Неточные совпадения
— Нет, барин, нигде не видно! — После чего Селифан, помахивая кнутом, затянул песню не песню, но что-то такое длинное, чему и конца не было. Туда все вошло: все ободрительные и побудительные крики, которыми потчевают лошадей по всей России от одного конца до другого; прилагательные всех родов без дальнейшего разбора, как что
первое попалось
на язык. Таким образом дошло до того, что он начал называть их наконец секретарями.
У Карла Иваныча в руках была коробочка своего изделия, у Володи — рисунок, у меня — стихи; у каждого
на языке было приветствие, с которым он поднесет свой подарок. В ту минуту, как Карл Иваныч отворил дверь залы, священник надевал ризу и раздались
первые звуки молебна.
Две
первые раздражали его тяжелым, неуклюжим
языком и мелочной, схоластической полемикой с двумя вторыми, Самгину казалось, что эти газетки бессильны, не могут влиять
на читателя так, как должны бы, форма их статей компрометирует идейную сущность полемики, дробит и распыляет материал, пафос гнева заменен в них мелкой, личной злобой против бывших единомышленников.
— Теперь брат ее съехал, жениться вздумал, так хозяйство, знаешь, уж не такое большое, как прежде. А бывало, так у ней все и кипит в руках! С утра до вечера так и летает: и
на рынок, и в Гостиный двор… Знаешь, я тебе скажу, — плохо владея
языком, заключил Обломов, — дай мне тысячи две-три, так я бы тебя не стал потчевать
языком да бараниной; целого бы осетра подал, форелей, филе
первого сорта. А Агафья Матвевна без повара чудес бы наделала — да!
И
язык изменяет ей
на каждом шагу; самый образ проявления самоволия мысли и чувства, — все, что так неожиданно поразило его при
первой встрече с ней, весь склад ума, наконец, характер, — все давало ей такой перевес над бабушкой, что из усилия Татьяны Марковны — выручить Веру из какой-нибудь беды, не вышло бы ровно ничего.
В бумаге еще правительство,
на французском, английском и голландском
языках, просило остановиться у так называемых Ковальских ворот,
на первом рейде, и не ходить далее, в избежание больших неприятностей, прибавлено в бумаге, без объяснения, каких и для кого. Надо думать, что для губернаторского брюха.
Во-первых, пани Марина приняла Хину с ее французским
языком с такой леденящей любезностью, что у той заскребли кошки
на сердце; во-вторых, Давид, отлично знавший Хионию Алексеевну по Общественному клубу, позволил себе с ней такие фамильярности, каких она совсем не желала для
первого визита.
С самого
первого взгляда
на него Иван Федорович несомненно убедился в полном и чрезвычайном болезненном его состоянии: он был очень слаб, говорил медленно и как бы с трудом ворочая
языком; очень похудел и пожелтел.
Поколь, дескать, я ношу
на себе эти деньги — „я подлец, но не вор“, ибо всегда могу пойти к оскорбленной мною невесте и, выложив пред нею эту половину всей обманно присвоенной от нее суммы, всегда могу ей сказать: „Видишь, я прокутил половину твоих денег и доказал тем, что я слабый и безнравственный человек и, если хочешь, подлец (я выражаюсь
языком самого подсудимого), но хоть и подлец, а не вор, ибо если бы был вором, то не принес бы тебе этой половины оставшихся денег, а присвоил бы и ее, как и
первую половину“.
Неосторожный, невоздержный
на язык, он беспрестанно делал ошибки; увлекаемый
первым впечатлением, которое у него было рыцарски благородно, он вдруг вспоминал свое положение и сворачивал с полдороги.
Немецкая наука, и это ее главный недостаток, приучилась к искусственному, тяжелому, схоластическому
языку своему именно потому, что она жила в академиях, то есть в монастырях идеализма. Это
язык попов науки,
язык для верных, и никто из оглашенных его не понимал; к нему надобно было иметь ключ, как к шифрованным письмам. Ключ этот теперь не тайна; понявши его, люди были удивлены, что наука говорила очень дельные вещи и очень простые
на своем мудреном наречии; Фейербах стал
первый говорить человечественнее.
Вот этого-то общества, которое съезжалось со всех сторон Москвы и теснились около трибуны,
на которой молодой воин науки вел серьезную речь и пророчил былым, этого общества не подозревала Жеребцова. Ольга Александровна была особенно добра и внимательна ко мне потому, что я был
первый образчик мира, неизвестного ей; ее удивил мой
язык и мои понятия. Она во мне оценила возникающие всходы другой России, не той,
на которую весь свет падал из замерзших окон Зимнего дворца. Спасибо ей и за то!
Когда я привык к
языку Гегеля и овладел его методой, я стал разглядывать, что Гегель гораздо ближе к нашему воззрению, чем к воззрению своих последователей, таков он в
первых сочинениях, таков везде, где его гений закусывал удила и несся вперед, забывая «бранденбургские ворота». Философия Гегеля — алгебра революции, она необыкновенно освобождает человека и не оставляет камня
на камне от мира христианского, от мира преданий, переживших себя. Но она, может с намерением, дурно формулирована.
Прежде всего укажу
на Перхунова и Метальникова, из которых
первый, выражаясь нынешним
языком, представлял собой либеральный элемент, а второй — элемент консервативный.
После этого глубокомысленные сочинения Ганемана исчезли с отцовского стола, а
на их месте появилась новая книжка в скромном черном переплете.
На первой же странице была виньетка со стихами (
на польском
языке...
Мать моя была католичка. В
первые годы моего детства в нашей семье польский
язык господствовал, но наряду с ним я слышал еще два: русский и малорусский.
Первую молитву я знал по — польски и по — славянски, с сильными искажениями
на малорусский лад. Чистый русский
язык я слышал от сестер отца, но они приезжали к нам редко.
Первая книга, печатанная
на английском
языке, была «Рассуждение о шашечной игре», переведенное с французского
языка.
— Читал
первые две части,
на российский
язык переведенные.
Князь воротился и глядел
на нее как истукан; когда она засмеялась — усмехнулся и он, но
языком все еще не мог пошевелить. В
первое мгновение, когда он отворил ей дверь, он был бледен, теперь вдруг краска залила его лицо.
Она пользовалась
первыми проявлениями умственных способностей ребенка, — старалась выучить его молиться по-русски богу, спешила выучить его читать и писать по-русски и никогда не говорила с ним ни
на каком другом
языке.
Эта слабонервная девица, возложившая в
первый же год по приезде доктора в город честный венец
на главу его,
на третий день после свадьбы пожаловалась
на него своему отцу,
на четвертый — замужней сестре, а
на пятый — жене уездного казначея, оделявшего каждое
первое число пенсионом всех чиновных вдовушек города, и пономарю Ефиму, раскачивавшему каждое воскресенье железный
язык громогласного соборного колокола.
Его учебник логики, переведенный
на русский
язык, был распространен в русских школах в
первой половине XIX столетия.] — форма, что ли?
Женщина с ребяческими мыслями в голове и с пошло-старческими словами
на языке; женщина, пораженная недугом институтской мечтательности и вместе с тем по уши потонувшая в мелочах самой скаредной обыденной жизни; женщина, снедаемая неутолимою жаждой приобретения и, в то же время, считающая не иначе, как по пальцам; женщина, у которой с
первым ударом колокола к «достойной» выступают
на глазах слезки и кончик носа неизменно краснеет и которая, во время проскомидии, считает вполне дозволенным думать:"А что, кабы у крестьян пустошь Клинцы перебить, да потом им же перепродать?.
На первом плане дымились три доменных печи; из решетчатых железных коробок вечно тянулся черным хвостом густой дым, прорезанный снопами ярких искр и косматыми
языками вырывавшегося огня.
Все именно так и случилось, как предначертала Софья Михайловна. За лето Верочка окрепла и нагуляла плечи, не слишком наливные, но и не скаредные — как раз в меру. В декабре, перед рождеством, Братцевы дали
первый бал. Разумеется, Верочка была
на нем царицей, и князь Сампантрё смотрел
на нее из угла и щелкал
языком.
Словом сказать, пробуждение было полное, и, разумеется, одно из
первых украшений его составлял тогдашний premier amoureux, [
первый любовник (франц.)] В. А. Кокорев, который
на своем образном
языке называл его «постукиваньем».
Еще с
первого экзамена все с трепетом рассказывали про латинского профессора, который был будто бы какой-то зверь, наслаждавшийся гибелью молодых людей, особенно своекоштных, и говоривший будто бы только
на латинском или греческом
языке.
— Ma foi, chére [Право же, дорогая (фр.).]… почему? Во-первых, потому, вероятно, что я все-таки не Паскаль, et puis [и затем (фр.).]… во-вторых, мы, русские, ничего не умеем
на своем
языке сказать… По крайней мере до сих пор ничего еще не сказали…
Ее начал серьезно лечить Сверстов, объявивши Егору Егорычу и Сусанне, что старуха поражена нервным параличом и что у нее все более и более будет пропадать связь между мозгом и
языком, что уже и теперь довольно часто повторялось; так, желая сказать: «Дайте мне ложку!» — она говорила: «Дайте мне лошадь!» Муза с самого
первого дня приезда в Кузьмищево все посматривала
на фортепьяно, стоявшее в огромной зале и про которое Муза по воспоминаниям еще детства знала, что оно было превосходное, но играть
на нем она не решалась, недоумевая, можно ли так скоро после смерти сестры заниматься музыкой.
Сверстов, начиная с самой
первой школьной скамьи, — бедный русак, по натуре своей совершенно непрактический, но бойкий
на слова, очень способный к ученью, — по выходе из медицинской академии, как один из лучших казеннокоштных студентов, был назначен флотским врачом в Ревель, куда приехав, нанял себе маленькую комнату со столом у моложавой вдовы-пасторши Эмилии Клейнберг и предпочел эту квартиру другим с лукавою целью усовершенствоваться при разговорах с хозяйкою в немецком
языке, в котором он был отчасти слаб.
Она назвала
первое попавшееся
на язык имя и отчество. Это был старый, уморительный прием, «трюк», которым когда-то спасся один из ее друзей от преследования сыщика. Теперь она употребила его почти бессознательно, и это подействовало ошеломляющим образом
на первобытный ум грека. Он поспешно вскочил со скамейки, приподнял над головой белую фуражку, и даже при слабом свете, падавшем сквозь стекла над салоном, она увидела, как он быстро и густо покраснел.
Это был тот, что подходил к кустам, заглядывая
на лежавшего лозищанина. Человек без
языка увидел его
первый, поднявшись с земли от холода, от сырости, от тоски, которая гнала его с места. Он остановился перед Ним, как вкопанный, невольно перекрестился и быстро побежал по дорожке, с лицом, бледным, как полотно, с испуганными сумасшедшими глазами… Может быть, ему было жалко, а может быть, также он боялся попасть в свидетели… Что он скажет, он, человек без
языка, без паспорта, судьям этой проклятой стороны?..
Профессор писал мне, что сочинение Хельчицкого должно было быть издано в
первый раз
на чешском
языке в журнале Петербургской академии наук.
С каким самоуверенным видом, с каким ликованием в голосе ответил бы он в былое время: да… я тамошний помпадур! Я еду в Петербург представить о нуждах своих подчиненных! Я полагаю, что
первая обязанность помпадура — это заботиться, чтоб законные требования его подчиненных были удовлетворены! и т. д. Теперь, напротив того, он чувствует, что ответ словно путается у него
на языке и что гораздо было бы лучше, если б ему совсем-совсем ничего не приходилось отвечать.
По
первым фразам можно было заключить, что это третье лицо было своим человеком и притом, несмотря
на сравнительно ранний час, было уже сильно навеселе и плохо владело заплетавшимся
языком.
Действительно, это был «жених из ножевой линии» и плохо преподавал русский
язык. Мне от него доставалось за стихотворения-шутки, которыми занимались в гимназии двое: я и мой одноклассник и неразлучный друг Андреев Дмитрий.
Первые силачи в классе и
первые драчуны, мы вечно ходили в разорванных мундирах, дрались всюду и писали злые шутки
на учителей. Все преступления нам прощались, но за эпиграммы нам тайно мстили, придираясь к рваным мундирам.
Все это вместе решило меня сделать
первый опыт
на русском
языке. Охотников до уженья много
на Руси, особенно в деревнях, и я уверен, что найду в них сочувствие. Прошу только помнить, читая мою книжку, что она не трактат об уженье, не натуральная история рыб. Моя книжка ни больше ни меньше как простые записки страстного охотника: иногда поверхностные, иногда односторонние и всегда неполные относительно к обширности обоих предметов, сейчас мною названных.
— Экой ты, братец мой, чудной какой, право! Чего глядеть-то? Веди, говорю,
на двор: там, пожалуй, хошь с фонарем смотри. Как есть, говорю,
первый сорт: Глеб Савиныч худого не любил, у него чтоб было самое настоящее. И то сказать, много ли здесь увидишь, веди
на двор! — пересыпал Захар, точно выбивал дробь
языком.
Тетка Анна, которая в минуту
первого порыва радости забыла и суровое расположение мужа, и самого мужа, теперь притихла, и бог весть, что сталось такое: казалось бы, ей нечего было бояться: муж никогда не бил ее, — а между тем робость овладела ею, как только она очутилась в одной избе глаз
на глаз с мужем;
язык не ворочался!
Словом сказать, еще немного — и эти люди рисковали сделаться беллетристами. Но в то же время у них было одно очень ценное достоинство: всякому с
первого же их слова было понятно, что они лгут. Слушая дореформенного лжеца, можно было рисковать, что у него отсохнет
язык, а у слушателей уши, но никому не приходило в голову основывать
на его повествованиях какие-нибудь расчеты или что-нибудь серьезное предпринять.
Цирк, его «камрады», коверкавшие
на иностранный лад русский
язык, и иностранные женщины, с которыми я за все время сказал каких-нибудь десять слов, уже с
первых дней показался мне чужим, а потом скучным.
Боль была настолько сильна, что и прелесть окружающего перестала существовать для меня. А идти домой не могу — надо успокоиться. Шорох в овраге — и из-под самой кручи передо мной вынырнул Дружок,
язык высунул, с него каплет: собака потеет
языком. Он ткнулся в мою больную ногу и растянулся
на траве. Боль напомнила мне
первый вывих ровно шестьдесят лет назад в задонских степях, когда табунщик-калмык, с железными руками, приговаривал успокоительно...
Европа произвела
на него нехорошее впечатление: он находил, что там «мещанство кишит везде, кроме разве одной Англии»; но и Англия для него не годилась, во-первых, потому, что он не знал английского
языка, а учиться не хотел, ибо находил, что это поздно и напрасно, так как против этого вооружилась сама природа, даровавшая Якову Львовичу миниатюрный ротик с пухленькими губками сердечком, благодаря чему он постоянно говорил немножко присюсёкивая и не мог «сделать рот квадратом», что, по его мнению, было решительно необходимо для того, чтобы говорить по-английски.
Быть может, если дать человеку возможность выговориться вполне, то ультиматум, который вертится у него
на языке, окажется далеко не столь ужасным, как это представляется с
первого взгляда?
Элементы, которые могли оттенять внешнее однообразие жизни дедушки Матвея Иваныча, были следующие: во-первых, дворянский интерес, во-вторых, сознание властности, в-третьих, интерес сельскохозяйственный, в-четвертых, моцион. Постараюсь разъяснить здесь, какую роль играли эти элементы в том общем тоне жизни, который
на принятом тогда
языке назывался жуированием.
— Верно не знает! — подхватил Зарядьев. — Вот года три тому назад ко мне в роту попал такой же точно молодчик — всех так и загонял! Бывало,
на словах города берет, а как вышел в
первый раз
на ученье, так и
язык прилип к гортани. До штабс-капитанского чина все в замке ходил.
Как изображу я вам, наконец, этих блестящих чиновных кавалеров, веселых и солидных, юношей и степенных, радостных и прилично туманных, курящих в антрактах между танцами в маленькой отдаленной зеленой комнате трубку и не курящих в антрактах трубки, — кавалеров, имевших
на себе, от
первого до последнего, приличный чин и фамилию, — кавалеров, глубоко проникнутых чувством изящного и чувством собственного достоинства; кавалеров, говорящих большею частию
на французском
языке с дамами, а если
на русском, то выражениями самого высокого тона, комплиментами и глубокими фразами, — кавалеров, разве только в трубочной позволявших себе некоторые любезные отступления от
языка высшего тона, некоторые фразы дружеской и любезной короткости, вроде таких, например: «что, дескать, ты, такой-сякой, Петька, славно польку откалывал», или: «что, дескать, ты, такой-сякой, Вася, пришпандорил-таки свою дамочку, как хотел».
Иногда при ловле камбалы или белуги рыбакам случалось вытаскивать
на крючке морского кота — тоже вид электрического ската. Прежде рыбак, соблюдая все меры предосторожности, отцеплял эту гадину от крючка и выбрасывал за борт. Но кто-то — должно быть, тот же знаток итальянского
языка, Коля — пустил слух, что для итальянцев вообще морской кот составляет
первое лакомство. И с тех пор часто, возвращаясь с ловли и проходя мимо парохода, какой-нибудь рыбак кричал...
Со второго класса прибавлялся ежедневно час для греческого
языка, с 11 1/2 ч. до 12 1/2; и если я по этому
языку на всю жизнь остался хром, то винить могу только собственную неспособность к
языкам и в видах ее отсутствие в школе туторства. Ведь другие же мальчики начинали учиться греческой азбуке в один час со мною. И через год уже без особенного затруднения читали «Одиссею», тогда как я, не усвоив себе с
первых пор основательно производства времен, вынужден был довольствоваться сбивчивым навыком.
В
первую же неделю некоторые любимцы Ивана Матвеича слетели с мест, один даже попал
на поселение, другие подверглись телесным наказаниям; самый даже старый камердинер, — он был родом турок, знал французский
язык, его подарил Ивану Матвеичу покойный фельдмаршал Каменский, — самый этот камердинер получил, правда, вольную, но вместе с нею и приказание выехать в двадцать четыре часа, «чтобы другим соблазна не было».