Неточные совпадения
— Вот вы пишете: «Двух станов не боец» — я не имею желания быть даже и «случайным гостем» ни одного из них», — позиция совершенно
невозможная в наше время! Запись эта противоречит другой, где вы рисуете симпатичнейший образ старика Козлова, восхищаясь его знанием России,
любовью к ней.
Любовь, как вера, без дел — мертва!
По-моему, Христова
любовь к людям есть в своем роде
невозможное на земле чудо.
Любовь так искажена, профанирована и опошлена в падшей человеческой жизни, что стало почти
невозможным произносить слова
любви, нужно найти новые слова.
Во время оно я встречал Александру Григорьевну в свете, потом видел ее за Байкалом. Тут она явилась мне существом, разрешающим великолепно новую, трудную задачу. В делах
любви и дружбы она не знала
невозможного: все было ей легко, а видеть ее была истинная отрада.
Он потребует от меня
невозможного вознаграждения: он потребует, чтоб я прокляла мое прошедшее, прокляла Алешу и раскаялась в моей
любви к нему.
Любовь своего одноплеменного, одноязычного, одноверного народа еще возможна, хотя чувство это далеко не такое сильное, не только как
любовь к себе, но и к семье или роду; но
любовь к государству, как Турция, Германия, Англия, Австрия, Россия, уже почти
невозможная вещь и, несмотря на усиленное воспитание в этом направлении, только предполагается и не существует в действительности.
Огненные надписи вспыхивают под ногами танцующих; они гласят: «
Любовь навсегда!» — «Ты муж, я жена!» — «Люблю, и страдаю, и верю в
невозможное счастье!» — «Жизнь так хороша!» — «Отдадимся веселью, а завтра — рука об руку, до гроба, вместе с тобой!» Пока это происходит, в тени едва можно различить силуэты тех же простаков, то есть их двойники.
Отказаться же от этой
любви — значило опять обречь себя на скуку, на одиночество, а такая жизнь казалась княгине теперь больше
невозможною, и она очень хорошо сознавала, что, оставаясь в Москве, не видеться с Миклаковым она будет не в состоянии.
Аскетическая метафизика объявляет
любовь невозможной и даже опасной, т. е. вступает в конфликт с источниками христианства.
Но мало и этого, деятельность
любви для людей, признающих жизнь в благе животной личности, представляет такие затруднения, что проявления ее становятся не только мучительными, но часто и
невозможными. «Надо не рассуждать о
любви, — говорят обыкновенно люди, не понимающие жизни, а предаваться тому непосредственному чувству предпочтения, пристрастия к людям, которое испытываешь, и это-то и есть настоящая
любовь».
А если даже это и не случится с человечеством при достижении им равенства, если
любовь народностей и вечный мир не есть то
невозможное «ничто», как выразился об этом Алонзо в «Буре», если, напротив, возможно действительное достижение стремлений к равенству, то поэт считал бы, что наступили старость и отживание мира, а потому и людям деятельным не стоило бы жить».)
Так что, чем сильнее, напряженнее деятельность для достижения наслаждений, тем
невозможнее становится единственно доступное человеку благо —
любовь.
— С того дня, как он объяснил мне закон того общества, к которому он принадлежит, просил не требовать от него
невозможного, принести эту жертву за его
любовь… а теперь…
Так
невозможной оказывается
любовь к человеку, если нет
любви к Богу.
Он грезил о
любви женщины, женщины в роскошном наряде, освещенной фантастическим ореолом богатства, одним словом, женщины, для него
невозможной.
И потому спасение от порабощения, в котором находятся люди,
невозможное для людей общественных, и совершалось и совершается только христианством, только заменой закона насилия законом
любви.
Казалось бы, это так очевидно, что совестно доказывать это, а между тем люди христианского мира, — как признающие себя верующими, так считающие себя неверующими, но признающие нравственный закон, — и те и другие смотрят на учение о
любви, отрицающее всякое насилие, и в особенности на вытекающее из этого учения положение о непротивлении злу злом, как на нечто фантастическое,
невозможное и совершенно неприложимое к жизни.