Неточные совпадения
Левин в душе осуждал это и
не понимал еще, что она готовилась к тому периоду деятельности, который должен был наступить для нее, когда она будет в одно и то же время женой мужа, хозяйкой дома, будет носить, кормить и воспитывать
детей.
Кроме того, тотчас же по нескольким словам Дарья Александровна
поняла, что Анна, кормилица, нянька и
ребенок не сжились вместе и что посещение матерью было дело необычайное.
— Для чего же ты
не позволил мне кормить, когда я умоляла об этом? Всё равно (Алексей Александрович
понял, что значило это «всё равно»), она
ребенок, и его уморят. — Она позвонила и велела принести
ребенка. — Я просила кормить, мне
не позволили, а теперь меня же упрекают.
Если я
не понимаю, я виноват, или я глупый или дурной мальчик», думал
ребенок; и от этого происходило его испытующее, вопросительное, отчасти неприязненное выражение, и робость, и неровность, которые так стесняли Вронского.
— «Я знаю, что он хотел сказать; он хотел сказать: ненатурально,
не любя свою дочь, любить чужого
ребенка. Что он
понимает в любви к
детям, в моей любви к Сереже, которым я для него пожертвовала? Но это желание сделать мне больно! Нет, он любит другую женщину, это
не может быть иначе».
— Да, но ты
не забудь, чтò ты и чтò я… И кроме того, — прибавила Анна, несмотря на богатство своих доводов и на бедность доводов Долли, как будто всё-таки сознаваясь, что это нехорошо, — ты
не забудь главное, что я теперь нахожусь
не в том положении, как ты. Для тебя вопрос: желаешь ли ты
не иметь более
детей, а для меня: желаю ли иметь я их. И это большая разница.
Понимаешь, что я
не могу этого желать в моем положении.
Левину досадно было и на Степана Аркадьича за то, что по его беспечности
не он, а мать занималась наблюдением за преподаванием, в котором она ничего
не понимала, и на учителей за то, что они так дурно учат
детей; но свояченице он обещался вести учение, как она этого хотела.
Воспоминание о вас для вашего сына может повести к вопросам с его стороны, на которые нельзя отвечать,
не вложив в душу
ребенка духа осуждения к тому, что должно быть для него святыней, и потому прошу
понять отказ вашего мужа в духе христианской любви. Прошу Всевышнего о милосердии к вам.
Как будто мрак надвинулся на ее жизнь: она
поняла, что те ее
дети, которыми она так гордилась, были
не только самые обыкновенные, но даже нехорошие, дурно воспитанные
дети, с грубыми, зверскими наклонностями, злые
дети.
Прежде, если бы Левину сказали, что Кити умерла, и что он умер с нею вместе, и что у них
дети ангелы, и что Бог тут пред ними, — он ничему бы
не удивился; но теперь, вернувшись в мир действительности, он делал большие усилия мысли, чтобы
понять, что она жива, здорова и что так отчаянно визжавшее существо есть сын его.
Дарья Александровна между тем, успокоив
ребенка и по звуку кареты
поняв, что он уехал, вернулась опять в спальню. Это было единственное убежище ее от домашних забот, которые обступали ее, как только она выходила. Уже и теперь, в то короткое время, когда она выходила в детскую, Англичанка и Матрена Филимоновна успели сделать ей несколько вопросов,
не терпевших отлагательства и на которые она одна могла ответить: что надеть
детям на гулянье? давать ли молоко?
не послать ли за другим поваром?
«Я, воспитанный в понятии Бога, христианином, наполнив всю свою жизнь теми духовными благами, которые дало мне христианство, преисполненный весь и живущий этими благами, я, как
дети,
не понимая их, разрушаю, то есть хочу разрушить то, чем я живу. А как только наступает важная минута жизни, как
дети, когда им холодно и голодно, я иду к Нему, и еще менее, чем
дети, которых мать бранит за их детские шалости, я чувствую, что мои детские попытки с жиру беситься
не зачитываются мне».
И каждое
не только
не нарушало этого, но было необходимо для того, чтобы совершалось то главное, постоянно проявляющееся на земле чудо, состоящее в том, чтобы возможно было каждому вместе с миллионами разнообразнейших людей, мудрецов и юродивых,
детей и стариков — со всеми, с мужиком, с Львовым, с Кити, с нищими и царями,
понимать несомненно одно и то же и слагать ту жизнь души, для которой одной стоит жить и которую одну мы ценим.
Лиза — это одна из тех наивных натур, которые, как
дети,
не понимают, что хорошо и что дурно.
— Я только одно еще скажу: вы
понимаете, что я говорю о сестре, которую я люблю, как своих
детей. Я
не говорю, чтоб она любила вас, но я только хотела сказать, что ее отказ в ту минуту ничего
не доказывает.
Дети? В Петербурге
дети не мешали жить отцам.
Дети воспитывались в заведениях, и
не было этого, распространяющегося в Москве — Львов, например, — дикого понятия, что
детям всю роскошь жизни, а родителям один труд и заботы. Здесь
понимали, что человек обязан жить для себя, как должен жить образованный человек.
— Я только хочу сказать, что те права, которые меня… мой интерес затрагивают, я буду всегда защищать всеми силами; что когда у нас, у студентов, делали обыск и читали наши письма жандармы, я готов всеми силами защищать эти права, защищать мои права образования, свободы. Я
понимаю военную повинность, которая затрагивает судьбу моих
детей, братьев и меня самого; я готов обсуждать то, что меня касается; но судить, куда распределить сорок тысяч земских денег, или Алешу-дурачка судить, — я
не понимаю и
не могу.
— Всё кончено, и больше ничего, — сказала Долли. — И хуже всего то, ты
пойми, что я
не могу его бросить;
дети, я связана. А с ним жить я
не могу, мне мука видеть его.
Действительно, мальчик чувствовал, что он
не может
понять этого отношения, и силился и
не мог уяснить себе то чувство, которое он должен иметь к этому человеку. С чуткостью
ребенка к проявлению чувства он ясно видел, что отец, гувернантка, няня — все
не только
не любили, но с отвращением и страхом смотрели на Вронского, хотя и ничего
не говорили про него, а что мать смотрела на него как на лучшего друга.
— Какие
дети! Год целый
не понимал ничего, да и стыдился, — отвечал старик. — Ну, сено! Чай настоящий! — повторил он, желая переменить разговор.
После
детей вышли из лесу и Сергей Иванович с Варенькой. Кити
не нужно было спрашивать Вареньку; она по спокойным и несколько пристыженным выражениям обоих лиц
поняла, что планы ее
не сбылись.
Как будто
ребенок чувствовал, что между этим человеком и его матерью есть какое-то важное отношение, значения которого он
понять не может.
Совершенное молчание воцарилось в комнате. Даже плакавшие
дети затихли. Соня стояла мертво-бледная, смотрела на Лужина и ничего
не могла отвечать. Она как будто еще и
не понимала. Прошло несколько секунд.
— Та осина, — заговорил Базаров, — напоминает мне мое детство; она растет на краю ямы, оставшейся от кирпичного сарая, и я в то время был уверен, что эта яма и осина обладали особенным талисманом: я никогда
не скучал возле них. Я
не понимал тогда, что я
не скучал оттого, что был
ребенком. Ну, теперь я взрослый, талисман
не действует.
— Аз
не пышем, — сказал он, и от широкой, самодовольной улыбки глаза его стали ясными, точно у
ребенка. Заметив, что барин смотрит на него вопросительно, он,
не угашая улыбки, спросил: —
Не понимаете? Это — болгарский язык будет, цыганский. Болгаре
не говорят «я», — «аз» говорят они. А курить, по-ихнему, — пыхать.
Клим ничего
не понял. Он и девицы прикованно смотрели, как горбатенькая торопливо и ловко стаскивала со ступенек
детей, хватая их цепкими лапками хищной птицы, почти бросала полуголые тела на землю, усеянную мелкой щепой.
— Нет, почему же — чепуха? Весьма искусно сделано, — как аллегория для поучения
детей старшего возраста. Слепые — современное человечество, поводыря, в зависимости от желания, можно
понять как разум или как веру. А впрочем, я
не дочитал эту штуку до конца.
— Смешно, разумеется, — повторил он, отирая щеки быстрыми жестами зайца. — А тут, видите, иллюминация,
дети радуются. Никто
не понимает, никто ничего
не понимает…
— Тебе пора
понять, что
ребенок —
не игрушка…
— Я думаю, что отношения мужчин и женщин вообще —
не добро. Они — неизбежны, но добра в них нет.
Дети? И ты, и я были
детьми, но я все еще
не могу
понять: зачем нужны оба мы?
— Что ж толку-то, кум? Я
не пойму: деньги достанутся сестре и ее
детям. Где ж магарыч?
—
Понимаю. Они совсем и
не грозят донести; они говорят только: «Мы, конечно,
не донесем, но, в случае если дело откроется, то…» вот что они говорят, и все; но я думаю, что этого довольно! Дело
не в том: что бы там ни вышло и хотя бы эти записки были у меня теперь же в кармане, но быть солидарным с этими мошенниками, быть их товарищем вечно, вечно! Лгать России, лгать
детям, лгать Лизе, лгать своей совести!..
Не понимаю, как человек
не злой, как Тушар, иностранец, и даже столь радовавшийся освобождению русских крестьян, мог бить такого глупого
ребенка, как я.
— Mнe Мика говорил, что вы заняты в тюрьмах. Я очень
понимаю это, — говорила она Нехлюдову. — Мика (это был ее толстый муж, Масленников) может иметь другие недостатки, но вы знаете, как он добр. Все эти несчастные заключенные — его
дети. Он иначе
не смотрят на них. Il est d’une bonté [Он так добр…]…
Ребенок, девочка с золотистыми длинными локонами и голыми ногами, было существо совершенно чуждое отцу, в особенности потому, что оно было ведено совсем
не так, как он хотел этого. Между супругами установилось обычное непонимание и даже нежелание
понять друг друга и тихая, молчаливая, скрываемая от посторонних и умеряемая приличиями борьба, делавшая для него жизнь дома очень тяжелою. Так что семейная жизнь оказалась еще более «
не то», чем служба и придворное назначение.
У нас в обществе, я помню, еще задолго до суда, с некоторым удивлением спрашивали, особенно дамы: «Неужели такое тонкое, сложное и психологическое дело будет отдано на роковое решение каким-то чиновникам и, наконец, мужикам, и „что-де
поймет тут какой-нибудь такой чиновник, тем более мужик?“ В самом деле, все эти четыре чиновника, попавшие в состав присяжных, были люди мелкие, малочиновные, седые — один только из них был несколько помоложе, — в обществе нашем малоизвестные, прозябавшие на мелком жалованье, имевшие, должно быть, старых жен, которых никуда нельзя показать, и по куче
детей, может быть даже босоногих, много-много что развлекавшие свой досуг где-нибудь картишками и уж, разумеется, никогда
не прочитавшие ни одной книги.
Заговорит, заговорит — ничего
понимать не могу, думаю, это он об чем умном, ну я глупая,
не понять мне, думаю; только стал он мне вдруг говорить про
дитё, то есть про
дитятю какого-то, «зачем, дескать, бедно
дитё?» «За дитё-то это я теперь и в Сибирь пойду, я
не убил, по мне надо в Сибирь пойти!» Что это такое, какое такое
дитё — ничегошеньки
не поняла.
Знал Алеша, что так именно и чувствует и даже рассуждает народ, он
понимал это, но то, что старец именно и есть этот самый святой, этот хранитель Божьей правды в глазах народа, — в этом он
не сомневался нисколько и сам вместе с этими плачущими мужиками и больными их бабами, протягивающими старцу
детей своих.
— Знаю, что наступит рай для меня, тотчас же и наступит, как объявлю. Четырнадцать лет был во аде. Пострадать хочу. Приму страдание и жить начну. Неправдой свет пройдешь, да назад
не воротишься. Теперь
не только ближнего моего, но и
детей моих любить
не смею. Господи, да ведь
поймут же
дети, может быть, чего стоило мне страдание мое, и
не осудят меня! Господь
не в силе, а в правде.
Чистые в душе и сердце мальчики, почти еще
дети, очень часто любят говорить в классах между собою и даже вслух про такие вещи, картины и образы, о которых
не всегда заговорят даже и солдаты, мало того, солдаты-то многого
не знают и
не понимают из того, что уже знакомо в этом роде столь юным еще
детям нашего интеллигентного и высшего общества.
— Нет, нет, — все будто еще
не понимает Митя, — ты скажи: почему это стоят погорелые матери, почему бедны люди, почему бедно
дитё, почему голая степь, почему они
не обнимаются,
не целуются, почему
не поют песен радостных, почему они почернели так от черной беды, почему
не кормят
дитё?
Дети озабоченно переглянулись друг с другом, осклабившиеся лица их стали выражать беспокойство. Они, впрочем, еще
не понимали вполне, чего от них добиваются.
Мужчины были одеты по-китайски. Они носили куртку, сшитую из синей дабы, и такие же штаны. Костюм женщин более сохранил свой национальный характер. Одежда их пестрела вышивками по борту и по краям подола была обвешана побрякушками. Выбежавшие из фанз грязные ребятишки испуганно смотрели на нас. Трудно сказать, какого цвета была у них кожа: на ней были и загар, и грязь, и копоть. Гольды эти еще знали свой язык, но предпочитали объясняться по-китайски.
Дети же ни 1 слова
не понимали по-гольдски.
Однажды, — Вера Павловна была еще тогда маленькая; при взрослой дочери Марья Алексевна
не стала бы делать этого, а тогда почему было
не сделать?
ребенок ведь
не понимает! и точно, сама Верочка
не поняла бы, да, спасибо, кухарка растолковала очень вразумительно; да и кухарка
не стала бы толковать, потому что
дитяти этого знать
не следует, но так уже случилось, что душа
не стерпела после одной из сильных потасовок от Марьи Алексевны за гульбу с любовником (впрочем, глаз у Матрены был всегда подбитый,
не от Марьи Алексевны, а от любовника, — а это и хорошо, потому что кухарка с подбитым глазом дешевле!).
Дети года через три стыдятся своих игрушек, — пусть их, им хочется быть большими, они так быстро растут, меняются, они это видят по курточке и по страницам учебных книг; а, кажется, совершеннолетним можно бы было
понять, что «ребячество» с двумя-тремя годами юности — самая полная, самая изящная, самая наша часть жизни, да и чуть ли
не самая важная, она незаметно определяет все будущее.
…Зачем же воспоминание об этом дне и обо всех светлых днях моего былого напоминает так много страшного?.. Могилу, венок из темно-красных роз, двух
детей, которых я держал за руки, факелы, толпу изгнанников, месяц, теплое море под горой, речь, которую я
не понимал и которая резала мое сердце… Все прошло!
Этого княгиня
не могла
понять, журила
ребенка за плаксивость и была очень недовольна, что диакон расстроивает нервы: «Уж это слишком как-то эдак, совсем
не по-детски!»
Марья Маревна учила толково, но тут между
детьми сказалась значительная разница. Тогда как Мишанка быстро переходил от азбуки к складам, от складов к изречениям и с каким-то упоением выкрикивал самые неудобопроизносимые сочетания букв, Мисанка то и дело тормозил успешный ход учебы своей тупостью. Некоторых букв он совсем
не понимал, так что приходилось подниматься на хитрость, чтобы заставить его усвоить их. В особенности его смущали буквы Э, Q и V.
Одним словом, доказал все так ясно, что малому
ребенку не понять нельзя.
— Так по-людски
не живут, — говорил старик отец, — она еще
ребенок, образования
не получила, никакого разговора, кроме самого обыкновенного,
не понимает, а ты к ней с высокими мыслями пристаешь, молишься на нее. Оттого и глядите вы в разные стороны. Только уж что-то рано у вас нелады начались;
не надо было ей позволять гостей принимать.