Неточные совпадения
«И почему бы сие
могло случиться, — говорили некоторые из иноков, сначала как бы и сожалея, — тело имел невеликое, сухое, к костям приросшее, откуда бы тут духу
быть?» — «Значит, нарочно хотел Бог указать», — поспешно прибавляли другие, и мнение их принималось бесспорно и тотчас же, ибо опять-таки указывали, что если б и
быть духу естественно, как от всякого усопшего
грешного, то все же изошел бы позднее,
не с такою столь явною поспешностью, по крайности чрез сутки бы, а «этот естество предупредил», стало
быть, тут никто как Бог и нарочитый перст его.
— Катерина! постой на одно слово: ты
можешь спасти мою душу. Ты
не знаешь еще, как добр и милосерд бог. Слышала ли ты про апостола Павла, какой
был он
грешный человек, но после покаялся и стал святым.
Но
были минуты, когда я отвергал Бога,
были мучительные минуты, когда мне приходило в голову, что,
может быть, Бог зол, а
не добр, злее меня,
грешного человека, и эти тяжелые мысли питались ортодоксальными богословскими доктринами, судебным учением об искуплении, учением об аде и многим другим.
Проходили годы; ничем отрадным
не навевало в нашу даль — там,на нашем западе, все шло тем же тяжелым ходом. Мы,
грешные люди, стояли как поверстные столбы на большой дороге: иные путники,
может быть, иногда и взглядывали, но продолжали путь тем же шагом и в том же направлении…
— Как же
не искушать? Разумеется, если сам Павел-апостол от него
не ушел и в послании пишет, что «ангел сатанин
был дан ему в плоть», то
мог ли я,
грешный и слабый человек,
не претерпеть его мучительства.
Я с ним попервоначалу
было спорить зачал, что какая же, мол, ваша вера, когда у вас святых нет, но он говорит:
есть, и начал по талмуду читать, какие у них бывают святые… очень занятно, а тот талмуд, говорит, написал раввин Иовоз бен Леви, который
был такой ученый, что
грешные люди на него смотреть
не могли; как взглянули, сейчас все умирали, через что бог позвал его перед самого себя и говорит: «Эй ты, ученый раввин, Иовоз бен Леви! то хорошо, что ты такой ученый, но только то нехорошо, что чрез тебя, все мои жидки
могут умирать.
И я вот, по моей кочующей жизни в России и за границей, много
был знаком с разного рода писателями и художниками, начиная с какого-нибудь провинциального актера до Гете, которому имел честь представляться в качестве русского путешественника, и, признаюсь, в каждом из них замечал что-то особенное,
не похожее на нас,
грешных, ну, и, кроме того,
не говоря об уме (дурака писателя и артиста я
не могу даже себе представить), но, кроме ума, у большей части из них прекрасное и благородное сердце.
Для вас, души моей царицы,
Красавицы, для вас одних
Времен минувших небылицы,
В часы досугов золотых,
Под шепот старины болтливой,
Рукою верной я писал;
Примите ж вы мой труд игривый!
Ничьих
не требуя похвал,
Счастлив уж я надеждой сладкой,
Что дева с трепетом любви
Посмотрит,
может быть, украдкой
На песни
грешные мои.
Может быть, хорошо и то и другое, а я коротенько расскажу, кто нас воспитывал и каквоспитывал, то
есть какими чертами своего примера эти люди отразились в наших душах и отпечатлелись на сердце, потому что —
грешный человек — вне этого, то
есть без живого возвышающего чувства примера, никакого воспитания
не понимаю.
И интересно, мы теперь совсем
не можем знать, что, собственно,
будет считаться высоким, важным и что жалким, смешным. Разве открытие Коперника или, положим, Колумба
не казалось в первое время ненужным, смешным, а какой-нибудь пустой вздор, написанный чудаком,
не казался истиной? И
может статься, что наша теперешняя жизнь, с которой мы так миримся,
будет со временем казаться странной, неудобной, неумной, недостаточно чистой,
быть может, даже
грешной…
— Николай-угодник! защити меня, твою вдову
грешную, — взвыла голосом страшного отчаяния Марфа Андревна, устремив глаза к висевшему в углу большому образу, перед которым меркла задуваемая ветром лампада, и упованию Марфы Андревны на защиту отселе
не было меры и пределов. Вера ее в защиту действительно
могла двигать горами.
— Нет уж, Павел Васильич, извините, — начала она неприятно звонким голосом, — этого-то мы никак
не допустим сделать: да я первая
не позволю увезти от меня больную сестру; чем же ты нас-то после этого считаешь? Чужая, что ли, она нам? Она так же близка нашему сердцу,
может быть, ближе, чем тебе; ты умница, я вижу: отдай ему мать таскать там с собой, чтобы какой-нибудь дряни, согрешила
грешная, отдал под начал.
Как же
быть мне —
В этом мире
При движеньи
Без желанья?
Что ж мне делать
С буйной волей,
С
грешной мыслью,
С пылкой страстью?
В эту глыбу
Земляную
Сила неба
Жизнь вложила
И живет в ней,
Как царица!
С колыбели
До могилы
Дух с землею
Ведут брани:
Земь
не хочет
Быть рабою,
И нет
мочиСкинуть бремя;
Духу ж неба
Невозможно
С этой глыбой
Породниться.
— Если бы только минуточкой долее прожила ты, — грустно сказал сотник, — то, верно бы, я узнал все. «Никому
не давай читать по мне, но пошли, тату, сей же час в Киевскую семинарию и привези бурсака Хому Брута. Пусть три ночи молится по
грешной душе моей. Он знает…» А что такое знает, я уже
не услышал. Она, голубонька, только и
могла сказать, и умерла. Ты, добрый человек, верно, известен святою жизнию своею и богоугодными делами, и она,
может быть, наслышалась о тебе.
Боровцов. Дурак ты, братец. Никаких у тебя понятий нет. Кабы у тебя
были такие понятия, так ты бы
не женился да
не развел семьи. Я
не глупей тебя, я,
может быть,
не один раз видал таких-то людей, что
не берут взяток, и разговаривать как-то раз привел Бог, так уж они и живут, как монахи. Далеко тебе до них! Что ты нас обманываешь! Те люди почитай что святые! А то вот еще масоны
есть. Ты уж живи хоть так, как все мы,
грешные. Ты разве бы
не брал, — да
не умеешь — вот что надо сказать.
— Да вы попробуйте.
Грешного в эвтом «чиколате» нет ничего.
Могу поручиться, — надменно говорил Алексей. — Марья Гавриловна, подлей-ка еще. Да сама-то что
не пьешь?..
Не опоганишься… Чать, здесь
не скиты. Скусный напиток, как
есть а-ла мод. В перву статью.
— Много
может молитва праведника, — с набожным вздохом промолвила Аксинья Захаровна. — Един праведник за тысячу грешников умоляет…
Не прогневался еще до конца на нас,
грешных, Царь Небесный, посылает в мир праведных… Вот и у нас своя молитвенница
есть… Сестра Патапу-то Максимычу, матушка Манефа комаровская.
Может, слыхали?
— Да что в них, в людях? Свара одна да неприятности.
Не так скажешь,
не так сядешь. Один-то я сам себе господин, а с ними надо… А то пьянство, картеж, да еще начальству донесут, а я люблю, чтобы все
было тихо, скромно. Тоже ведь
не кто-нибудь я, а коллежский регистратор — вон какая птица, тебе и
не выговорить. Другие вон и благодарность принимают, а я
не могу. Еще попадешься
грешным делом.
Если люди живут в грехах и соблазнах, то они
не могут быть спокойны. Совесть обличает их. И потому таким людям нужно одно из двух: или признать себя виноватыми перед людьми и богом, перестать грешить, или продолжать жить
грешной жизнью, делать дурные дела и называть свои злые дела добрыми. Вот для таких-то людей и придуманы учения ложных вер, по которым можно, живя дурной жизнью, считать себя правыми.
Совершенство Отца Небесного
не может быть нормой для
грешного мира, оно абсолютно, а закон всегда относителен к греху.
Не убий,
не укради,
не прелюбодействуй — все это
может быть нормой, правилом для
грешной жизни мира, все это относительно к ней.
—
Не думайте о ваших товарищах и участниках вашей
грешной жизни, — сказал Пантака, — но подумайте о вашей душе и воспользуйтесь в последний час той возможностью спасенья, которая представляется вам. Вот вам вода для питья, дайте я перевяжу ваши раны.
Может быть, мне и удастся спасти вашу жизнь.
И как
было не плакать о таком простяке, который являл собою живое воплощение добра! Конечно, он
не то, что пастор Оберлин; но он наш, простой русский поп, человек,
может быть, и безалаберный, и
грешный, но всепрощающий и бескорыстнейший. А много ли таких добрых людей на свете?
Рождающаяся в творческом акте красота
есть уже переход из «мира сего» в космос, в иное бытие, и в ней
не может быть тьмы, которая
была еще в
грешной природе творившего.
— Совестно перед ней, вот слово, вот что меня давит, душит в ее присутствии. Ее превосходство… А при этом счастия
быть не может. Каждая минута натянута, отравлена. Нам только тогда легко с людьми, когда мы чувствуем, что мы равны… Зачем она такая хорошая, отчего
не хуже — тогда счастье бы
было для нас возможно. Она бы подходила больше ко мне. Уж очень чиста! Как ангел, а мы люди
грешные, больше чертей любим, с чертями веселее, — через силу улыбнулся он.
Разговор смолк, и слышны
были шаги их по лестнице. Я,
грешный человек, обогнула террасу и остановилась так, что меня из-за трельяжа
не было видно; а я их
могла рассмотреть.