Неточные совпадения
Кити отвечала, что ничего
не было между ними и что она решительно
не понимает, почему Анна Павловна как будто недовольна ею. Кити ответила совершенную
правду. Она
не знала причины перемены к себе Анны Павловны, но догадывалась. Она догадывалась в такой вещи, которую она
не могла сказать матери, которой она
не говорила и себе. Это
была одна из тех вещей, которые знаешь, но которые нельзя сказать даже самой себе; так страшно и постыдно ошибиться.
Он
не мог признать, что он тогда знал
правду, а теперь ошибается, потому что, как только он начинал думать спокойно об этом, всё распадалось вдребезги;
не мог и признать того, что он тогда ошибался, потому что дорожил тогдашним душевным настроением, а признавая его данью слабости, он бы осквернял те минуты. Он
был в мучительном разладе с самим собою и напрягал все душевные силы, чтобы выйти из него.
Он
был джентльмен ― это
была правда, и Вронский
не мог отрицать этого.
«Да, на чем я остановилась? На том, что я
не могу придумать положения, в котором жизнь
не была бы мученьем, что все мы созданы затем, чтобы мучаться, и что мы все знаем это и все придумываем средства, как бы обмануть себя. А когда видишь
правду, что же делать?»
Правда, что легкость и ошибочность этого представления о своей вере смутно чувствовалась Алексею Александровичу, и он знал, что когда он, вовсе
не думая о том, что его прощение
есть действие высшей силы, отдался этому непосредственному чувству, он испытал больше счастья, чем когда он, как теперь, каждую минуту думал, что в его душе живет Христос и что, подписывая бумаги, он исполняет Его волю; но для Алексея Александровича
было необходимо так думать, ему
было так необходимо в его унижении иметь ту, хотя бы и выдуманную, высоту, с которой он, презираемый всеми,
мог бы презирать других, что он держался, как за спасение, за свое мнимое спасение.
Левин поцеловал с осторожностью ее улыбавшиеся губы, подал ей руку и, ощущая новую странную близость, пошел из церкви. Он
не верил,
не мог верить, что это
была правда. Только когда встречались их удивленные и робкие взгляды, он верил этому, потому что чувствовал, что они уже
были одно.
—
Может быть; но ведь это такое удовольствие, какого я в жизнь свою
не испытывал. И дурного ведь ничего нет.
Не правда ли? — отвечал Левин. — Что же делать, если им
не нравится. А впрочем, я думаю, что ничего. А?
Правда, сколько она
могла запомнить свое впечатление в Петербурге у Карениных, ей
не нравился самый дом их; что-то
было фальшивое во всем складе их семейного быта.
Она уже подходила к дверям, когда услыхала его шаги. «Нет! нечестно. Чего мне бояться? Я ничего дурного
не сделала. Что
будет, то
будет! Скажу
правду. Да с ним
не может быть неловко. Вот он, сказала она себе, увидав всю его сильную и робкую фигуру с блестящими, устремленными на себя глазами. Она прямо взглянула ему в лицо, как бы умоляя его о пощаде, и подала руку.
Загублена вся жизнь!» Ей опять вспомнилось то, что сказала молодайка, и опять ей гадко
было вспомнить про это; но она
не могла не согласиться, что в этих словах
была и доля грубой
правды.
— Да что же, я
не перестаю думать о смерти, — сказал Левин.
Правда, что умирать пора. И что всё это вздор. Я по
правде тебе скажу: я мыслью своею и работой ужасно дорожу, но в сущности — ты подумай об этом: ведь весь этот мир наш — это маленькая плесень, которая наросла на крошечной планете. А мы думаем, что у нас
может быть что-нибудь великое, — мысли, дела! Всё это песчинки.
Вот они и сладили это дело… по
правде сказать, нехорошее дело! Я после и говорил это Печорину, да только он мне отвечал, что дикая черкешенка должна
быть счастлива, имея такого милого мужа, как он, потому что, по-ихнему, он все-таки ее муж, а что Казбич — разбойник, которого надо
было наказать. Сами посудите, что ж я
мог отвечать против этого?.. Но в то время я ничего
не знал об их заговоре. Вот раз приехал Казбич и спрашивает,
не нужно ли баранов и меда; я велел ему привести на другой день.
— Все… только говорите
правду… только скорее… Видите ли, я много думала, стараясь объяснить, оправдать ваше поведение;
может быть, вы боитесь препятствий со стороны моих родных… это ничего; когда они узнают… (ее голос задрожал) я их упрошу. Или ваше собственное положение… но знайте, что я всем
могу пожертвовать для того, которого люблю… О, отвечайте скорее, сжальтесь… Вы меня
не презираете,
не правда ли?
Правда, теперь вспомнил: один раз, один только раз я любил женщину с твердой волей, которую никогда
не мог победить… Мы расстались врагами, — и то,
может быть, если б я ее встретил пятью годами позже, мы расстались бы иначе…
— «Так, так, на это я согласен, это
правда, никто
не продаст хороших людей, и мужики Чичикова пьяницы, но нужно принять во внимание, что вот тут-то и
есть мораль, тут-то и заключена мораль: они теперь негодяи, а, переселившись на новую землю, вдруг
могут сделаться отличными подданными.
Заговорил о превратностях судьбы; уподобил жизнь свою судну посреди морей, гонимому отовсюду ветрами; упомянул о том, что должен
был переменить много мест и должностей, что много потерпел за
правду, что даже самая жизнь его
была не раз в опасности со стороны врагов, и много еще рассказал он такого, из чего Тентетников
мог видеть, что гость его
был скорее практический человек.
На вопрос, точно ли Чичиков имел намерение увезти губернаторскую дочку и
правда ли, что он сам взялся помогать и участвовать в этом деле, Ноздрев отвечал, что помогал и что если бы
не он, то
не вышло бы ничего, — тут он и спохватился
было, видя, что солгал вовсе напрасно и
мог таким образом накликать на себя беду, но языка никак уже
не мог придержать.
Тогда —
не правда ли? — в пустыне,
Вдали от суетной молвы,
Я вам
не нравилась… Что ж ныне
Меня преследуете вы?
Зачем у вас я на примете?
Не потому ль, что в высшем свете
Теперь являться я должна;
Что я богата и знатна,
Что муж в сраженьях изувечен,
Что нас за то ласкает двор?
Не потому ль, что мой позор
Теперь бы всеми
был замечен
И
мог бы в обществе принесть
Вам соблазнительную честь?
Во власти такого чувства
был теперь Грэй; он
мог бы,
правда, сказать: «Я жду, я вижу, я скоро узнаю…» — но даже эти слова равнялись
не большему, чем отдельные чертежи в отношении архитектурного замысла.
Это ничего, что я теперь пьян и вот уже целый стакан вина
выпил, я
правду говорю; уверяю вас, что этот взгляд мне снился; шелест платья ее я уже, наконец,
не мог выносить.
Ну, однако ж, что
может быть между ними общего? Даже и злодейство
не могло бы
быть у них одинаково. Этот человек очень к тому же
был неприятен, очевидно, чрезвычайно развратен, непременно хитер и обманчив,
может быть, очень зол. Про него ходят такие рассказы.
Правда, он хлопотал за детей Катерины Ивановны; но кто знает, для чего и что это означает? У этого человека вечно какие-то намерения и проекты.
В каком-то стаде у Овец,
Чтоб Волки
не могли их более тревожить,
Положено число Собак умножить.
Что́ ж? Развелось их столько наконец,
Что Овцы от Волков, то
правда, уцелели,
Но и Собакам надо ж
есть;
Сперва с Овечек сняли шерсть,
А там, по жеребью, с них шкурки полетели,
А там осталося всего Овец пять-шесть,
И тех Собаки съели.
— Как я
могу тебе в этом обещаться? — отвечал я. — Сам знаешь,
не моя воля: велят идти против тебя — пойду, делать нечего. Ты теперь сам начальник; сам требуешь повиновения от своих. На что это
будет похоже, если я от службы откажусь, когда служба моя понадобится? Голова моя в твоей власти: отпустишь меня — спасибо; казнишь — бог тебе судья; а я сказал тебе
правду.
Я
был глубоко оскорблен словами гвардейского офицера и с жаром начал свое оправдание. Я рассказал, как началось мое знакомство с Пугачевым в степи, во время бурана; как при взятии Белогорской крепости он меня узнал и пощадил. Я сказал, что тулуп и лошадь,
правда,
не посовестился я принять от самозванца; но что Белогорскую крепость защищал я противу злодея до последней крайности. Наконец я сослался и на моего генерала, который
мог засвидетельствовать мое усердие во время бедственной оренбургской осады.
— Вот видишь ли, Евгений, — промолвил Аркадий, оканчивая свой рассказ, — как несправедливо ты судишь о дяде! Я уже
не говорю о том, что он
не раз выручал отца из беды, отдавал ему все свои деньги, — имение, ты,
может быть,
не знаешь, у них
не разделено, — но он всякому рад помочь и, между прочим, всегда вступается за крестьян;
правда, говоря с ними, он морщится и нюхает одеколон…
Аркадий сказал
правду: Павел Петрович
не раз помогал своему брату;
не раз, видя, как он бился и ломал себе голову, придумывая, как бы извернуться, Павел Петрович медленно подходил к окну и, засунув руки в карманы, бормотал сквозь зубы: «Mais je puis vous donner de l'argent», [Но я
могу дать тебе денег (фр.).] — и давал ему денег; но в этот день у него самого ничего
не было, и он предпочел удалиться.
— Разумеется… Но что же мы стоим? Пойдемте. Какой странный разговор у нас,
не правда ли? И
могла ли я ожидать, что
буду говорить так с вами? Вы знаете, что я вас боюсь… и в то же время я вам доверяю, потому что в сущности вы очень добры.
Самгин понимал, что говорит излишне много и что этого
не следует делать пред человеком, который, глядя на него искоса, прислушивается как бы
не к словам, а к мыслям. Мысли у Самгина
были обиженные, суетливы и бессвязны, ненадежные мысли. Но слов он
не мог остановить, точно в нем, против его воли, говорил другой человек. И возникало опасение, что этот другой
может рассказать
правду о записке, о Митрофанове.
Во всем, что говорил Тагильский, чувствовалась какая-то
правда, но чувствовалась и угроза
быть вовлеченным в громкий уголовный процесс, в котором
не хотелось бы участвовать даже в качестве свидетеля, а ведь
могут пристегнуть и в качестве соучастника.
— Нет, погоди: имеем две критики, одну — от тоски по
правде, другую — от честолюбия. Христос рожден тоской по
правде, а — Саваоф? А если в Гефсиманском-то саду чашу страданий
не Саваоф Христу показал, а — Сатана, чтобы посмеяться?
Может, это и
не чаша
была, а — кукиш? Юноши, это вам надлежит решить…
Бальзаминова. Говорят: за чем пойдешь, то и найдешь! Видно,
не всегда так бывает. Вот Миша ходит-ходит, а все
не находит ничего. Другой бы бросил давно, а мой все
не унимается. Да коли
правду сказать, так Миша очень справедливо рассуждает: «Ведь мне, говорит, убытку нет, что я хожу, а прибыль
может быть большая; следовательно, я должен ходить. Ходить понапрасну, говорит, скучно, а бедность-то еще скучней». Что
правда то
правда. Нечего с ним и спорить.
Бальзаминов. Ну вот всю жизнь и маяться. Потому, маменька, вы рассудите сами, в нашем деле без счастья ничего
не сделаешь. Ничего
не нужно, только
будь счастье. Вот уж правду-то русская пословица говорит: «
Не родись умен,
не родись пригож, а родись счастлив». А все-таки я, маменька,
не унываю. Этот сон… хоть я его и
не весь видел, — черт возьми эту Матрену! — а все-таки я от него
могу ожидать много пользы для себя. Этот сон, если рассудить, маменька, много значит, ох как много!
Анфиса.
Правда! (Читает.) «Кажется, этого довольно. Больше я ждать
не могу. Из любви к вам я решаюсь избавить вас от неволи; теперь все зависит от вас. Если хотите, чтоб мы оба
были счастливы, сегодня, когда стемнеет и ваши улягутся спать, что произойдет, вероятно,
не позже девятого часа, выходите в сад. В переулке, сзади вашего сада, я
буду ожидать вас с коляской. Забор вашего сада, который выходит в переулок, в одном месте плох…»
Может быть, на лице вашем выразилась бы печаль (если
правда, что вам нескучно
было со мной), или вы,
не поняв моих добрых намерений, оскорбились бы: ни того, ни другого я
не перенесу, заговорю опять
не то, и честные намерения разлетятся в прах и кончатся уговором видеться на другой день.
—
Не брани меня, Андрей, а лучше в самом деле помоги! — начал он со вздохом. — Я сам мучусь этим; и если б ты посмотрел и послушал меня вот хоть бы сегодня, как я сам копаю себе могилу и оплакиваю себя, у тебя бы упрек
не сошел с языка. Все знаю, все понимаю, но силы и воли нет. Дай мне своей воли и ума и веди меня куда хочешь. За тобой я,
может быть, пойду, а один
не сдвинусь с места. Ты
правду говоришь: «Теперь или никогда больше». Еще год — поздно
будет!
— Все это,
может быть,
правда, Андрей, да делать нечего,
не воротишь! — с решительным вздохом сказал Илья.
— Какой я дурак
был, если это
правда! Да нет,
быть не может!
— Надо сказать, что
было:
правду. Вам теперь, — решительно заключила Татьяна Марковна, — надо прежде всего выгородить себя: вы
были чисты всю жизнь, таким должны и остаться… А мы с Верой, после свадьбы Марфеньки, тотчас уедем в Новоселово, ко мне, навсегда… Спешите же к Тычкову и скажите, что вас
не было в городе накануне и, следовательно, вы и в обрыве
быть не могли…
— Как вы
были тогда страшны! Я кстати подоспела,
не правда ли?
Может быть, без меня вы воротились бы в пропасть, на дно обрыва! Что там
было, в роще!.. а?
— Послушайте, cousin… — начала она и остановилась на минуту, затрудняясь, по-видимому, продолжать, — положим, если б… enfin si c’etait vrai [словом, если б это
была правда (фр.).] — это
быть не может, — скороговоркой, будто в скобках, прибавила она, — но что… вам… за дело после того, как…
Нет, это
не его женщина! За женщину страшно, за человечество страшно, — что женщина
может быть честной только случайно, когда любит, перед тем только, кого любит, и только в ту минуту, когда любит, или тогда, наконец, когда природа отказала ей в красоте, следовательно — когда нет никаких страстей, никаких соблазнов и борьбы, и нет никому дела до ее
правды и лжи!
— Да,
правда: мне, как глупой девочке,
было весело смотреть, как он вдруг робел, боялся взглянуть на меня, а иногда, напротив, долго глядел, — иногда даже побледнеет.
Может быть, я немного кокетничала с ним, по-детски, конечно, от скуки… У нас
было иногда… очень скучно! Но он
был, кажется, очень добр и несчастлив: у него
не было родных никого. Я принимала большое участие в нем, и мне
было с ним весело, это
правда. Зато как я дорого заплатила за эту глупость!..
— Это
правда, — заметил Марк. — Я пошел бы прямо к делу, да тем и кончил бы! А вот вы сделаете то же, да
будете уверять себя и ее, что влезли на высоту и ее туда же затащили — идеалист вы этакий! Порисуйтесь, порисуйтесь!
Может быть, и удастся. А то что томить себя вздохами,
не спать, караулить, когда беленькая ручка откинет лиловую занавеску… ждать по неделям от нее ласкового взгляда…
— И даже «Версилов». Кстати, я очень сожалею, что
не мог передать тебе этого имени, ибо в сущности только в этом и состоит вся вина моя, если уж
есть вина,
не правда ли? Но, опять-таки,
не мог же я жениться на замужней, сам рассуди.
— Нет,
не нахожу смешным, — повторил он ужасно серьезно, —
не можете же вы
не ощущать в себе крови своего отца?..
Правда, вы еще молоды, потому что…
не знаю… кажется,
не достигшему совершенных лет нельзя драться, а от него еще нельзя принять вызов… по правилам… Но, если хотите, тут одно только
может быть серьезное возражение: если вы делаете вызов без ведома обиженного, за обиду которого вы вызываете, то тем самым выражаете как бы некоторое собственное неуважение ваше к нему,
не правда ли?
Он убежал к себе по лестнице. Конечно, все это
могло навести на размышления. Я нарочно
не опускаю ни малейшей черты из всей этой тогдашней мелкой бессмыслицы, потому что каждая черточка вошла потом в окончательный букет, где и нашла свое место, в чем и уверится читатель. А что тогда они действительно сбивали меня с толку, то это —
правда. Если я
был так взволнован и раздражен, то именно заслышав опять в их словах этот столь надоевший мне тон интриг и загадок и напомнивший мне старое. Но продолжаю.
— За что же? Ну, спасибо. Послушайте, выпьемте еще бокал. Впрочем, что ж я? вы лучше
не пейте. Это он вам
правду сказал, что вам нельзя больше
пить, — мигнул он мне вдруг значительно, — а я все-таки
выпью. Мне уж теперь ничего, а я, верите ли, ни в чем себя удержать
не могу. Вот скажите мне, что мне уж больше
не обедать по ресторанам, и я на все готов, чтобы только обедать. О, мы искренно хотим
быть честными, уверяю вас, но только мы все откладываем.
Я прибежал к Ламберту. О, как ни желал бы я придать логический вид и отыскать хоть малейший здравый смысл в моих поступках в тот вечер и во всю ту ночь, но даже и теперь, когда
могу уже все сообразить, я никак
не в силах представить дело в надлежащей ясной связи. Тут
было чувство или, лучше сказать, целый хаос чувств, среди которых я, естественно, должен
был заблудиться.
Правда, тут
было одно главнейшее чувство, меня подавлявшее и над всем командовавшее, но… признаваться ли в нем? Тем более что я
не уверен…
Но оно сошлось, да и
не могло не сойтись, потому что мы никак
не могли не побежать за Альфонсинкой уже по одному только предположению: «А ну как это все
правда!» Опять повторяю: рассудить
было некогда.
— Вона! Да я-то где
был? Я ведь и доктор и акушер-с. Фамилия моя Стебельков,
не слыхали?
Правда, я и тогда уже
не практиковал давно, но практический совет в практическом деле я
мог подать.