Неточные совпадения
Самгин встал, проводил ее до
двери, послушал, как она поднимается наверх по
невидимой ему лестнице, воротился в зал и, стоя у
двери на террасу, забарабанил пальцами по стеклу.
Против
двери стоял кондуктор со стеариновой свечою в руке, высокий и толстый человек с белыми усами, два солдата с винтовками и еще несколько человек,
невидимых в темноте.
Клим Самгин постучал ногою в
дверь, чувствуя желание уйти со двора, но в
дверях открылась незаметная, узкая калиточка, и
невидимый человек сказал глухим голосом, на о...
«Вот и я привлечен к отбыванию тюремной повинности», — думал он, чувствуя себя немножко героем и не сомневаясь, что арест этот — ошибка, в чем его убеждало и поведение товарища прокурора. Шли переулками, в одном из них, шагов на пять впереди Самгина, открылась
дверь крыльца, на улицу вышла женщина в широкой шляпе, сером пальто,
невидимый мужчина, закрывая
дверь, сказал...
Этот разговор был прерван появлением Бахарева, который был всунут в
двери чьими-то
невидимыми руками. Бахарев совсем осовелыми глазами посмотрел на Привалова, покрутил головой и заплетавшимся языком проговорил...
На углу, в аудиториуме — широко разинута
дверь, и оттуда — медленная, грузная колонна, человек пятьдесят. Впрочем, «человек» — это не то: не ноги — а какие-то тяжелые, скованные, ворочающиеся от
невидимого привода колеса; не люди — а какие-то человекообразные тракторы. Над головами у них хлопает по ветру белое знамя с вышитым золотым солнцем — и в лучах надпись: «Мы первые! Мы — уже оперированы! Все за нами!»
Все это, вместе с людьми, лошадьми, несмотря на движение, кажется неподвижным, лениво кружится на одном месте, прикрепленное к нему
невидимыми цепями. Вдруг почувствуешь, что эта жизнь — почти беззвучна, до немоты бедна звуками. Скрипят полозья саней, хлопают
двери магазинов, кричат торговцы пирогами, сбитнем, но голоса людей звучат невесело, нехотя, они однообразны, к ним быстро привыкаешь и перестаешь замечать их.
Внешний воздух,
невидимому, мало освежил Хрипача. Через полчаса он вернулся и опять, постояв у
двери с полминуты, зашел на урок. Шли упражнения на снарядах. Два-три незанятых пока гимназиста, не замечая директора, стояли, прислонясь к стене, пользуясь тем, что поручик не смотрел на них. Хрипач подошел к ним.
Обыкновенно моя улица целый день оставалась пустынной — в этом заключалось ее главное достоинство. Но в описываемое утро я был удивлен поднявшимся на ней движением. Под моим окном раздавался торопливый топот
невидимых ног, громкий говор — вообще происходила какая-то суматоха. Дело разъяснилось, когда в
дверях моей комнаты показалась голова чухонской девицы Лизы, отвечавшей за горничную и кухарку, и проговорила...
Дни тянулись один за другим, как длинные, серые нити, разматываясь с какого-то
невидимого клубка, и мальчику стало казаться, что конца не будет этим дням, всю жизнь он простоит у
дверей, слушая базарный шум.
Пётр несколько раз вставал, подходил к
двери, наконец он громко кашлянул около неё — тотчас же
невидимая рука плотно притворила её.
Она прислонилась к печке, почти
невидимая на белых изразцах, а Пётр вышел за
дверь, и там, в темноте, его встретил обиженный, испуганный, горячий шёпот Баймаковой...
Шарлатанское лицо моментально появляется в
дверях. Мольер поднимается на сцену так, что мы видим его в профиль. Он идет кошачьей походкой к рампе, как будто подкрадывается, сгибает шею, перьями шляпы метет пол. При его появлении один
невидимый человек в зрительном зале начинает аплодировать, а за этим из зала громовые рукоплескания. Потом тишина.
В черном квадрате
двери внезапно появилось бледное лицо Пантелеймона. Миг, и с ним произошла метаморфоза. Глазки его засверкали победным блеском, он вытянулся, хлестнул правой рукой через левую, как будто перекинул
невидимую салфетку, сорвался с места и боком, косо, как пристяжная, покатил по лестнице, округлив руки так, словно в них был поднос с чашками.
Никто не ответил. Вавило, оскалив зубы, с минуту стоял на пороге каземата и чувствовал, словно кто-то
невидимый, но сильный, обняв его, упрямо толкал вперед. Притворив
дверь, он, не торопясь, пошел по коридору, дорога была ему известна. У него вздрагивали уши; с каждым шагом вперед он ступал всё осторожнее, стараясь не шуметь, и ему хотелось идти всё быстрее; это желание стало непобедимым, когда перед ним широко развернулся пожарный двор.
Из рядов выходит черномазый, лохматый, сумрачный фотограф. Вместе с ним Пикколо быстро укрепляет и натягивает в выходных
дверях большую белую влажную простыню. Фотограф садится с фонарем посредине манежа и, накрывшись черным покрывалом, зажигает ацетиленовую горелку. Газ притушивается почти до отказа. Экран ярко освещен, а по нему бродят какие-то нелепые, смутные очертания. Наконец раздается голос Пикколо,
невидимого в темноте...
И вот тут он перешагнул через что-то, через какой-то высокий,
невидимый порог, и железная
дверь с громким скрипом железных петель захлопнулась сзади — и нет возврата.
Далее старик, гневно потрясая руками, описал конские ристалища, бой быков, театры, мастерские художников, где пишут и лепят из глины нагих женщин. Говорил он вдохновенно, красиво и звучно, точно играл на
невидимых струнах, а монахи, оцепеневшие, жадно внимали его речам и задыхались от восторга… Описав все прелести дьявола, красоту зла и пленительную грацию отвратительного женского тела, старик проклял дьявола, повернул назад и скрылся за своею
дверью…
Приятели с Трубной площади повернули на Грачевку и скоро вошли в переулок, о котором Васильев знал только понаслышке. Увидев два ряда домов с ярко освещенными окнами и с настежь открытыми
дверями, услышав веселые звуки роялей и скрипок — звуки, которые вылетали из всех
дверей и мешались в странную путаницу, похожую на то, как будто где-то в потемках, над крышами, настраивался
невидимый оркестр, Васильев удивился и сказал...
Из передней, не очень большой комнаты, о трех
дверях, входили в огромную большую залу с куполом и светом сверху. Под куполом устроены были хоры, на которых стояли
невидимые снизу часы с курантами, игравшие попеременно пьесы лучших тогдашних композиторов; тут же помещены были триста человек музыкантов и певцов.
Как-то ночью, вернее, на рассвете — те трое уже скребли железом, сдирая следы, — в доме случился переполох, связанный, по-видимому, с болезнью
невидимой музыкантши. Что-то упало, кто-то закричал, как от страшного испуга или боли, в доме забегали огни, и в приоткрытую
дверь я слышал, как Норден успокоительно говорил...
Босые ноги быстро зашлепали и
невидимая рука отворила
дверь в охотническую.