Неточные совпадения
Но торжество «вольной немки»
приходило к концу само собою.
Ночью, едва успела она сомкнуть глаза, как услышала на улице подозрительный шум и сразу поняла, что все для нее кончено. В одной рубашке, босая, бросилась она
к окну, чтобы, по крайней мере, избежать позора и
не быть посаженной, подобно Клемантинке, в клетку, но было уже поздно.
Он спешил
не потому, что боялся опоздать, — опоздать он
не боялся, ибо председатель был человек знакомый и мог продлить и укоротить по его желанию присутствие, подобно древнему Зевесу Гомера, длившему дни и насылавшему быстрые
ночи, когда нужно было прекратить брань любезных ему героев или дать им средство додраться, но он сам в себе чувствовал желание скорее как можно привести дела
к концу; до тех пор ему казалось все неспокойно и неловко; все-таки
приходила мысль: что души
не совсем настоящие и что в подобных случаях такую обузу всегда нужно поскорее с плеч.
— Фатеру по
ночам не нанимают; а
к тому же вы должны с дворником
прийти.
Нет, Безбедов
не мешал, он почему-то приуныл, стал молчаливее, реже попадал на глаза и
не так часто гонял голубей. Блинов снова загнал две пары его птиц, а недавно, темной
ночью, кто-то забрался из сада на крышу с целью выкрасть голубей и сломал замок голубятни. Это привело Безбедова в состояние мрачной ярости; утром он бегал по двору в ночном белье, несмотря на холод, неистово ругал дворника, прогнал горничную, а затем
пришел к Самгину пить кофе и, желтый от злобы, заявил...
— Нет, вам
не угодно, чтоб я его принимал, я и отказываю, — сказал Ватутин. — Он однажды
пришел ко мне с охоты
ночью и попросил кушать: сутки
не кушал, — сказал Тит Никоныч, обращаясь
к Райскому, — я накормил его, и мы приятно провели время…
— Полноте вздор говорить, — отвечал Райский, стараясь
не глядеть на него, — скажите лучше, зачем вы
пришли опять
к ночи?
— Экая здоровая старуха, эта ваша бабушка! — заметил Марк, — я когда-нибудь
к ней на пирог
приду! Жаль, что старой дури набито в ней много!.. Ну я пойду, а вы присматривайте за Козловым, — если
не сами, так посадите кого-нибудь. Вон третьего дня ему мочили голову и велели на
ночь сырой капустой обложить. Я заснул нечаянно, а он, в забытьи, всю капусту с головы потаскал да съел… Прощайте! я
не спал и
не ел сам. Авдотья меня тут какой-то бурдой из кофе потчевала…
— Пойдемте, братец, отсюда: здесь пустотой пахнет, — сказала Марфенька, — как ей
не страшно одной: я бы умерла! А она еще
не любит, когда
к ней сюда
придешь. Бесстрашная такая! Пожалуй, на кладбище одна
ночью пойдет, вон туда: видите?
Вскочила это она, кричит благим матом, дрожит: „Пустите, пустите!“ Бросилась
к дверям, двери держат, она вопит; тут подскочила давешняя, что
приходила к нам, ударила мою Олю два раза в щеку и вытолкнула в дверь: „
Не стоишь, говорит, ты, шкура, в благородном доме быть!“ А другая кричит ей на лестницу: „Ты сама
к нам
приходила проситься, благо есть нечего, а мы на такую харю и глядеть-то
не стали!“ Всю
ночь эту она в лихорадке пролежала, бредила, а наутро глаза сверкают у ней, встанет, ходит: „В суд, говорит, на нее, в суд!“ Я молчу: ну что, думаю, тут в суде возьмешь, чем докажешь?
Я дал слово, в ту же
ночь,
к вам
не ходить никогда и
пришел к вам вчера поутру только со зла, понимаете вы: со зла.
— Побываем везде… Стоит посмотреть здешний народец. Видите ли, мы сначала завернем в «Биржевую», а потом
к Катерине Ивановне: там папахен процеживает кого-то третий день. Крепкий старичина, как зарядит — так и жарит
ночей пять без просыпу, а иногда и всю неделю. Как выиграл — вторую неделю гулять… Вы
не слыхали, какую шутку устроил Данилушка с Лепешкиным? Ха-ха…
Приходят в одну гостиницу, там аквариум с живыми стерлядями; Данилушка в аквариум, купаться… конечно, все раздавил и за все заплатил.
—
Не мудрено, Lise,
не мудрено… от твоих же капризов и со мной истерика будет, а впрочем, она так больна, Алексей Федорович, она всю
ночь была так больна, в жару, стонала! Я насилу дождалась утра и Герценштубе. Он говорит, что ничего
не может понять и что надо обождать. Этот Герценштубе всегда
придет и говорит, что ничего
не может понять. Как только вы подошли
к дому, она вскрикнула и с ней случился припадок, и приказала себя сюда в свою прежнюю комнату перевезть…
— На минуту можете, это ведь минута. Если вы
не придете, он
к ночи заболеет горячкой.
Не стану я говорить неправду, сжальтесь!
Пока еще
не разразилась над нами гроза, мой курс
пришел к концу. Обыкновенные хлопоты, неспаные
ночи для бесполезных мнемонических пыток, поверхностное учение на скорую руку и мысль об экзамене, побеждающая научный интерес, все это — как всегда. Я писал астрономическую диссертацию на золотую медаль и получил серебряную. Я уверен, что я теперь
не в состоянии был бы понять того, что тогда писал и что стоило вес серебра.
Одной февральской
ночью, часа в три, жена Вадима
прислала за мной; больному было тяжело, он спрашивал меня, я подошел
к нему и тихо взял его за руку, его жена назвала меня, он посмотрел долго, устало,
не узнал и закрыл глаза.
— Было уже со мной это — неужто
не помнишь? Строго-настрого запретила я в ту пору, чтоб и
не пахло в доме вином. Только
пришло мое время, я кричу: вина! — а мне
не дают. Так я из окна
ночью выпрыгнула, убежала
к Троице, да целый день там в одной рубашке и чуделесила, покуда меня
не связали да домой
не привезли. Нет, видно, мне с тем и умереть. Того гляди, сбегу опять
ночью да где-нибудь либо в реке утоплюсь, либо в канаве закоченею.
О медицинской помощи, о вызове доктора
к заболевшему работнику тогда, конечно, никому
не приходило в голову. Так Антось лежал и тихо стонал в своей норе несколько дней и
ночей. Однажды старик сторож, пришедший проведать больного,
не получил отклика. Старик сообщил об этом на кухне, и Антося сразу стали бояться. Подняли капитана, пошли
к мельнице скопом. Антось лежал на соломе и уже
не стонал. На бледном лице осел иней…
В длинные зимние
ночи он пишет либеральные повести, но при случае любит дать понять, что он коллежский регистратор и занимает должность Х класса; когда одна баба,
придя к нему по делу, назвала его господином Д., то он обиделся и сердито крикнул ей: «Я тебе
не господин Д., а ваше благородие!» По пути
к берегу я расспрашивал его насчет сахалинской жизни, как и что, а он зловеще вздыхал и говорил: «А вот вы увидите!» Солнце стояло уже высоко.
— Почему?
Не знаешь почему? Он свет видал, свою матку помнит. Понял ты: заснет
ночью, она
к нему во сне и
приходит… Только она старая теперь, а снится ему все молодая… А тебе снится ли?
Напустив на себя храбрости, Яша
к вечеру заметно остыл и только почесывал затылок. Он сходил в кабак, потолкался на народе и
пришел домой только
к ужину. Храбрости оставалось совсем немного, так что и
ночь Яша спал очень скверно, и проснулся чуть свет. Устинья Марковна поднималась в доме раньше всех и видела, как Яша начинает трусить. Роковой день наступал. Она ничего
не говорила, а только тяжело вздыхала. Напившись чаю, Яша объявил...
Можно себе представить удивление Никитича, когда после двенадцати часов
ночи он увидал проходившего мимо его корпуса Петра Елисеича. Он даже протер себе глаза: уж
не блазнит ли, грешным делом? Нет, он, Петр Елисеич… Утром рано он
приходил на фабрику каждый день, а
ночью не любил ходить, кроме редких случаев, как пожар или другое какое-нибудь несчастие. Петр Елисеич обошел все корпуса, осмотрел все работы и завернул под домну
к Никитичу.
Мать ни за что
не хотела стеснить его свободу; он жил в особом флигеле, с приставленным
к нему слугою, ходил гулять по полям и лесам и
приходил в дом, где жила Марья Михайловна, во всякое время, когда ему было угодно, даже
ночью.
— Приехали; сегодня представлять будут. Содержатель тоже тут
пришел в часть и просил, чтобы драчунов этих отпустили
к нему на вечер — на представление. «А на
ночь, говорит, я их опять в часть доставлю, чтобы они больше чего еще
не набуянили!»
— Да вы, может быть, побрезгаете, что он вот такой… пьяный.
Не брезгайте, Иван Петрович, он добрый, очень добрый, а уж вас как любит! Он про вас мне и день и
ночь теперь говорит, все про вас. Нарочно ваши книжки купил для меня; я еще
не прочла; завтра начну. А уж мне-то как хорошо будет, когда вы
придете! Никого-то
не вижу, никто-то
не ходит
к нам посидеть. Все у нас есть, а сидим одни. Теперь вот я сидела, все слушала, все слушала, как вы говорили, и как это хорошо… Так до пятницы…
Когда я
пришла домой, я отдала деньги и все рассказала мамаше, и мамаше сделалось хуже, а сама я всю
ночь была больна и на другой день тоже вся в жару была, но я только об одном думала, потому что сердилась на дедушку, и когда мамаша заснула, пошла на улицу,
к дедушкиной квартире, и,
не доходя, стала на мосту.
Воротясь с фабрики, она провела весь день у Марьи, помогая ей в работе и слушая ее болтовню, а поздно вечером
пришла к себе в дом, где было пусто, холодно и неуютно. Она долго совалась из угла в угол,
не находя себе места,
не зная, что делать. И ее беспокоило, что вот уже скоро
ночь, а Егор Иванович
не несет литературу, как он обещал.
С такими мыслями он часто бродил теперь по городу в теплые
ночи конца мая. Незаметно для самого себя он избирал все одну и ту же дорогу — от еврейского кладбища до плотины и затем
к железнодорожной насыпи. Иногда случалось, что, увлеченный этой новой для него страстной головной работой, он
не замечал пройденного пути, и вдруг,
приходя в себя и точно просыпаясь, он с удивлением видел, что находится на другом конце города.
Вера хотя была встревожена, но
не удивилась и
не пришла в замешательство.
Ночью, когда муж
пришел к ней в постель, она вдруг сказала ему, повернувшись
к стене...
Она
не ложилась спать всю
ночь и едва дождалась утра. Лишь только больной открыл глаза и
пришел в память (он всё пока был в памяти, хотя с каждым часом ослабевал), приступила
к нему с самым решительным видом...
— Но
к завтраму вы отдохнете и обдумаете. Сидите дома, если что случится, дайте знать, хотя бы
ночью. Писем
не пишите, и читать
не буду. Завтра же в это время
приду сама, одна, за окончательным ответом, и надеюсь, что он будет удовлетворителен. Постарайтесь, чтобы никого
не было и чтобы сору
не было, а это на что похоже? Настасья, Настасья!
Мне известно, по слухам самым интимнейшим (ну предположите, что сама Юлия Михайловна впоследствии, и уже
не в торжестве, а почтираскаиваясь, — ибо женщина никогда вполнене раскается — сообщила мне частичку этой истории), — известно мне, что Андрей Антонович
пришел к своей супруге накануне, уже глубокою
ночью, в третьем часу утра, разбудил ее и потребовал выслушать «свой ультиматум».
— Видно, что вы любите жену после Швейцарии. Это хорошо, если после Швейцарии. Когда надо чаю,
приходите опять.
Приходите всю
ночь, я
не сплю совсем. Самовар будет. Берите рубль, вот. Ступайте
к жене, я останусь и буду думать о вас и о вашей жене.
Всю
ночь Аггей Никитич придумывал, как ему вывернуться из затруднительного положения, в которое он поставлен был любопытством пани Вибель, и в итоге решился переговорить о том,
не прямо, конечно, но издалека с старым аптекарем,
придя к которому, на этот раз застал его сидящим в кабинете и, видимо, предвкушавшим приятную для себя беседу. Увидев вошедшего гостя, Вибель немедля же предложил ему сигару, но Аггей Никитич, прежде чем закурить ее, спросил...
Одобрив такое намерение ее, Егор Егорыч и Сверстов поджидали только возвращения из тюрьмы Музы Николаевны, чтобы узнать от нее, в каком душевном настроении находится осужденный. Муза Николаевна, однако,
не вернулась домой и вечером поздно
прислала острожного фельдшера, который грубоватым солдатским голосом доложил Егору Егорычу, что Муза Николаевна осталась на
ночь в тюремной больнице, так как господин Лябьев сильно заболел. Сусанна Николаевна, бывшая при этом докладе фельдшера, сказала, обратясь
к мужу...
Конечно, ближе бы всего ей было сказать Аггею Никитичу о своей нужде, но это до того казалось совестно Марье Станиславовне, что она проплакала всю
ночь и утро, рассуждая так, что
не ради же денег она полюбила этого человека, и когда
к ней вечером
пришел Аггей Никитич, она ему ни слова
не сказала о себе и только была грустна, что заметив, Аггей Никитич стал было расспрашивать Марью Станиславовну, но она и тут
не призналась, зато открыла Аггею Никитичу причину ее печали Танюша.
Аггей Никитич, возвратясь из Синькова, конечно,
не спал и, прохаживаясь длинными шагами по своей зальце, поджидал, какого рода ответ привезет ему поручик. Тот,
не заезжая даже домой, явился
к нему часу во втором
ночи. Узнав из записки, как взглянул господин камер-юнкер на вызов, Аггей Никитич
пришел в несказанную ярость.
Ночью Глумову было сонное видение: стоит будто бы перед ним Стыд.
К счастию, в самый момент его появления Глумов перевернулся на другой бок, так что
не успел даже рассмотреть, каков он из себя. Помнит только, что
приходил Стыд, — и больше ничего. Сообщив мне об этом утром, он задумался.
Тем
не менее, когда ей однажды утром доложили, что Степан Владимирыч
ночью исчез из Головлева, она вдруг
пришла в себя. Немедленно разослала весь дом на поиски и лично приступила
к следствию, начав с осмотра комнаты, в которой жил постылый. Первое, что поразило ее, — это стоявший на столе штоф, на дне которого еще плескалось немного жидкости и который впопыхах
не догадались убрать.
Рассмотрев внимательно свое положение в эту долгую
ночь, пока город спал, а невдалеке сновали тени полицейского Келли и приезжего сыщика, он
пришел к заключению, что от судьбы
не уйдешь, судьба же представлялась ему, человеку без языка и без паспорта, в виде неизбежной тюрьмы…
И с этими словами уходил — играть на биллиарде. Оттуда иногда
к вечеру
приходил домой, а чаще кутил в каком-нибудь грязном притоне с Рутиловым и Володиным. В такие
ночи Варвара
не могла заснуть. Поэтому она страдала мигренями. Хорошо еще, если он вернется в час, в два
ночи, — тогда она вздохнет свободно. Если же он являлся только утром, то Варвара встречала день совсем больная.
Пугачев сидел в деревянной клетке на двухколесной телеге. Сильный отряд при двух пушках окружал его. Суворов от него
не отлучался. В деревне Мостах (во сте сорока верстах от Самары) случился пожар близ избы, где ночевал Пугачев. Его высадили из клетки, привязали
к телеге вместе с его сыном, резвым и смелым мальчиком, и во всю
ночь Суворов сам их караулил. В Коспорье, против Самары,
ночью, в волновую погоду, Суворов переправился через Волгу и
пришел в Симбирск в начале октября.
Пришедши в свой небольшой кабинет, женевец запер дверь, вытащил из-под дивана свой пыльный чемоданчик, обтер его и начал укладывать свои сокровища, с любовью пересматривая их; эти сокровища обличали как-то въявь всю бесконечную нежность этого человека: у него хранился бережно завернутый портфель; портфель этот, криво и косо сделанный, склеил для женевца двенадцатилетний Володя
к Новому году, тайком от него,
ночью; сверху он налепил выдранный из какой-то книги портрет Вашингтона; далее у него хранился акварельный портрет четырнадцатилетнего Володи: он был нарисован с открытой шеей, загорелый, с пробивающейся мыслию в глазах и с тем видом, полным упования, надежды, который у него сохранился еще лет на пять, а потом мелькал в редкие минуты, как солнце в Петербурге, как что-то прошедшее,
не прилаживающееся ко всем прочим чертам; еще были у него серебряные математические инструменты, подаренные ему стариком дядей; его же огромная черепаховая табакерка, на которой было вытиснено изображение праздника при федерализации, принадлежавшая старику и лежавшая всегда возле него, — ее женевец купил после смерти старика у его камердинера.
— Утром, когда я еще спал,
пришли карабинеры и отвели меня
к маршалу, [Маршал — здесь фельдфебель карабинеров.] куму Грассо. «Ты честный человек, Чиро, — сказал он, — ты ведь
не станешь отрицать, что в эту
ночь хотел убить Грассо». Я говорил, что это еще неправда, но у них свой взгляд на такие дела. Два месяца я сидел в тюрьме до суда, а потом меня приговорили на год и восемь. «Хорошо, — сказал я судьям, — но я
не считаю дело конченным!»
— Я ел землю, я был на самом верху, на гребне Орлиного Гнезда, и был сброшен оттуда… И как счастливо упал! Я был уже на вершине Орлиного Гнезда, когда у защищавшихся
не было патронов,
не хватало даже камней. На самом гребне скалы меня столкнули трупом. Я, падая, ухватился за него, и мы вместе полетели в стремнину.
Ночью я
пришел в себя, вылез из-под трупа и ушел
к морю…
Вечером в этот день Даша в первый раз была одна. В первый раз за все время Долинский оставил ее одну надолго. Он куда-то совершенно незаметно вышел из дома тотчас после обеда и запропастился. Спустился вечер и угас вечер, и темная, теплая и благоуханная
ночь настала, и в воздухе запахло спящими розами, а Долинский все
не возвращался. Дору это, впрочем, по-видимому, совсем
не беспокоило, она проходила часов до двенадцати по цветнику, в котором стоял домик, и потом
пришла к себе и легла в постель.
Глумов. Да помилуйте! Будь он бедный человек, я бы ему, кажется, руки целовал, а он человек богатый;
придешь к нему за советом, а он подумает, что за деньгами. Ведь как ему растолкуешь, что мне от него ни гроша
не надобно, что я только совета жажду, жажду — алчу наставления, как манны небесной. Он, говорят, человек замечательного ума, я готов бы целые дни и
ночи его слушать.
— Ах, пожалуйста! — воскликнула Анна Юрьевна, и таким образом вместо нотариуса они проехали
к Сиу, выпили там шоколаду и потом заехали опять в дом
к Анне Юрьевне, где она и передала все бумаги барону. Она, кажется, начала уже понимать, что он ухаживает за ней немножко. Барон два дня и две
ночи сидел над этими бумагами и из них увидел, что все дела у Анны Юрьевны хоть и были запущены, но все пустые, тем
не менее, однако,
придя к ней, он принял серьезный вид и даже несколько мрачным голосом объяснил ей...
— Естественном? — сказал он. — Естественном? Нет, я скажу вам напротив, что я
пришел к убеждению, что это
не… естественно. Да, совершенно
не… естественно. Спросите у детей, спросите у неразвращенной девушки. Моя сестра очень молодая вышла замуж за человека вдвое старше ее и развратника. Я помню, как мы были удивлены в
ночь свадьбы, когда она, бледная и в слезах, убежала от него и, трясясь всем телом, говорила, что она ни за что, ни за что, что она
не может даже сказать того, чего он хотел от нее.
В этот день в первый раз Тит ораторствовал на сходке.
Ночью он
пришел позже меня, лицо его было тёмно-красное, и он производил впечатление выпившего, хотя никогда
не пил ни капли водки. Подойдя
к моей кровати, он постоял надо мной, как будто желая рассказать о чем-то, но потом быстро отвернулся и лег на свою постель.
Ночью он спал беспокойно и как-то жалобно стонал… А на следующий день в академии много говорили о неожиданном ораторском выступлении Тита и много смеялись над его цитатами из Зайцева…
Долгов в каждый момент своей жизни был увлечен чем-нибудь возвышенным: видел ли он, как это было с ним в молодости, искусную танцовщицу на сцене, — он всюду кричал, что это
не женщина, а оживленная статуя греческая; прочитывал ли какую-нибудь книгу, пришедшуюся ему по вкусу, — он дни и
ночи бредил ею и даже прибавлял
к ней свое, чего там вовсе и
не было; захватывал ли во Франции власть Людовик-Наполеон, — Долгов
приходил в отчаяние и говорил, что это узурпатор, интригант; решался ли у нас крестьянский вопрос, — Долгов ожидал обновления всей русской жизни.