Неточные совпадения
Хлестаков. Да, и в журналы помещаю. Моих, впрочем,
много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже
не помню. И всё случаем: я
не хотел писать, но театральная дирекция говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю себе: «Пожалуй, изволь, братец!» И тут же в один вечер, кажется, всё написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что было под именем барона Брамбеуса, «Фрегат „Надежды“ и „Московский телеграф“… все это я написал.
Вронский никогда
не знал семейной жизни. Мать его была в молодости блестящая светская женщина, имевшая во время замужества, и в особенности после,
много романов, известных всему свету. Отца своего он почти
не помнил и был воспитан в Пажеском Корпусе.
Он сделался бледен как полотно, схватил стакан, налил и подал ей. Я закрыл глаза руками и стал читать молитву,
не помню какую… Да, батюшка, видал я
много, как люди умирают в гошпиталях и на поле сражения, только это все
не то, совсем
не то!.. Еще, признаться, меня вот что печалит: она перед смертью ни разу
не вспомнила обо мне; а кажется, я ее любил как отец… ну, да Бог ее простит!.. И вправду молвить: что ж я такое, чтоб обо мне вспоминать перед смертью?
Увы, на разные забавы
Я
много жизни погубил!
Но если б
не страдали нравы,
Я балы б до сих пор любил.
Люблю я бешеную младость,
И тесноту, и блеск, и радость,
И дам обдуманный наряд;
Люблю их ножки; только вряд
Найдете вы в России целой
Три пары стройных женских ног.
Ах! долго я забыть
не мог
Две ножки… Грустный, охладелый,
Я всё их
помню, и во сне
Они тревожат сердце мне.
Бывало, он меня
не замечает, а я стою у двери и думаю: «Бедный, бедный старик! Нас
много, мы играем, нам весело, а он — один-одинешенек, и никто-то его
не приласкает. Правду он говорит, что он сирота. И история его жизни какая ужасная! Я
помню, как он рассказывал ее Николаю — ужасно быть в его положении!» И так жалко станет, что, бывало, подойдешь к нему, возьмешь за руку и скажешь: «Lieber [Милый (нем.).] Карл Иваныч!» Он любил, когда я ему говорил так; всегда приласкает, и видно, что растроган.
— Как это вы так заметливы?.. — неловко усмехнулся было Раскольников, особенно стараясь смотреть ему прямо в глаза: но
не смог утерпеть и вдруг прибавил: — Я потому так заметил сейчас, что, вероятно, очень
много было закладчиков… так что вам трудно было бы их всех
помнить… А вы, напротив, так отчетливо всех их
помните, и… и…
— То есть
не то чтобы… видишь, в последнее время, вот как ты заболел, мне часто и
много приходилось об тебе
поминать… Ну, он слушал… и как узнал, что ты по юридическому и кончить курса
не можешь, по обстоятельствам, то сказал: «Как жаль!» Я и заключил… то есть все это вместе,
не одно ведь это; вчера Заметов… Видишь, Родя, я тебе что-то вчера болтал в пьяном виде, как домой-то шли… так я, брат, боюсь, чтоб ты
не преувеличил, видишь…
— То-то и есть, что никто
не видал, — отвечал Разумихин с досадой, — то-то и скверно; даже Кох с Пестряковым их
не заметили, когда наверх проходили, хотя их свидетельство и
не очень
много бы теперь значило. «Видели, говорят, что квартира отпертая, что в ней, должно быть, работали, но, проходя, внимания
не обратили и
не помним точно, были ли там в ту минуту работники, или нет».
—
Не помню хорошо; видишь, сестра, я окончательно хотел решиться и
много раз ходил близ Невы; это я
помню. Я хотел там и покончить, но… я
не решился… — прошептал он, опять недоверчиво взглядывая на Дуню.
Ему уже
много раз случалось проходить, например, домой и совершенно
не помнить дороги, по которой он шел, и он уже привык так ходить.
— Да чего ты так… Что встревожился? Познакомиться с тобой пожелал; сам пожелал, потому что
много мы с ним о тебе переговорили… Иначе от кого ж бы я про тебя столько узнал? Славный, брат, он малый, чудеснейший… в своем роде, разумеется. Теперь приятели; чуть
не ежедневно видимся. Ведь я в эту часть переехал. Ты
не знаешь еще? Только что переехал. У Лавизы с ним раза два побывали. Лавизу-то
помнишь, Лавизу Ивановну?
—
Не мог же я отказаться! А что касается до Анны Сергеевны, она сама, вы
помните, во
многом соглашалась с Евгением.
— Да. В таких серьезных случаях нужно особенно твердо
помнить, что слова имеют коварное свойство искажать мысль. Слово приобретает слишком самостоятельное значение, — ты, вероятно, заметил, что последнее время весьма
много говорят и пишут о логосе и даже явилась какая-то секта словобожцев. Вообще слово завоевало так
много места, что филология уже как будто
не подчиняется логике, а только фонетике… Например: наши декаденты, Бальмонт, Белый…
Не все эти изречения нравились Климу,
многие из них были органически неприемлемы для него. Но он честно старался
помнить все, что говорил Томилин в такт шарканью своих войлочных туфель, а иногда босых подошв.
— Я здесь с утра до вечера, а нередко и ночую; в доме у меня — пустовато, да и грусти
много, — говорила Марина тоном старого доверчивого друга, но Самгин,
помня, какой грубой, напористой была она, —
не верил ей.
Он
не забыл о том чувстве, с которым обнимал ноги Лидии, но
помнил это как сновидение.
Не много дней прошло с того момента, но он уже
не один раз спрашивал себя: что заставило его встать на колени именно пред нею? И этот вопрос будил в нем сомнения в действительной силе чувства, которым он так возгордился несколько дней тому назад.
— Устала я и говорю, может быть, грубо, нескладно, но я говорю с хорошим чувством к тебе. Тебя —
не первого такого вижу я,
много таких людей встречала. Супруг мой очень преклонялся пред людями, которые стремятся преобразить жизнь, я тоже неравнодушна к ним. Я — баба, —
помнишь, я сказала: богородица всех религий? Мне верующие приятны, даже если у них религия без бога.
Но чаще Клим, слушая отца, удивлялся: как он забыл о том, что
помнит отец? Нет, отец
не выдумал, ведь и мама тоже говорит, что в нем, Климе,
много необыкновенного, она даже объясняет, отчего это явилось.
Клим Иванович Самгин мужественно ожидал и наблюдал.
Не желая, чтоб темные волны демонстрантов, захлестнув его, всосали в свою густоту, он наблюдал издали, из-за углов.
Не было смысла сливаться с этой грозно ревущей массой людей, — он очень хорошо
помнил, каковы фигуры и лица рабочих, он достаточно
много видел демонстраций в Москве, видел и здесь 9 января, в воскресенье, названное «кровавым».
Дальше он доказывал, что, конечно, Толстой — прав: студенческое движение — щель, сквозь которую большие дела
не пролезут, как бы усердно ни пытались протиснуть их либералы. «Однако и юношеское буйство, и тихий ропот отцов, и умиротворяющая деятельность Зубатова, и
многое другое — все это ручейки незначительные, но следует
помнить, что маленькие речушки, вытекая из болот, создали Волгу, Днепр и другие весьма мощные реки. И то, что совершается в университетах,
не совсем бесполезно для фабрик».
Помните, Илья Ильич, — вдруг гордо прибавила она, встав со скамьи, — что я
много выросла с тех пор, как узнала вас, и знаю, как называется игра, в которую вы играете… но слез моих вы больше
не увидите…
— Да, вот на экипаж
много вышло, — вспомнил Обломов, глядя на Захара. — Ты
не помнишь ли, сколько мы на даче отдали извозчику?
— Теперь я
не помню… Святых отцов, например. Он нам с Наташей объяснял, и я
многим ему обязана… Спинозу читали с ним… Вольтера…
— Человек чистый и ума высокого, — внушительно произнес старик, — и
не безбожник он. В ём ума гущина, а сердце неспокойное. Таковых людей очень
много теперь пошло из господского и из ученого звания. И вот что еще скажу: сам казнит себя человек. А ты их обходи и им
не досаждай, а перед ночным сном их
поминай на молитве, ибо таковые Бога ищут. Ты молишься ли перед сном-то?
Другое дело, когда вышел из дворни: тут уж его
не иначе
поминали как какого-нибудь святого и
много претерпевшего.
Не помню, как я разделался с первым рапортом: вероятно, я написал его береговым, а адмирал украсил морским слогом — и бумага пошла. Потом и я ознакомился с этим языком и
многое не забыл и до сих пор.
— Шустова? Шустова…
Не помню всех по именам. Ведь их так
много, — сказал он, очевидно упрекая их за это переполнение. Он позвонил и велел позвать письмоводителя.
У нас в обществе, я
помню, еще задолго до суда, с некоторым удивлением спрашивали, особенно дамы: «Неужели такое тонкое, сложное и психологическое дело будет отдано на роковое решение каким-то чиновникам и, наконец, мужикам, и „что-де поймет тут какой-нибудь такой чиновник, тем более мужик?“ В самом деле, все эти четыре чиновника, попавшие в состав присяжных, были люди мелкие, малочиновные, седые — один только из них был несколько помоложе, — в обществе нашем малоизвестные, прозябавшие на мелком жалованье, имевшие, должно быть, старых жен, которых никуда нельзя показать, и по куче детей, может быть даже босоногих, много-много что развлекавшие свой досуг где-нибудь картишками и уж, разумеется, никогда
не прочитавшие ни одной книги.
О Катерине Ивановне он почти что и думать забыл и
много этому потом удивлялся, тем более что сам твердо
помнил, как еще вчера утром, когда он так размашисто похвалился у Катерины Ивановны, что завтра уедет в Москву, в душе своей тогда же шепнул про себя: «А ведь вздор,
не поедешь, и
не так тебе будет легко оторваться, как ты теперь фанфаронишь».
— Больше тысячи пошло на них, Митрий Федорович, — твердо опроверг Трифон Борисович, — бросали зря, а они подымали. Народ-то ведь этот вор и мошенник, конокрады они, угнали их отселева, а то они сами, может, показали бы, скольким от вас поживились. Сам я в руках у вас тогда сумму видел — считать
не считал, вы мне
не давали, это справедливо, а на глаз,
помню,
многим больше было, чем полторы тысячи… Куды полторы! Видывали и мы деньги, могим судить…
На другой день я выпил-с и
многого не помню-с, грешный человек, с горя-с.
— Господин почтенный, едем мы с честного пирка, со свадебки; нашего молодца, значит, женили; как есть уложили: ребята у нас все молодые, головы удалые — выпито было
много, а опохмелиться нечем; то
не будет ли ваша такая милость,
не пожалуете ли нам деньжонок самую чуточку, — так, чтобы по косушке на брата? Выпили бы мы за ваше здоровье,
помянули бы ваше степенство; а
не будет вашей к нам милости — ну, просим
не осерчать!
Я
помню, однажды отец получил от предводителя письмо с приглашением на выборы, и на конверте было написано: «его превосходительству» (отец в молодости служил в Петербурге и дослужился до коллежского советника, но
многие из его бывших товарищей пошли далеко и занимали видные места). Догадкам и удивлению конца
не было. Отец с неделю носил конверт в кармане и всем показывал.
—
Помню,
помню; но чего бы
не дала я, чтобы только забыть это! Бедная Катерина! она
многого не знает из того, что знает душа ее.
— Пушкин всегда и при всем. Это великий пророк…
Помните его слова, относящиеся и ко мне, и к вам, и ко
многим здесь сидящим… Разве
не о нас он сказал...
Должно быть, во сне я продолжал говорить еще долго и
много в этом же роде, раскрывая свою душу и стараясь заглянуть в ее душу, но этого я уже
не запомнил.
Помню только, что проснулся я с знакомыми ощущением теплоты и разнеженности, как будто еще раз нашел девочку в серой шубке…
Многое из того, что он рассказывал,
не хотелось
помнить, но оно и без приказаний деда насильно вторгалось в память болезненной занозой. Он никогда
не рассказывал сказок, а всё только бывалое, и я заметил, что он
не любит вопросов; поэтому я настойчиво расспрашивал его...
Они рассказывали о своей скучной жизни, и слышать это мне было очень печально; говорили о том, как живут наловленные мною птицы, о
многом детском, но никогда ни слова
не было сказано ими о мачехе и отце, — по крайней мере я этого
не помню. Чаще же они просто предлагали мне рассказать сказку; я добросовестно повторял бабушкины истории, а если забывал что-нибудь, то просил их подождать, бежал к бабушке и спрашивал ее о забытом. Это всегда было приятно ей.
Павлищев доверил его каким-то старым помещицам, своим родственницам; для него нанималась сначала гувернантка, потом гувернер; он объявил, впрочем, что хотя и все
помнит, но мало может удовлетворительно объяснить, потому что во
многом не давал себе отчета.
Аннушка мне пишет, что в Нижний ждут Басаргиных и что Полинька невеста Павла Менделеева, что служит в Омске. Может, это секрет,
не выдавай меня. Летом они, кажется, едут в Сибирь. Когда узнаю, что Басаргин в Нижнем, напишу к нему, что его крестник теперь Пущин, а
не Васильев, хоть, может быть, ему это все равно, но я
помню, как они
много для меня сделали, когда этот купчик явился на свет…
Все мы видели, что Пушкин нас опередил,
многое прочел, о чем мы и
не слыхали, все, что читал,
помнил; но достоинство его состояло в том, что он отнюдь
не думал выказываться и важничать, как это очень часто бывает в те годы (каждому из нас было 12лет) с скороспелками, которые по каким-либо обстоятельствам и раньше и легче находят случай чему-нибудь выучиться.
— Я вам
много надоедал, — начал он тихо и ровно. — Я
помню каждое ваше слово. Мне без вас было скучно. Ах, если бы вы знали, как скучно!
Не сердитесь, что я приезжал повидаться с вами.
Разумеется, я ничего
не помню в связи, в непрерывной последовательности; но
многие случаи живут в моей памяти до сих пор со всею яркостью красок, со всею живостью вчерашнего события.
Я и теперь так
помню эту книгу, как будто она
не сходила с моего стола; даже наружность ее так врезалась в моей памяти, что я точно гляжу на нее и вижу чернильные пятна на
многих страницах, протертые пальцем места и завернувшиеся уголки некоторых листов.
Я иногда лежал в забытьи, в каком-то среднем состоянии между сном и обмороком; пульс почти переставал биться, дыханье было так слабо, что прикладывали зеркало к губам моим, чтоб узнать, жив ли я; но я
помню многое, что делали со мной в то время и что говорили около меня, предполагая, что я уже ничего
не вижу,
не слышу и
не понимаю, — что я умираю.
Хоша я еще был махонькой, когда нас со старины сюда переселили, а
помню, что
не токма у нас на деревне, да и за пять верст выше, в Берлинских вершинах, воды было
много и по всей речке рос лес; а старики наши, да и мы за ними, лес-то весь повырубили, роднички затоптала скотинка, вода-то и пересохла.
Потом прочел я «Арфаксад, халдейская повесть»,
не помню, чье сочинение, и «Нума, или Процветающий Рим», тоже Хераскова, и
много других книг в этом роде.
Бальзака [Бальзак Оноре (1799—1850) — крупнейший французский писатель-реалист.], напротив, она мало знала, прочла что-то такое из него, но и сама
не помнила что; из русских писателей тоже
многого совершенно
не читала и даже Пушкиным
не особенно восхищалась. Но чем она поразила Павла, — это тем, что о существовании «Илиады» Гомера она даже и
не подозревала вовсе.
Разыскал я, наконец, и Смита, а он вдруг и умри. Я даже на него живого-то и
не успел посмотреть. Тут, по одному случаю, узнаю я вдруг, что умерла одна подозрительная для меня женщина на Васильевском острове, справляюсь — и нападаю на след. Стремлюсь на Васильевский, и,
помнишь, мы тогда встретились.
Много я тогда почерпнул. Одним словом, помогла мне тут во
многом и Нелли…
—
Многие из вас, господа,
не понимают этого, — сказал он,
не то гневно,
не то иронически взглядывая в ту сторону, где стояли члены казенной палаты, — и потому чересчур уж широкой рукой пользуются предоставленными им прерогативами. Думают только о себе, а про старших или совсем забывают, или
не в той мере
помнят, в какой по закону
помнить надлежит. На будущее время все эти фанаберии должны быть оставлены. Яздесь всех критикую, я-с. А на себя никаких критик
не потерплю-с!