Неточные совпадения
Городничий.
Не погуби! Теперь:
не погуби! а прежде что? Я бы вас… (Махнув рукой.)Ну, да бог простит! полно! Я
не памятозлобен; только теперь смотри держи ухо востро! Я выдаю дочку
не за какого-нибудь
простого дворянина: чтоб поздравление было…
понимаешь?
не то, чтоб отбояриться каким-нибудь балычком или головою сахару… Ну, ступай с богом!
Эффект, производимый речами княгини Мягкой, всегда был одинаков, и секрет производимого ею эффекта состоял в том, что она говорила хотя и
не совсем кстати, как теперь, но
простые вещи, имеющие смысл. В обществе, где она жила, такие слова производили действие самой остроумной шутки. Княгиня Мягкая
не могла
понять, отчего это так действовало, но знала, что это так действовало, и пользовалась этим.
Профессор с досадой и как будто умственною болью от перерыва оглянулся на странного вопрошателя, похожего более на бурлака, чем на философа, и перенес глаза на Сергея Ивановича, как бы спрашивая: что ж тут говорить? Но Сергей Иванович, который далеко
не с тем усилием и односторонностью говорил, как профессор, и у которого в голове оставался простор для того, чтоб и отвечать профессору и вместе
понимать ту
простую и естественную точку зрения, с которой был сделан вопрос, улыбнулся и сказал...
Принял он Чичикова отменно ласково и радушно, ввел его совершенно в доверенность и рассказал с самоуслажденьем, скольких и скольких стоило ему трудов возвесть именье до нынешнего благосостояния; как трудно было дать
понять простому мужику, что есть высшие побуждения, которые доставляют человеку просвещенная роскошь, искусство и художества; сколько нужно было бороться с невежеством русского мужика, чтобы одеть его в немецкие штаны и заставить почувствовать, хотя сколько-нибудь, высшее достоинство человека; что баб, несмотря на все усилия, он до сих <пор>
не мог заставить надеть корсет, тогда как в Германии, где он стоял с полком в 14-м году, дочь мельника умела играть даже на фортепиано, говорила по-французски и делала книксен.
— Это я
не могу
понять, — сказал Чичиков. — Десять миллионов — и живет как
простой мужик! Ведь это с десятью мильонами черт знает что можно сделать. Ведь это можно так завести, что и общества другого у тебя
не будет, как генералы да князья.
— Послушайте, матушка… эх, какие вы! что ж они могут стоить? Рассмотрите: ведь это прах.
Понимаете ли? это просто прах. Вы возьмите всякую негодную, последнюю вещь, например, даже
простую тряпку, и тряпке есть цена: ее хоть, по крайней мере, купят на бумажную фабрику, а ведь это ни на что
не нужно. Ну, скажите сами, на что оно нужно?
Высокой страсти
не имея
Для звуков жизни
не щадить,
Не мог он ямба от хорея,
Как мы ни бились, отличить.
Бранил Гомера, Феокрита;
Зато читал Адама Смита
И был глубокий эконом,
То есть умел судить о том,
Как государство богатеет,
И чем живет, и почему
Не нужно золота ему,
Когда
простой продукт имеет.
Отец
понять его
не мог
И земли отдавал в залог.
«Куда? Уж эти мне поэты!»
— Прощай, Онегин, мне пора.
«Я
не держу тебя; но где ты
Свои проводишь вечера?»
— У Лариных. — «Вот это чудно.
Помилуй! и тебе
не трудно
Там каждый вечер убивать?»
— Нимало. — «
Не могу
понять.
Отселе вижу, что такое:
Во-первых (слушай, прав ли я?),
Простая, русская семья,
К гостям усердие большое,
Варенье, вечный разговор
Про дождь, про лён, про скотный двор...
— Во мне
простое чувство справедливости заговорило, а вовсе
не родственное, — возразил запальчиво Аркадий. — Но так как ты этого чувства
не понимаешь, у тебя нет этого ощущения, то ты и
не можешь судить о нем.
— Иногда кажется, что
понимать — глупо. Я несколько раз ночевал в поле; лежишь на спине,
не спится, смотришь на звезды, вспоминая книжки, и вдруг — ударит, — эдак, знаешь, притиснет: а что, если величие и необъятность вселенной только — глупость и чье-то неумение устроить мир понятнее,
проще?
— Все это — последствия ее ненормальных отношений с Вырубовой.
Не понимаю лесбианок, — сказала она, передернув плечами. — И там еще — этот беглый монах, Распутин. Хотя он, кажется, даже
не монах, а
простой деревенский мельник.
— Нет, стихов —
не люблю, очень трудно
понимать. Я люблю
простые песни.
Он
не замечал ничего, что могло бы изменить
простое и ясное представление о Таисье: женщина чем-то обязана Дронову, благодарно служит ему, и ей неловко, трудно переменить хозяина, хотя она видит все его пороки и
понимает, что жизнь с ним
не обеспечивает ее будущего.
— Но — это потому, что мы народ метафизический. У нас в каждом земском статистике Пифагор спрятан, и статистик наш воспринимает Маркса как Сведенборга или Якова Беме. И науку мы
не можем
понимать иначе как метафизику, — для меня, например, математика суть мистика цифр, а
проще — колдовство.
— Ее нет — вот моя болезнь! Я
не болен, я умер: и настоящее мое, и будущее — все умерло, потому что ее нет! Поди, вороти ее, приведи сюда — и я воскресну!.. А он спрашивает, принял ли бы я ее! Как же ты роман пишешь, а
не умеешь
понять такого
простого дела!..
Они сидели друг против друга за тем же столом, за которым мы с ним вчера пили вино за его «воскресение»; я мог вполне видеть их лица. Она была в
простом черном платье, прекрасная и, по-видимому, спокойная, как всегда. Говорил он, а она с чрезвычайным и предупредительным вниманием его слушала. Может быть, в ней и видна была некоторая робость. Он же был страшно возбужден. Я пришел уже к начатому разговору, а потому некоторое время ничего
не понимал. Помню, она вдруг спросила...
В пользу же в частности женитьбы именно на Мисси (Корчагину звали Мария и, как во всех семьях известного круга, ей дали прозвище) — было, во-первых, то, что она была породиста и во всем, от одежды до манеры говорить, ходить, смеяться, выделялась от
простых людей
не чем-нибудь исключительным, а «порядочностью», — он
не знал другого выражения этого свойства и ценил это свойство очень высоко; во-вторых, еще то, что она выше всех других людей ценила его, стало быть, по его понятиям,
понимала его.
— Это все равно… Объявили несостоятельным и назначили конкурс, а поверенным конкурсного управления определили Половодова. Впрочем, это случилось недавно… Он меня и смазал для первого раза. Говоря
проще, мне отказали от места, а управителем Шатровских заводов назначили какого-то Павла Андреича Кочнева, то есть
не какого-то, а родственника Половодова. Он женат на Шпигель, родной сестре матери Веревкина. Теперь
понял, откуда ветер дует?
— Ах, боже мой! Как ты
не можешь
понять такой
простой вещи! Александр Павлыч такой забавный, а я люблю все смешное, — беззаботно отвечала Зося. — Вот и Хину люблю тоже за это… Ну, что может быть забавнее, когда их сведешь вместе?.. Впрочем, если ты ревнуешь меня к Половодову, то я тебе сказала раз и навсегда…
— Для вас прежде всего важно выиграть время, — невозмутимо объяснял дядюшка, — пока Веревкин и Привалов будут хлопотать об уничтожении опеки, мы устроим самую
простую вещь — затянем дело. Видите ли, есть в Петербурге одна дама. Она
не куртизанка, как принято
понимать это слово, вот только имеет близкие сношения с теми сферами, где…
— Вы
не можете… Ха-ха!.. И вот единственный человек, которого я уважала… Отчего вы
не скажете мне прямо?.. Ведь я умела же побороть свой девический стыд и первая сказала, что вас люблю… Да… а вы даже
не могли отплатить
простой откровенностью на мое признание, а спрятались за пустую фразу. Да, я в настоящую минуту в тысячу раз лучше вас!.. Я теперь
поняла все… вы любите Надежду Васильевну… Да?
Теперь я
понял, что Дерсу
не простой человек. Передо мной был следопыт, и невольно мне вспомнились герои Купера и Майн-Рида.
— Нет, я ничего
не понимаю, Александр. Я
не знаю, о чем ты толкуешь. Тебе угодно видеть какой-то удивительный смысл в
простой просьбе твоего приятеля, чтобы ты
не забывал его, потому что ему приятно видеть тебя у себя. Я
не понимаю, отчего тут приходить в азарт.
Простые швеи,
не занимавшие должностей, были так деликатны, что
не требовали этой перемены, когда заметили несправедливость прежнего порядка, ими же заведенного: сами должностные лица почувствовали неловкость пользования лишним и отказывались от него, когда достаточно
поняли дух нового порядка.
Они расстались, и Алексей, оставшись наедине,
не мог
понять, каким образом
простая деревенская девочка в два свидания успела взять над ним истинную власть.
— Знаете ли что, — сказал он вдруг, как бы удивляясь сам новой мысли, —
не только одним разумом нельзя дойти до разумного духа, развивающегося в природе, но
не дойдешь до того, чтобы
понять природу иначе, как
простое, беспрерывное брожение,
не имеющее цели, и которое может и продолжаться, и остановиться. А если это так, то вы
не докажете и того, что история
не оборвется завтра,
не погибнет с родом человеческим, с планетой.
Как
не понять такую
простую мысль, как, например, что «душа бессмертна, а что умирает одна личность», — мысль, так успешно развитая берлинским Михелетом в его книге. Или еще более
простую истину, что безусловный дух есть личность, сознающая себя через мир, а между тем имеющая и свое собственное самопознание.
Вздор, которым ему возражают, — вздор всемирный и поэтому очень важный. Детство человеческого мозга таково, что он
не берет
простой истины; для сбитых с толку, рассеянных, смутных умов только то и понятно, чего
понять нельзя, что невозможно или нелепо.
Немецкая наука, и это ее главный недостаток, приучилась к искусственному, тяжелому, схоластическому языку своему именно потому, что она жила в академиях, то есть в монастырях идеализма. Это язык попов науки, язык для верных, и никто из оглашенных его
не понимал; к нему надобно было иметь ключ, как к шифрованным письмам. Ключ этот теперь
не тайна;
понявши его, люди были удивлены, что наука говорила очень дельные вещи и очень
простые на своем мудреном наречии; Фейербах стал первый говорить человечественнее.
Как же мне было признаться, как сказать Р. в январе, что я ошибся в августе, говоря ей о своей любви. Как она могла поверить в истину моего рассказа — новая любовь была бы понятнее, измена —
проще. Как мог дальний образ отсутствующей вступить в борьбу с настоящим, как могла струя другой любви пройти через этот горн и выйти больше сознанной и сильной — все это я сам
не понимал, а чувствовал, что все это правда.
Покуда они разговаривали, между стариками завязался вопрос о приданом. Калерия Степановна находилась в большом затруднении. У Милочки даже белья сносного
не было, да и подвенечное платье сшить было
не на что. А платье нужно шелковое, дорогое — самое
простое приличие этого требует. Она
не раз намекала Валентину Осиповичу, что бывают случаи, когда женихи и т. д., но жених никаких намеков решительно
не понимал. Наконец старики Бурмакины взяли на себя объясниться с ним.
Сверх того, довольно часто встречались личности, которые, очевидно,
не понимали истинного смысла самых
простых молитв; но и это следует отнести
не к недостатку религиозности, а к умственной неразвитости и низкому образовательному уровню.
Итак, Вахрушка занимал ответственный пост. Раз утром, когда банковская «мельница» была в полном ходу, в переднюю вошел неизвестный ему человек. Одет он был по-купечеству, но держал себя важно, и Вахрушка сразу
понял, что это
не из
простых чертей, а важная птица. Незнакомец, покряхтывая, поднялся наверх и спросил, где можно видеть Колобова.
Харитина
не понимала, что Галактион приходил к ней умирать, в нем мучительно умирал тот
простой русский купец, который еще мог жалеть и себя и других и говорить о совести. Положим, что он
не умел ей высказать вполне ясно своего настроения, а она была еще глупа молодою бабьей глупостью. Она даже рассердилась, когда Галактион вдруг поднялся и начал прощаться...
— Нужно быть сумасшедшим, чтобы
не понимать такой
простой вещи. Деньги — то же, что солнечный свет, воздух, вода, первые поцелуи влюбленных, — в них скрыта животворящая сила, и никто
не имеет права скрывать эту силу. Деньги должны работать, как всякая сила, и давать жизнь, проливать эту жизнь, испускать ее лучами.
Никто
не возражал больше. Среди молодой компании водворилась серьезная тишина, под которою чувствуется так ясно недоумелый испуг: все смутно
поняли, что разговор перешел на деликатную личную почву, что под
простыми словами зазвучала где-то чутко натянутая струна…
Не успела она сделать своего обхода, как загадка разъяснилась. Она услышала вдруг тихие, переливчатые тоны свирели, которые неслись из конюшни, смешиваясь с шорохом южного вечера. Она сразу
поняла, что именно эти нехитрые переливы
простой мелодии, совпадавшие с фантастическим часом дремоты, так приятно настраивали воспоминания мальчика.
И
не хочет
понять самой
простой истины: что
не нужно усыплять в человеке его внутренние силы и связывать ему руки и ноги, если хотят, чтоб он мог успешно бороться с своими врагами.
Из этих коротких и
простых соображений
не трудно
понять, почему тяжесть самодурных отношений в этом «темном царстве» обрушивается всего более на женщин. Мы обещали в прошедшей статье обратить внимание на рабское положение женщины в русской семье, как оно является в комедиях Островского. Мы, кажется, достаточно указали на него в настоящей статье; остается нам сказать несколько слов о его причинах и указать при этом на одну комедию, о которой до сих пор мы
не говорили ни слова, — на «Бедную невесту».
Добрый друг мой, сколько мог, я вам, одним вам, высказал мои мысли по совести; вы меня
поймете. Между тем позвольте мне думать, что одно письменное участие ваше представило вам нечто в мою пользу; в заключение скажу вам, что если бы и могли существовать те чувства, которые вы стараетесь угадать, то и тогда мне только остается в молчании благоговеть пред ними,
не имея права, даже
простым изъявлением благодарности, вызывать на такую решимость, которой вся ответственность на мне, Таков приговор судьбы моей.
— Какой вы смешной! — сказала Любка, стесняясь и смеясь. Она
не понимала шутливого и необычного слога студента, но что-то влекло ее
простое сердце к нему.
— И прекрасно сделаешь, мой друг, — сказала бабушка уже
не тем недовольным голосом, которым говорила прежде. — St.-Jérôme, по крайней мере, gouverneur, который
поймет, как нужно вести des enfants de bonne maison, [детей из хорошей семьи (фр.).] a
не простой menin, дядька, который годен только на то, чтобы водить их гулять.
Неведомова
не было в Москве; Замин и Петин были очень милые ребята, но чрезвычайно
простые и вряд ли
понимали в этом толк; Марьеновский, теперь уже служивший в сенате, пошел совершенно в другую сторону.
— Был, брат, я у этих господ; звали они меня к себе, — сказал Замин, — баря добрые; только я вам скажу, ни шиша нашего
простого народа
не понимают: пейзанчики у них все в голове-то, ей-богу, а
не то, что наш мужичок, — с деготьком да луком.
«Старается, чтобы
поняли его!» — думала она. Но это ее
не утешало, и она видела, что гость-рабочий тоже ежится, точно связан изнутри и
не может говорить так легко и свободно, как он говорит с нею,
простой женщиной. Однажды, когда Николай вышел, она заметила какому-то парню...
— Иной раз говорит, говорит человек, а ты его
не понимаешь, покуда
не удастся ему сказать тебе какое-то
простое слово, и одно оно вдруг все осветит! — вдумчиво рассказывала мать. — Так и этот больной. Я слышала и сама знаю, как жмут рабочих на фабриках и везде. Но к этому сызмала привыкаешь, и
не очень это задевает сердце. А он вдруг сказал такое обидное, такое дрянное. Господи! Неужели для того всю жизнь работе люди отдают, чтобы хозяева насмешки позволяли себе? Это — без оправдания!
В 16.10 вышел — и тотчас же на углу увидал О, всю в розовом восторге от этой встречи. «Вот у нее
простой круглый ум. Это кстати: она
поймет и поддержит меня…» Впрочем, нет, в поддержке я
не нуждался: я решил твердо.
— И
не любил никогда. Как и вы меня, впрочем. Мы оба играли какую-то гадкую, лживую и грязную игру, какой-то пошлый любительский фарс. Я прекрасно, отлично
понял вас, Раиса Александровна. Вам
не нужно было ни нежности, ни любви, ни
простой привязанности. Вы слишком мелки и ничтожны для этого. Потому что, — Ромашову вдруг вспомнились слова Назанского, — потому что любить могут только избранные, только утонченные натуры!
Затем, как во сне, увидел он, еще
не понимая этого, что в глазах Шульговича попеременно отразились удивление, страх, тревога, жалость… Безумная, неизбежная волна, захватившая так грозно и так стихийно душу Ромашова, вдруг упала, растаяла, отхлынула далеко. Ромашов, точно просыпаясь, глубоко и сильно вздохнул. Все стало сразу
простым и обыденным в его глазах. Шульгович суетливо показывал ему на стул и говорил с неожиданной грубоватой лаской...
Неуклюжий рябой Архипов упорно молчит, глядя в окно ротной школы. Дельный, умный и ловкий парень вне службы, он держит себя на занятиях совершенным идиотом. Очевидно, это происходит оттого, что его здоровый ум, привыкший наблюдать и обдумывать
простые и ясные явления деревенского обихода, никак
не может уловить связи между преподаваемой ему «словесностью» и действительной жизнью. Поэтому он
не понимает и
не может заучить самых
простых вещей, к великому удивлению и негодованию своего взводного начальника.