Неточные совпадения
Дрожу, гляжу
на лекаря:
Рукавчики засучены,
Грудь фартуком завешана,
В одной
руке —
широкий нож,
В другой ручник —
и кровь
на нем,
А
на носу очки!
Он был еще худее, чем три года тому назад, когда Константин Левин видел его в последний раз.
На нем был короткий сюртук.
И руки и широкие кости казались еще огромнее. Волосы стали реже, те же прямые усы висели
на губы, те же глаза странно
и наивно смотрели
на вошедшего.
— Вот он! — проговорила княгиня, указывая
на Вронского, в длинном пальто
и в черной с
широкими полями шляпе шедшего под
руку с матерью. Облонский шел подле него, что-то оживленно говоря.
Он был среднего роста; стройный, тонкий стан его
и широкие плечи доказывали крепкое сложение, способное переносить все трудности кочевой жизни
и перемены климатов, не побежденное ни развратом столичной жизни, ни бурями душевными; пыльный бархатный сюртучок его, застегнутый только
на две нижние пуговицы, позволял разглядеть ослепительно чистое белье, изобличавшее привычки порядочного человека; его запачканные перчатки казались нарочно сшитыми по его маленькой аристократической
руке,
и когда он снял одну перчатку, то я был удивлен худобой его бледных пальцев.
Перед ним стояла не одна губернаторша: она держала под
руку молоденькую шестнадцатилетнюю девушку, свеженькую блондинку с тоненькими
и стройными чертами лица, с остреньким подбородком, с очаровательно круглившимся овалом лица, какое художник взял бы в образец для Мадонны
и какое только редким случаем попадается
на Руси, где любит все оказаться в
широком размере, всё что ни есть:
и горы
и леса
и степи,
и лица
и губы
и ноги; ту самую блондинку, которую он встретил
на дороге, ехавши от Ноздрева, когда, по глупости кучеров или лошадей, их экипажи так странно столкнулись, перепутавшись упряжью,
и дядя Митяй с дядею Миняем взялись распутывать дело.
Но куклы даже в эти годы
Татьяна в
руки не брала;
Про вести города, про моды
Беседы с нею не вела.
И были детские проказы
Ей чужды: страшные рассказы
Зимою в темноте ночей
Пленяли больше сердце ей.
Когда же няня собирала
Для Ольги
на широкий луг
Всех маленьких ее подруг,
Она в горелки не играла,
Ей скучен был
и звонкий смех,
И шум их ветреных утех.
Тетушка Анны Сергеевны, княжна Х……я, худенькая
и маленькая женщина с сжатым в кулачок лицом
и неподвижными злыми глазами под седою накладкой, вошла
и, едва поклонившись гостям, опустилась в
широкое бархатное кресло,
на которое никто, кроме ее, не имел права садиться. Катя поставила ей скамейку под ноги: старуха не поблагодарила ее, даже не взглянула
на нее, только пошевелила
руками под желтою шалью, покрывавшею почти все ее тщедушное тело. Княжна любила желтый цвет: у ней
и на чепце были ярко-желтые ленты.
Он взглянул
на нее. Она закинула голову
на спинку кресел
и скрестила
на груди
руки, обнаженные до локтей. Она казалась бледней при свете одинокой лампы, завешенной вырезною бумажною сеткой.
Широкое белое платье покрывало ее всю своими мягкими складками; едва виднелись кончики ее ног, тоже скрещенных.
Впрочем, Базарову было не до того, чтобы разбирать, что именно выражали глаза его матери; он редко обращался к ней,
и то с коротеньким вопросом. Раз он попросил у ней
руку «
на счастье»; она тихонько положила свою мягкую ручку
на его жесткую
и широкую ладонь.
— Когда роешься в книгах — время течет незаметно,
и вот я опоздал домой к чаю, — говорил он, выйдя
на улицу, морщась от солнца. В разбухшей, измятой шляпе, в пальто, слишком
широком и длинном для него, он был похож
на банкрота купца, который долго сидел в тюрьме
и только что вышел оттуда. Он шагал важно, как гусь, держа
руки в карманах, длинные рукава пальто смялись глубокими складками. Рыжие щеки Томилина сыто округлились, голос звучал уверенно,
и в словах его Клим слышал строгость наставника.
Самгин, не отрываясь, смотрел
на багровое, уродливо вспухшее лицо
и на грудь поручика; дышал поручик так бурно
и часто, что беленький крест
на груди его подскакивал. Публика быстро исчезала, —
широкими шагами подошел к поручику человек в поддевке
и, спрятав за спину
руку с папиросой, спросил...
Она предложила перейти в гостиную. Ходила она легко
и плавно, пружинистым танцующим шагом, одета она в платье оранжевого цвета,
широкое, точно плащ.
На ходу она смешно размахивала
руками, оправляя платье, а казалось, что она отталкивает что-то.
Ему протянули несколько шапок, он взял две из них, положил их
на голову себе близко ко лбу
и, придерживая
рукой, припал
на колено. Пятеро мужиков, подняв с земли небольшой колокол, накрыли им голову кузнеца так, что края легли ему
на шапки
и на плечи, куда баба положила свернутый передник. Кузнец закачался, отрывая колено от земли, встал
и тихо,
широкими шагами пошел ко входу
на колокольню, пятеро мужиков провожали его, идя попарно.
В кошомной юрте сидели
на корточках девять человек киргиз чугунного цвета; семеро из них с великой силой дули в длинные трубы из какого-то глухого к музыке дерева; юноша, с невероятно
широким переносьем
и черными глазами где-то около ушей, дремотно бил в бубен, а игрушечно маленький старичок с лицом, обросшим зеленоватым мохом, ребячливо колотил
руками по котлу, обтянутому кожей осла.
Втроем вышли
на крыльцо, в приятный лунный холод, луна богато освещала бархатный блеск жирной грязи, тусклое стекло многочисленных луж, линию кирпичных домов в два этажа, пестро раскрашенную церковь. Денисов сжал
руку Самгина
широкой, мягкой
и горячей ладонью
и спросил...
Он встал
и начал быстро пожимать
руки сотрапезников, однообразно кивая каждому гладкой головкой, затем, высоко вскинув ее, заложив одну
руку за спину, держа в другой часы
и глядя
на циферблат,
широкими шагами длинных ног пошел к двери, как человек, совершенно уверенный, что люди поймут, куда он идет,
и позаботятся уступить ему дорогу.
В большой столовой со множеством фаянса
на стенах Самгина слушало десятка два мужчин
и дам, люди солидных объемов, только один из них, очень тощий, но с круглым, как глобус, брюшком стоял
на длинных ногах, спрятав
руки в карманах, покачивая черноволосой головою, сморщив бледное, пухлое лицо в
широкой раме черной бороды.
Морозов быстро посторонился. Тогда в прихожую нырком, наклоня голову, вскочил небольшой человечек, в пальто, слишком
широком и длинном для его фигуры, в шапке, слишком большой для головы; извилистым движением всего тела
и размахнув
руками назад, он сбросил пальто
на пол, стряхнул шапку туда же
и сорванным голосом спросил...
— Ничего, — гуляй, — сказал Вася приятным мягким баском.
На его
широких плечах — коричневый армяк, подпоясан веревкой, шея обмотана синим шарфом,
на ногах — рыжие солдатские сапоги; он опирался обеими
руками на толстую суковатую палку
и, глядя сверху вниз
на Самгина, говорил...
«Вот», — вдруг решил Самгин, следуя за ней. Она дошла до маленького ресторана, пред ним горел газовый фонарь, по обе стороны двери — столики, за одним играли в карты маленький, чем-то смешной солдатик
и лысый человек с носом хищной птицы,
на третьем стуле сидела толстая женщина, сверкали очки
на ее
широком лице, сверкали вязальные спицы в
руках и серебряные волосы
на голове.
Самгин подвинулся к решетке сада как раз в тот момент, когда солнце, выскользнув из облаков, осветило
на паперти собора фиолетовую фигуру протоиерея Славороссова
и золотой крест
на его
широкой груди. Славороссов стоял, подняв левую
руку в небо
и простирая правую над толпой благословляющим жестом. Вокруг
и ниже его копошились люди, размахивая трехцветными флагами, поблескивая окладами икон, обнажив лохматые
и лысые головы.
На минуту стало тихо,
и зычный голос сказал, как в рупор...
Безбедов торчал
на крыше, держась одной
рукой за трубу, балансируя помелом в другой; нелепая фигура его в неподпоясанной блузе
и широких штанах была похожа
на бутылку, заткнутую круглой пробкой в форме головы.
Слабенький
и беспокойный огонь фонаря освещал толстое, темное лицо с круглыми глазами ночной птицы; под
широким, тяжелым носом топырились густые, серые усы, — правильно круглый череп густо зарос енотовой шерстью. Человек этот сидел, упираясь
руками в диван, спиною в стенку, смотрел в потолок
и ритмически сопел носом.
На нем — толстая шерстяная фуфайка, шаровары с кантом,
на ногах полосатые носки; в углу купе висела серая шинель, сюртук, портупея, офицерская сабля, револьвер
и фляжка, оплетенная соломой.
В черном плаще, в
широкой шляпе с загнутыми полями
и огромным пепельного цвета пером, с тростью в
руке, она имела вид победоносный, великолепное лицо ее было гневно нахмурено. Самгин несколько секунд смотрел
на нее с почтительным изумлением, сняв фуражку.
А Дунаев слушал, подставив ухо
на голос оратора так, как будто Маракуев стоял очень далеко от него; он сидел
на диване, свободно развалясь, положив
руку на широкое плечо угрюмого соседа своего, Вараксина. Клим отметил, что они часто
и даже в самых пламенных местах речей Маракуева перешептываются, аскетическое лицо слесаря сурово морщится, он сердито шевелит усами; кривоносый Фомин шипит
на них, толкает Вараксина локтем, коленом, а Дунаев, усмехаясь, подмигивает Фомину веселым глазом.
Среднего роста, он был не толст, но кости у него
широкие и одет он во все толстое.
Руки тяжелые, неловкие, они прятались в карманы, под стол, как бы стыдясь широты
и волосатости кистей. Оказалось, что он изъездил всю Россию от Астрахани до Архангельска
и от Иркутска до Одессы, бывал
на Кавказе, в Финляндии.
Это было дома у Марины, в ее маленькой, уютной комнатке. Дверь
на террасу — открыта, теплый ветер тихонько перебирал листья деревьев в саду; мелкие белые облака паслись в небе, поглаживая луну, никель самовара
на столе казался голубым, серые бабочки трепетали
и гибли над огнем, шелестели
на розовом абажуре лампы. Марина — в широчайшем белом капоте, — в
широких его рукавах сверкают голые, сильные
руки. Когда он пришел — она извинилась...
Самгин посмотрел
на ее
широкую, согнувшуюся спину,
на большие, изработанные, уже дрожащие
руки и, подумав: «Умрет скоро», — спросил...
В комнате Алексея сидело
и стояло человек двадцать,
и первое, что услышал Самгин, был голос Кутузова, глухой, осипший голос, но — его. Из-за спин
и голов людей Клим не видел его, но четко представил тяжеловатую фигуру,
широкое упрямое лицо с насмешливыми глазами, толстый локоть левой
руки, лежащей
на столе,
и уверенно командующие жесты правой.
На дороге снова встал звонарь, тяжелыми взмахами
руки он крестил воздух вслед экипажам; люди обходили его, как столб. Краснорожий человек в сером пиджаке наклонился, поднял фуражку
и подал ее звонарю. Тогда звонарь, ударив ею по колену,
широкими шагами пошел по средине мостовой.
Он замолчал, покачивая головой, поглаживая
широкий лоб, правая
рука его медленно опускалась, опустился
на стул
и весь он, точно растаяв. Ему все согласно аплодировали, а человек из угла сказал...
Пара темно-бронзовых, монументально крупных лошадей важно катила солидное ландо: в нем — старуха в черном шелке, в черных кружевах
на седовласой голове, с длинным, сухим лицом; голову она держала прямо, надменно, серенькие пятна глаз смотрели в
широкую синюю спину кучера,
рука в перчатке держала золотой лорнет. Рядом с нею благодушно улыбалась, кивая головою, толстая дама, против них два мальчика, тоже неподвижные
и безличные, точно куклы.
Один из штатских, тощий, со сплюснутым лицом
и широким носом, сел рядом с Самгиным, взял его портфель, взвесил
на руке и, положив портфель в сетку, протяжно, воющим звуком, зевнул. Старичок с медалью заволновался, суетливо закрыл окно, задернул занавеску, а усатый спросил гулко...
Вдохновляясь, поспешно нанизывая слово
на слово, размахивая
руками, он долго
и непонятно объяснял различие между смыслом
и причиной, — острые глазки его неуловимо быстро меняли выражение, поблескивая жалобно
и сердито, ласково
и хитро. Седобородый, наморщив переносье, открывал
и закрывал рот, желая что-то сказать, но ему мешала оса, летая пред его
широким лицом. Третий мужик, отломив от ступени большую гнилушку, внимательно рассматривал ее.
На Сенатской площади такие же опаловые пузыри освещали темную, масляно блестевшую фигуру буйного царя, бронзовой
рукою царь указывал путь
на Запад, за
широкую реку; над рекою туман был еще более густ
и холодней. Клим почувствовал себя обязанным вспомнить стихи из «Медного всадника», но вспомнил из «Полтавы...
В шапке черных
и, должно быть, жестких волос с густосиними щеками
и широкой синей полосой
на месте усов, которые как бы заменялись толстыми бровями, он смотрел из-под нахмуренных бровей мрачно, тяжело вздыхал, его толстые ярко-красные ‹губы› смачно чмокали,
и, спрятав
руки за спину, не улыбаясь, звонким, но комически унылым голосом он рассказывал...
Ходил он наклонив голову, точно бык, торжественно нося свой солидный живот, левая
рука его всегда играла кистью брелоков
на цепочке часов, правая привычным жестом поднималась
и опускалась в воздухе,
широкая ладонь плавала в нем, как небольшой лещ.
Регент был по плечо Инокову, но значительно
шире и плотнее, Клим ждал, что он схватит Инокова
и швырнет за перила, но регент, качаясь
на ногах, одной
рукой придерживал панаму, а другой толкая Инокова в грудь, кричал звонким голосом...
Она с тихой радостью успокоила взгляд
на разливе жизни,
на ее
широких полях
и зеленых холмах. Не бегала у ней дрожь по плечам, не горел взгляд гордостью: только когда она перенесла этот взгляд с полей
и холмов
на того, кто подал ей
руку, она почувствовала, что по щеке у ней медленно тянется слеза…
Отчего же Ольга не трепещет? Она тоже шла одиноко, незаметной тропой, также
на перекрестке встретился ей он, подал
руку и вывел не в блеск ослепительных лучей, а как будто
на разлив
широкой реки, к пространным полям
и дружески улыбающимся холмам. Взгляд ее не зажмурился от блеска, не замерло сердце, не вспыхнуло воображение.
Он по утрам с удовольствием ждал, когда она, в холстинковой блузе, без воротничков
и нарукавников, еще с томными, не совсем прозревшими глазами, не остывшая от сна, привставши
на цыпочки, положит ему
руку на плечо, чтоб разменяться поцелуем,
и угощает его чаем, глядя ему в глаза, угадывая желания
и бросаясь исполнять их. А потом наденет соломенную шляпу с
широкими полями, ходит около него или под
руку с ним по полю, по садам —
и у него кровь бежит быстрее, ему пока не скучно.
Марина была не то что хороша собой, а было в ней что-то втягивающее, раздражающее, нельзя назвать, что именно, что привлекало к ней многочисленных поклонников: не то скользящий быстро по предметам, ни
на чем не останавливающийся взгляд этих изжелта-серых лукавых
и бесстыжих глаз, не то какая-то нервная дрожь плеч
и бедр
и подвижность, игра во всей фигуре, в щеках
и в губах, в
руках; легкий, будто летучий, шаг,
широкая ли, внезапно все лицо
и ряд белых зубов освещавшая улыбка, как будто к нему вдруг поднесут в темноте фонарь, так же внезапно пропадающая
и уступающая место слезам, даже когда нужно, воплям — бог знает что!
Она быстро обернулась к нему, обдала его всего
широким взглядом исступленного удивления, благодарности, вдруг опустилась
на колени, схватила его
руку и крепко прижала к губам…
Потом неизменно скромный
и вежливый Тит Никоныч, тоже во фраке, со взглядом обожания к бабушке, с улыбкой ко всем; священник, в шелковой рясе
и с вышитым
широким поясом, советники палаты, гарнизонный полковник, толстый, коротенький, с налившимся кровью лицом
и глазами, так что, глядя
на него, делалось «за человека страшно»; две-три барыни из города, несколько шепчущихся в углу молодых чиновников
и несколько неподросших девиц, знакомых Марфеньки, робко смотрящих, крепко жмущих друг у друга красные, вспотевшие от робости
руки и беспрестанно краснеющих.
— В вас погибает талант; вы не выбьетесь, не выйдете
на широкую дорогу. У вас недостает упорства, есть страстность, да страсти, терпенья нет! Вот
и тут, смотрите,
руки только что намечены,
и неверно, плечи несоразмерны, а вы уж завертываете, бежите показывать, хвастаться…
Наконец они решились,
и мы толпой окружили их: это первые наши гости в Японии. Они с боязнью озирались вокруг
и, положив
руки на колени, приседали
и кланялись чуть не до земли. Двое были одеты бедно:
на них была синяя верхняя кофта, с
широкими рукавами,
и халат, туго обтянутый вокруг поясницы
и ног. Халат держался
широким поясом. А еще? еще ничего; ни панталон, ничего…
Зачем употреблять вам все
руки на возделывание риса? употребите их
на добывание металлов, а рису вам привезут с Зондских островов —
и вы будете богаче…» — «Да, — прервал Кавадзи, вдруг подняв свои
широкие веки, — хорошо, если б иностранцы возили рыбу, стекло да рис
и тому подобные необходимые предметы; а как они будут возить вон этакие часы, какие вы вчера подарили мне,
на которые у нас глаза разбежались, так ведь японцы вам отдадут последнее…» А ему подарили прекрасные столовые астрономические часы, где кроме обыкновенного циферблата обозначены перемены луны
и вставлены два термометра.
— Вместе выйдем, — сказал Нехлюдов, с удовольствием пожимая сильную,
широкую руку Богатырева
и, как всегда, под приятным впечатлением чего-то здорового, бессознательного, свежего, расстался с ним
на крыльце его дома.
Даже самый беспорядок в этих комнатах после министерской передней, убожества хозяйского кабинета
и разлагающегося великолепия мертвых залов, — даже беспорядок казался приятным, потому что красноречиво свидетельствовал о присутствии живых людей: позабытая
на столе книга, начатая женская работа, соломенная шляпка с
широкими полями
и простеньким полевым цветочком, приколотым к тулье, — самый воздух, кажется, был полон жизни
и говорил о чьем-то невидимом присутствии, о какой-то женской
руке, которая производила этот беспорядок
и расставила по окнам пахучие летние цветы.
Слабое движение
руки, жалко опустившейся
на одеяло, было ответом, да глаза раскрылись
шире,
и в них мелькнуло сознание живого человека. Привалов посидел около больного с четверть часа; доктор сделал знак, что продолжение этого безмолвного визита может утомить больного,
и все осторожно вышли из комнаты. Когда Привалов начал прощаться, девушка проговорила...