными статьями, и светскими спорами, сами
не веруя своей диалектике и с болью сердца усмехаясь ей
про себя… В вас этот вопрос
не решен, и в этом
ваше великое горе, ибо настоятельно требует разрешения…
— А то самое я тогда разумел и для того я тогда это произносил, что вы, знамши наперед
про это убивство родного родителя
вашего, в жертву его тогда оставили, и чтобы
не заключили после сего люди чего дурного об
ваших чувствах, а может, и об чем ином прочем, — вот что тогда обещался я начальству
не объявлять.
— До свидания, птенцы, ухожу со спокойным сердцем. А ты, бабуся, — вполголоса и важно проговорил он, проходя мимо Агафьи, — надеюсь,
не станешь им врать обычные
ваши бабьи глупости
про Катерину, пощадишь детский возраст. Иси, Перезвон!
— Ах, мы слышали и
про этот
ваш пассаж! — воскликнул штабс-капитан, — как это вы там пролежали? И неужели вы так ничего совсем
не испугались, когда лежали под поездом. Страшно вам было-с?
— Мне Смуров
про ваш порох уже говорил, а только папа говорит, что это
не настоящий порох, — отозвался Илюша.
— А ведь если знал
про эти знаки и Смердяков, а вы радикально отвергаете всякое на себя обвинение в смерти
вашего родителя, то вот
не он ли, простучав условленные знаки, заставил
вашего отца отпереть себе, а затем и… совершил преступление?
Ах да, представьте себе, и
про меня написали, что я была «милым другом»
вашего брата, я
не хочу проговорить гадкое слово, представьте себе, ну представьте себе!
Я имею право вам открыть
про ее оскорбление, я даже должен так сделать, потому что она, узнав
про вашу обиду и узнав все
про ваше несчастное положение, поручила мне сейчас… давеча… снести вам это вспоможение от нее… но только от нее одной,
не от Дмитрия, который и ее бросил, отнюдь нет, и
не от меня, от брата его, и
не от кого-нибудь, а от нее, только от нее одной!
Да разве я в своих холопьях
не вольна?» — «Да ведь она
не ваша!» — «Ну, уж
про это Марья Ильинична знает;
не ваше, батюшка, дело; а вот я ужо Матрешке-то покажу, чья она холопка».
Но злополучный пудель только вздрагивал и
не решался разинуть рот; он продолжал сидеть, поджавши болезненно хвост, и, скривив морду, уныло моргал и щурился, словно говорил
про себя: известно, воля
ваша!
— Что ж я стану им преподавать? разве латинский и греческий, или логику и реторику? — сказал, смеясь, Алексей Петрович. — Ведь моя специальность
не очень интересна, по
вашему мнению и еще по мнению одного человека,
про которого я знаю, кто он.
— Данилыч, а ведь я ее спросила
про ихнее заведенье. Вы, говорю,
не рассердитесь, что я вас спрошу: вы какой веры будете? — Обыкновенно какой, русской, говорит. — А супружник
ваш? — Тоже, говорит, русской. — А секты никакой
не изволите содержать? — Никакой, говорит: а вам почему так вздумалось? — Да вот почему, сударыня, барыней ли, барышней ли,
не знаю, как вас назвать: вы с муженьком-то живете ли? — засмеялась; живем, говорит.
— Вот теперь вы правильно рассуждаете, — одобряет детей Марья Андреевна, — я и маменьке
про ваши добрые чувства расскажу.
Ваша маменька — мученица. Папенька у вас старый, ничего
не делает, а она с утра до вечера об вас думает, чтоб вам лучше было, чтоб будущее
ваше было обеспечено. И, может быть, скоро Бог увенчает ее старания новым успехом. Я слышала, что продается Никитское, и маменька уже начала по этому поводу переговоры.
А
про сад и говорить нечего: в Петербурге
вашем, верно,
не сыщете такого.
— И я тоже случайно узнал
про вашу свадьбу. Извините, я даже
не знаю, как вас зовут.
— А вы тут засудили Илью Фирсыча? — болтал писарь, счастливый, что может поговорить. — Слышали мы еще в Суслоне… да. Жаль, хороший был человек. Тоже вот и
про банк
ваш наслышались. Что же, в добрый час… По другим городам везде банки заведены. Нельзя отставать от других-то,
не те времена.
Про четвертого агронома, немца, ничего
не делавшего и едва ли понимавшего что-нибудь в агрономии, о. Ираклий рассказывал мне, будто после одного августовского мороза, побившего хлеб, он поехал в Рыковское, собрал там сход и спросил важно: «Почему у вас был мороз?» Из толпы вышел самый умный и ответил: «
Не могим знать,
ваше превосходительство, должно, милость божия изволила так распорядиться».
А знаете что, когда я давеча рассказал ему
про ваш случай, так он даже разозлился, говорит, что тот, кто пропустит пощечину и
не вызовет на дуэль, тот подлец.
— Я
не про это говорю, — пробормотал Ганя, — а кстати, скажите мне, как вы думаете, я именно хочу знать
ваше мнение: стоит эта «мука» семидесяти пяти тысяч или
не стоит?
Но
про ваше лицо, Лизавета Прокофьевна, — обратился он вдруг к генеральше, —
про ваше лицо уж мне
не только кажется, а я просто уверен, что вы совершенный ребенок, во всем, во всем, во всем хорошем и во всем дурном, несмотря на то что вы в таких летах.
Ваша матушка, с которою я имел честь познакомиться лично, хоть и знала
про все эти слухи, но даже и до сих пор
не знает (я тоже скрыл от нее), что и вы, ее сын, находились под обаянием этого слуха.
— Я на собственном
вашем восклицании основываюсь! — прокричал Коля. — Месяц назад вы Дон-Кихота перебирали и воскликнули эти слова, что нет лучше «рыцаря бедного».
Не знаю,
про кого вы тогда говорили:
про Дон-Кихота или
про Евгения Павлыча, или еще
про одно лицо, но только
про кого-то говорили, и разговор шел длинный…
И
не подумайте, что я с простоты так откровенно все это говорил сейчас вам
про ваши лица; о нет, совсем нет!
— Дома, все, мать, сестры, отец, князь Щ., даже мерзкий
ваш Коля! Если прямо
не говорят, то так думают. Я им всем в глаза это высказала, и матери, и отцу. Maman была больна целый день; а на другой день Александра и папаша сказали мне, что я сама
не понимаю, что вру и какие слова говорю. А я им тут прямо отрезала, что я уже всё понимаю, все слова, что я уже
не маленькая, что я еще два года назад нарочно два романа Поль де Кока прочла, чтобы
про всё узнать. Maman, как услышала, чуть в обморок
не упала.