Неточные совпадения
Нашим миротворцем был Вяхирь, он всегда умел вовремя сказать нам какие-то особенные
слова; простые — они удивляли и конфузили нас. Он и сам
говорил их с удивлением. Злые выходки Язя
не обижали,
не пугали его, он находил всё
дурное ненужным и спокойно, убедительно отрицал.
Эти
слова запали в мой ум, и я принялся рассуждать: «Как же это маменька всегда
говорила, что глупо верить снам и что все толкования их — совершенный вздор, а теперь сама сказала, что отец видел страшный, а
не дурной сон?
Он вовсе
не говорил, что она эгоистка, в
дурном смысле
слова; я ведь понял.
Не верьте чувству, которое удерживает вас на пороге залы, — это
дурное чувство, — идите вперед,
не стыдитесь того, что вы как будто пришли смотретьна страдальцев,
не стыдитесь подойти и
поговорить с ними: несчастные любят видеть человеческое сочувствующее лицо, любят рассказать про свои страдания и услышать
слова любви и участия.
— Нет,
не девчонка, — сказал Саша и вдруг, сердясь на себя за свою застенчивость, спросил зазвеневшим голосом: — чем это я похож на девчонку? Это у вас гимназисты такие, придумали дразнить за то, что я
дурных слов боюсь; я
не привык их
говорить, мне ни за что
не сказать, да и зачем
говорить гадости?
— И, отец ты мой, тàк испортят, что и навек нечеловеком сделают! Мало ли
дурных людей на свете! По злобе вынет горсть земли из-под следу… или чтò там… и навек нечеловеком сделает; долго ли до греха? Я так-себе думаю,
не сходить ли мне к Дундуку, старику, чтò в Воробьевке живет: он знает всякие
слова, и травы знает, и порчу снимает, и с креста воду спущает; так
не пособит ли он? —
говорила баба: — може он его излечит.
Лунёв слушал и молчал. Он почему-то жалел Кирика, жалел,
не отдавая себе отчёта, за что именно жаль ему этого толстого и недалёкого парня? И в то же время почти всегда ему хотелось смеяться при виде Автономова. Он
не верил рассказам Кирика об его деревенских похождениях: ему казалось, что Кирик хвастает,
говорит с чужих
слов. А находясь в
дурном настроении, он, слушая речи его, думал...
Где-то в глубине моей души, еще
не притупившейся к человеческому страданию, я разыскал теплые
слова. Прежде всего я постарался убить в ней страх.
Говорил, что ничего еще ровно
не известно и до исследования предаваться отчаянию нельзя. Да и после исследования ему
не место: я рассказал о том, с каким успехом мы лечим эту
дурную боль — сифилис.
В первый раз еще я слышала от него такие ожесточенно-насмешливые
слова. И насмешка его
не пристыдила, а оскорбила меня, и ожесточение
не испугало меня, а сообщилось мне. Он ли, всегда боявшийся фразы в наших отношениях, всегда искренний и простой,
говорил это? И за что? За то, что точно я хотела пожертвовать ему удовольствием, в котором
не могла видеть ничего
дурного, и за то, что за минуту перед этим я так понимала и любила его. Роли наши переменились, он — избегал прямых и простых
слов, а я искала их.
Маменька так и помертвели!.. Через превеликую силу могли вступить в речь и принялись было доказывать, что учение вздор, гибель-де нашим деньгам и здоровью. Можно быть умным, ничего
не зная и, всему научась, быть глупу."Многому ли научились наши дети? — продолжали они. — Несмотря что сколько мы на них положили кошту пану Тимофтею и вот этому
дурню, что по-дурацки научил
говорить наших детей и невинные их уста заставил произносить непонятные
слова…"
Нет, я мог бы еще многое придумать и раскрасить; мог бы наполнить десять, двадцать страниц описанием Леонова детства; например, как мать была единственным его лексиконом; то есть как она учила его
говорить и как он, забывая
слова других, замечал и помнил каждое ее
слово; как он, зная уже имена всех птичек, которые порхали в их саду и в роще, и всех цветов, которые росли на лугах и в поле,
не знал еще, каким именем называют в свете
дурных людей и дела их; как развивались первые способности души его; как быстро она вбирала в себя действия внешних предметов, подобно весеннему лужку, жадно впивающему первый весенний дождь; как мысли и чувства рождались в ней, подобно свежей апрельской зелени; сколько раз в день, в минуту нежная родительница целовала его, плакала и благодарила небо; сколько раз и он маленькими своими ручонками обнимал ее, прижимаясь к ее груди; как голос его тверже и тверже произносил: «Люблю тебя, маменька!» и как сердце его время от времени чувствовало это живее!
Прости меня, Коломна, ты в обиду
Не ставь моих речей! Тебе спасибо!
Не для меня, для Бога ты старался,
И Бог тебе заплатит. Вы, как братья,
Спешили к нам на выручку, другие ж
Ругали нас из-за Москвы-реки.
Про них и речь, а о тебе ни
слова.
К хорошему
дурное не пристанет,
А про воров нельзя
не говорить.
—
Не хорохорься попусту. Неужели нам с тобою, старым друзьям, нельзя и пошутить друг над другом? Конечно, тебя покупать
не стану. Живи себе по-своему. А все-таки что хочу, то и сделаю. Ах я,
дурень,
дурень! — вдруг вскрикнул Кудряшов, хлопнув себя по лбу. — Сидим столько времени, а я тебе главной достопримечательности-то и
не показал. Ты
говоришь: есть, пить и спать? Я тебе сейчас такую штуку покажу, что ты откажешься от своих
слов. Пойдем. Возьми свечу.
— Ну, а теперь идем. Только чур при условии, повторяю, исполнят слепо каждое мое
слово. Поверьте, ничему
дурному я вас
не научу. А также попрошу вас
говорить окружающим только то, что я буду вам советовать,
не правда ли?
Он, как
говорили, никогда
не пил,
не курил,
не играл в карты (даже в носки),
не бранился
дурным словом.
— Нет, зол. Ты русский, и тебе это, может быть, неприятно, но я сторонний человек, и я могу судить свободно: этот народ зол; но и это еще ничего, а всего-то хуже то, что ему
говорят ложь и внушают ему, что
дурное хорошо, а хорошее дурно. Вспомни мои
слова: за это придет наказание, когда его
не будете ждать!
И сколько ни разъяснял этот человек, что он
не только
не желает разводить сорную траву, но, напротив, считает, что в уничтожении
дурной травы состоит одно из главных занятий земледельца, как и понимал это добрый и мудрый хозяин,
слова которого он только напоминает, — сколько он ни
говорил этого, его
не слушали, потому что окончательно решено было, что человек этот или безумный гордец, превратно толкующий
слова мудрого и доброго хозяина, или злодей, призывающий Людей
не к уничтожению сорных трав, а к защите и возращению их.
Что это за человек?
Дурной или хороший? Умен удивительно. Il a le don d'asseoir vos idées [У него дар обосновывать ваши собственные мысли (фр.).].
Поговоривши с ним, как-то успокоиваешься и миришься с жизнью. У меня даже голова прошла, и я вспомнила все его умные
слова. Я бы никогда
не сумела сказать по-русски того, что я записала.
Вы заметили, что в начале каждого нашего вечера
говорите вы, а я молчу, к концу же я болтаю, как одержимый болтливостью, как резонер в
дурной пьесе, а вы молчите, растерянная, немая, печальная,
не знающая, за что схватиться в этом море
слов?
В то время, когда на юбилее московского актера упроченное тостом явилось общественное мнение, начавшее карать всех преступников; когда грозные комиссии из Петербурга поскакали на юг ловить, обличать и казнить комиссариатских злодеев; когда во всех городах задавали с речами обеды севастопольским героям и им же, с оторванными руками и ногами, подавали трынки, встречая их на мостах и дорогах; в то время, когда ораторские таланты так быстро развились в народе, что один целовальник везде и при всяком случае писал и печатал и наизусть сказывал на обедах речи, столь сильные, что блюстители порядка должны были вообще принять укротительные меры против красноречия целовальника; когда в самом аглицком клубе отвели особую комнату для обсуждения общественных дел; когда появились журналы под самыми разнообразными знаменами, — журналы, развивающие европейские начала на европейской почве, но с русским миросозерцанием, и журналы, исключительно на русской почве, развивающие русские начала, однако с европейским миросозерцанием; когда появилось вдруг столько журналов, что, казалось, все названия были исчерпаны: и «Вестник», и «
Слово», и «Беседа», и «Наблюдатель», и «Звезда», и «Орел» и много других, и, несмотря на то, все являлись еще новые и новые названия; в то время, когда появились плеяды писателей, мыслителей, доказывавших, что наука бывает народна и
не бывает народна и бывает ненародная и т. д., и плеяды писателей, художников, описывающих рощу и восход солнца, и грозу, и любовь русской девицы, и лень одного чиновника, и
дурное поведение многих чиновников; в то время, когда со всех сторон появились вопросы (как называли в пятьдесят шестом году все те стечения обстоятельств, в которых никто
не мог добиться толку), явились вопросы кадетских корпусов, университетов, цензуры, изустного судопроизводства, финансовый, банковый, полицейский, эманципационный и много других; все старались отыскивать еще новые вопросы, все пытались разрешать их; писали, читали,
говорили проекты, все хотели исправить, уничтожить, переменить, и все россияне, как один человек, находились в неописанном восторге.