Неточные совпадения
После помазания больному стало вдруг гораздо лучше. Он
не кашлял ни разу в продолжение часа, улыбался, целовал
руку Кити, со слезами благодаря ее, и говорил, что ему хорошо, нигде
не больно и что он чувствует аппетит и силу. Он даже сам
поднялся, когда ему принесли суп, и попросил еще котлету. Как ни безнадежен он был, как ни очевидно было при взгляде на него, что он
не может выздороветь, Левин и Кити находились этот час в одном и том же счастливом и робком, как бы
не ошибиться, возбуждении.
«Неужели это правда?» подумал Левин и оглянулся на невесту. Ему несколько сверху виднелся ее профиль, и по чуть заметному движению ее губ и ресниц он знал, что она почувствовала его взгляд. Она
не оглянулась, но высокий сборчатый воротничок зашевелился,
поднимаясь к ее розовому маленькому уху. Он видел, что вздох остановился в ее груди, и задрожала маленькая
рука в высокой перчатке, державшая свечу.
Камеровский
поднялся тоже, а Вронский,
не дожидаясь его ухода, подал ему
руку и отправился в уборную.
— Друг мой! — повторила графиня Лидия Ивановна,
не спуская с него глаз, и вдруг брови ее
поднялись внутренними сторонами, образуя треугольник на лбу; некрасивое желтое лицо ее стало еще некрасивее; но Алексей Александрович почувствовал, что она жалеет его и готова плакать. И на него нашло умиление: он схватил ее пухлую
руку и стал целовать ее.
— Этот сыр
не дурен. Прикажете? — говорил хозяин. — Неужели ты опять был на гимнастике? — обратился он к Левину, левою
рукой ощупывая его мышцу. Левин улыбнулся, напружил
руку, и под пальцами Степана Аркадьича, как круглый сыр,
поднялся стальной бугор из-под тонкого сукна сюртука.
Он
поднялся опять на локоть, поводил спутанною головой на обе стороны, как бы отыскивая что-то, и открыл глаза. Тихо и вопросительно он поглядел несколько секунд на неподвижно стоявшую пред ним мать, потом вдруг блаженно улыбнулся и, опять закрыв слипающиеся глаза, повалился, но
не назад, а к ней, к ее
рукам.
— Смотря по нападениям. Впрочем,
не угодно ли чаю? — Она
поднялась и взяла в
руку переплетенную сафьянную книгу.
Не помня — как, она
поднялась по трапу в сильных
руках Грэя.
Радостный, восторженный крик встретил появление Раскольникова. Обе бросились к нему. Но он стоял как мертвый; невыносимое внезапное сознание ударило в него, как громом. Да и
руки его
не поднимались обнять их:
не могли. Мать и сестра сжимали его в объятиях, целовали его, смеялись, плакали… Он ступил шаг, покачнулся и рухнулся на пол в обмороке.
Господи!» Он хотел было запереться на крючок, но
рука не поднялась… да и бесполезно!
Контора была от него с четверть версты. Она только что переехала на новую квартиру, в новый дом, в четвертый этаж. На прежней квартире он был когда-то мельком, но очень давно. Войдя под ворота, он увидел направо лестницу, по которой сходил мужик с книжкой в
руках; «дворник, значит; значит, тут и есть контора», и он стал
подниматься наверх наугад. Спрашивать ни у кого ни об чем
не хотел.
Переведя дух и прижав
рукой стукавшее сердце, тут же нащупав и оправив еще раз топор, он стал осторожно и тихо
подниматься на лестницу, поминутно прислушиваясь. Но и лестница на ту пору стояла совсем пустая; все двери были заперты; никого-то
не встретилось. Во втором этаже одна пустая квартира была, правда, растворена настежь, и в ней работали маляры, но те и
не поглядели. Он постоял, подумал и пошел дальше. «Конечно, было бы лучше, если б их здесь совсем
не было, но… над ними еще два этажа».
…Он бежит подле лошадки, он забегает вперед, он видит, как ее секут по глазам, по самым глазам! Он плачет. Сердце в нем
поднимается, слезы текут. Один из секущих задевает его по лицу; он
не чувствует, он ломает свои
руки, кричит, бросается к седому старику с седою бородой, который качает головой и осуждает все это. Одна баба берет его за
руку и хочет увесть; но он вырывается и опять бежит к лошадке. Та уже при последних усилиях, но еще раз начинает лягаться.
Орехова солидно поздоровалась с нею, сочувственно глядя на Самгина, потрясла его
руку и стала помогать Юрину
подняться из кресла. Он принял ее помощь молча и, высокий, сутулый, пошел к фисгармонии, костюм на нем был из толстого сукна, но и костюм
не скрывал остроты его костлявых плеч, локтей, колен. Плотникова поспешно рассказывала Ореховой...
Шествие замялось. Вокруг гроба вскипело
не быстрое, но вихревое движение, и гроб — бесформенная масса красных лент, венков, цветов — как будто
поднялся выше; можно было вообразить, что его держат
не на плечах, а на
руках, взброшенных к небу. Со двора консерватории вышел ее оркестр, и в серый воздух, под низкое, серое небо мощно влилась величественная музыка марша «На смерть героя».
Самгин усмехнулся, он готов был даже засмеяться вслух, но
не потому, что стало весело, а Митрофанов осторожно
поднялся со стула и сказал,
не протягивая
руки...
Но Самгин уже знал: начинается пожар, — ленты огней с фокусной быстротою охватили полку и побежали по коньку крыши, увеличиваясь числом, вырастая; желтые, алые, остроголовые, они, пронзая крышу, убегали все дальше по хребту ее и весело кланялись в обе стороны. Самгин видел, что лицо в зеркале нахмурилось,
рука поднялась к телефону над головой, но,
не поймав трубку, опустилась на грудь.
— Уйди, — повторила Марина и повернулась боком к нему, махая
руками. Уйти
не хватало силы, и нельзя было оторвать глаз от круглого плеча, напряженно высокой груди, от спины, окутанной массой каштановых волос, и от плоской серенькой фигурки человека с глазами из стекла. Он видел, что янтарные глаза Марины тоже смотрят на эту фигурку, —
руки ее
поднялись к лицу; закрыв лицо ладонями, она странно качнула головою, бросилась на тахту и крикнула пьяным голосом, топая голыми ногами...
Наконец председатель кончил свою речь и, грациозным движением головы подняв вопросный лист, передал его подошедшему к нему старшине. Присяжные встали, радуясь тому, что можно уйти, и,
не зная, что делать с своими
руками, точно стыдясь чего-то, один за другим пошли в совещательную комнату. Только что затворилась за ними дверь, жандарм подошел к этой двери и, выхватив саблю из ножен и положив ее на плечо, стал у двери. Судьи
поднялись и ушли. Подсудимых тоже вывели.
Ходить старик из-за распухших ног своих почти совсем уже
не мог и только изредка
поднимался со своих кожаных кресел, и старуха, придерживая его под
руки, проводила его раз-другой по комнате.
Поднялась, подошла ко мне, протянула
руку: «Позвольте мне, говорит, изъяснить вам, что я первая
не смеюсь над вами, а, напротив, со слезами благодарю вас и уважение мое к вам заявляю за тогдашний поступок ваш».
Итак, Митя сидел и диким взглядом озирал присутствующих,
не понимая, что ему говорят. Вдруг он
поднялся, вскинул вверх
руки и громко прокричал...
Голос его, голос старца Зосимы… Да и как же
не он, коль зовет? Старец приподнял Алешу
рукой, тот
поднялся с колен.
— Э, полно, скверно все это,
не хочу слушать, я думала, что веселое будет, — оборвала вдруг Грушенька. Митя всполохнулся и тотчас же перестал смеяться. Высокий пан
поднялся с места и с высокомерным видом скучающего
не в своей компании человека начал шагать по комнате из угла в угол, заложив за спину
руки.
— Разве ты никогда его
не видал? Посмотри! — сказал он и указал
рукой на солнечный диск, который в это время
поднялся над горизонтом.
Старик таза тоже отказался лезть на дерево. Тогда я решил взобраться на кедр сам. Ствол его был ровный, гладкий и с подветренной стороны запорошенный снегом. С большими усилиями я
поднялся не более как на три метра. У меня скоро озябли
руки, и я должен был спуститься обратно на землю.
Одет он был в куртку и штаны из выделанной изюбровой кожи и сохатиные унты, на голове имел белый капюшон и маленькую шапочку с собольим хвостиком. Волосы на голове у него заиндевели, спина тоже покрылась белым налетом. Я стал усиленно трясти его за плечо. Он
поднялся и стал
руками снимать с ресниц иней. Из того, что он
не дрожал и
не подергивал плечами, было ясно, что он
не озяб.
В телеге перед нами
не то сидело,
не то лежало человек шесть в рубахах, в армяках нараспашку; у двоих на головах
не было шапок; большие ноги в сапогах болтались, свесившись через грядку,
руки поднимались, падали зря… тела тряслись…
«Ну, а теперь поблагодари своего благодетеля…» Андрюша обнял живот г. Беневоленского,
поднялся на цыпочки и достал-таки его
руку, которую благодетель, правда, принимал, но
не слишком спешил принять…
Посередине кабака Обалдуй, совершенно «развинченный» и без кафтана, выплясывал вперепрыжку перед мужиком в сероватом армяке; мужичок, в свою очередь, с трудом топотал и шаркал ослабевшими ногами и, бессмысленно улыбаясь сквозь взъерошенную бороду, изредка помахивал одной
рукой, как бы желая сказать: «куда ни шло!» Ничего
не могло быть смешней его лица; как он ни вздергивал кверху свои брови, отяжелевшие веки
не хотели
подняться, а так и лежали на едва заметных, посоловелых, но сладчайших глазках.
Прошло несколько мгновений… Она притихла, подняла голову, вскочила, оглянулась и всплеснула
руками; хотела было бежать за ним, но ноги у ней подкосились — она упала на колени… Я
не выдержал и бросился к ней; но едва успела она вглядеться в меня, как откуда взялись силы — она с слабым криком
поднялась и исчезла за деревьями, оставив разбросанные цветы на земле.
Что ж ни одна
рука не поднимается против него?
Влияние Витберга поколебало меня. Но реальная натура моя взяла все-таки верх. Мне
не суждено было
подниматься на третье небо, я родился совершенно земным человеком. От моих
рук не вертятся столы, и от моего взгляда
не качаются кольца. Дневной свет мысли мне роднее лунного освещения фантазии.
На балы если вы едете, то именно для того, чтобы повертеть ногами и позевать в
руку; а у нас соберется в одну хату толпа девушек совсем
не для балу, с веретеном, с гребнями; и сначала будто и делом займутся: веретена шумят, льются песни, и каждая
не подымет и глаз в сторону; но только нагрянут в хату парубки с скрыпачом —
подымется крик, затеется шаль, пойдут танцы и заведутся такие штуки, что и рассказать нельзя.
Голова, стряхнув с своих капелюх снег и выпивши из
рук Солохи чарку водки, рассказал, что он
не пошел к дьяку, потому что
поднялась метель; а увидевши свет в ее хате, завернул к ней, в намерении провесть вечер с нею.
При этом он захохотал («смех у него удивительно веселый и заразительный») и, крепко опершись на
руку ученика,
поднялся на ноги и попросил проводить его до дому, так как еще
не ознакомился с городом.
Я
поднялся на своей постели, тихо оделся и, отворив дверь в переднюю, прошел оттуда в гостиную… Сумерки прошли, или глаза мои привыкли к полутьме, но только я сразу разглядел в гостиной все до последней мелочи. Вчера
не убирали, теперь прислуга еще
не встала, и все оставалось так, как было вчера вечером. Я остановился перед креслом, на котором Лена сидела вчера рядом со мной, а рядом на столике лежал апельсин, который она держала в
руках.
Галактион
поднялся бледный, страшный, что-то хотел ответить, но только махнул
рукой и,
не простившись, пошел к двери. Устенька стояла посреди комнаты. Она задыхалась от волнения и боялась расплакаться. В этот момент в гостиную вошел Тарас Семеныч. Он посмотрел на сконфуженного гостя и на дочь и
не знал, что подумать.
Фигура
поднялась, с трудом перешла комнату и села к нему на диван, так, чтобы свет
не падал на лицо. Он заметил, что лицо было заплакано и глаза опущены. Она взяла его за
руку и опять точно застыла.
— Я тебе наперво домишко свой покажу, Михей Зотыч, — говорил старик Малыгин
не без самодовольства, когда они по узкой лесенке
поднимались на террасу. — В прошлом году только отстроился. Раньше-то некогда было. Семью на ноги поднимал, а меня господь-таки благословил: целый огород девок. Трех с
рук сбыл, а трое сидят еще на гряде.
Мне и моему спутнику делать было нечего, и мы пошли на кладбище вперед,
не дожидаясь, пока отпоют. Кладбище в версте от церкви, за слободкой, у самого моря, на высокой крутой горе. Когда мы
поднимались на гору, похоронная процессия уже догоняла нас: очевидно, на отпевание потребовалось всего 2–3 минуты. Сверху нам было видно, как вздрагивал на носилках гроб, и мальчик, которого вела женщина, отставал, оттягивая ей
руку.
Поднявшись довольно высоко, она упала, и от нее отскочила и побежала ласка, или ласочка: маленький хищный зверек, всем известный,
не длиннее четверти аршина и немного толще большого пальца мужской
руки.
Глаза Рогожина засверкали, и бешеная улыбка исказила его лицо. Правая
рука его
поднялась, и что-то блеснуло в ней; князь
не думал ее останавливать. Он помнил только, что, кажется, крикнул...
«Ведь вот, — подумала про себя Лизавета Прокофьевна, — то спит да ест,
не растолкаешь, а то вдруг
подымется раз в год и заговорит так, что только
руки на нее разведешь».
— Да,
не физическую. Мне кажется, ни у кого
рука не подымется на такого, как я; даже и женщина теперь
не ударит; даже Ганечка
не ударит! Хоть одно время вчера я так и думал, что он на меня наскочит… Бьюсь об заклад, что знаю, о чем вы теперь думаете? Вы думаете: «Положим, его
не надо бить, зато задушить его можно подушкой, или мокрою тряпкою во сне, — даже должно…» У вас на лице написано, что вы это думаете, в эту самую секунду.
Но когда я, в марте месяце,
поднялся к нему наверх, чтобы посмотреть, как они там „заморозили“, по его словам, ребенка, и нечаянно усмехнулся над трупом его младенца, потому что стал опять объяснять Сурикову, что он „сам виноват“, то у этого сморчка вдруг задрожали губы, и он, одною
рукой схватив меня за плечо, другою показал мне дверь и тихо, то есть чуть
не шепотом, проговорил мне: „Ступайте-с!“ Я вышел, и мне это очень понравилось, понравилось тогда же, даже в ту самую минуту, как он меня выводил; но слова его долго производили на меня потом, при воспоминании, тяжелое впечатление какой-то странной, презрительной к нему жалости, которой бы я вовсе
не хотел ощущать.
Никакой растраты ротной суммы и никаких обид подчиненным
не было — в этом я положительно убежден, и как у вас
рука поднялась такую клевету написать?)
Лиза медленно взглянула на него; казалось, она только в это мгновение поняла, где она и что с нею. Она хотела
подняться,
не могла и закрыла лицо
руками.
Яша сразу обессилел: он совсем забыл про существование Наташки и сынишки Пети. Куда он с ними денется, ежели родитель выгонит на улицу?.. Пока большие бабы судили да рядили, Наташка
не принимала в этом никакого участия. Она пестовала своего братишку смирненько где-нибудь в уголке, как и следует сироте, и все ждала, когда вернется отец. Когда в передней избе
поднялся крик, у ней тряслись
руки и ноги.
Собственно, Зыков мог заставить рабочих сделать крепи, но все они были такие оборванные и голодные, что даже у него
рука не поднималась.