Неточные совпадения
Сверху
черная, безграничная бездна, прорезываемая молниями; кругом воздух, наполненный крутящимися атомами пыли, — все это представляло неизобразимый хаос,
на грозном
фоне которого выступал не менее грозный силуэт пожара.
Жена, нагнувшись, подкладывала к ногам его бутылки с горячей водой. Самгин видел
на белом
фоне подушки черноволосую, растрепанную голову, потный лоб, изумленные глаза, щеки, густо заросшие
черной щетиной, и полуоткрытый рот, обнаживший мелкие, желтые зубы.
День, с утра яркий, тоже заскучал, небо заволокли ровным слоем сероватые, жидкие облака, солнце, прикрытое ими, стало, по-зимнему, тускло-белым, и рассеянный свет его утомлял глаза. Пестрота построек поблекла, неподвижно и обесцвеченно висели бесчисленные флаги, приличные люди шагали вяло. А голубоватая, скромная фигура царя, потемнев, стала еще менее заметной
на фоне крупных, солидных людей, одетых в
черное и в мундиры, шитые золотом, украшенные бляшками орденов.
И она быстро побежала вперед, где, почти у берега,
на красном
фоне заката судорожно подпрыгивали два
черных шара.
Его желтое лицо кажется особенно странным в
черной остроконечной мурмолке,
на фоне черного воротника, в сумеречном освещении коридора.
Повыше бакланов, но тоже недалеко от воды, устроились утки-каменушки, с окраской
черного, коричневого и белого цветов.
На фоне темно-бурой скалы, густо вымазанной гуано, они были бы мало заметны, если бы сидели неподвижно.
На главной стене висел старинный портрет Федорова прадеда, Андрея Лаврецкого; темное, желчное лицо едва отделялось от почерневшего и покоробленного
фона; небольшие злые глаза угрюмо глядели из-под нависших, словно опухших век;
черные волосы без пудры щеткой вздымались над тяжелым, изрытым лбом.
По улице шли быстро и молча. Мать задыхалась от волнения и чувствовала — надвигается что-то важное. В воротах фабрики стояла толпа женщин, крикливо ругаясь. Когда они трое проскользнули во двор, то сразу попали в густую,
черную, возбужденно гудевшую толпу. Мать видела, что все головы были обращены в одну сторону, к стене кузнечного цеха, где
на груде старого железа и
фоне красного кирпича стояли, размахивая руками, Сизов, Махотин, Вялов и еще человек пять пожилых, влиятельных рабочих.
Москвичи говорили про него, что он уважает только двух человек
на свете: дирижера Большого театра, строптивого и властного Авранека, а затем председателя немецкого клуба,
фон Титцнера, который в честь компатриота и сочлена выписывал колбасу из Франкфурта и
черное пиво из Мюнхена.
Правая рука, правда, покороче сделалась, зато левая безобразно вытянулась, и льет из нее, льет так, что даже
на темном
фоне неба обозначилась еще более темная, почти
черная полоса.
На ярком
фоне огня суетливо копошилось множество маленьких
черных человеческих фигур.
Подозрительные фигуры, похожие
на монахов,
на светлом
фоне ночи кажутся
чернее и смотрят угрюмее.
У стены, заросшей виноградом,
на камнях, как
на жертвеннике, стоял ящик, а из него поднималась эта голова, и, четко выступая
на фоне зелени, притягивало к себе взгляд прохожего желтое, покрытое морщинами, скуластое лицо, таращились, вылезая из орбит и надолго вклеиваясь в память всякого, кто их видел, тупые глаза, вздрагивал широкий, приплюснутый нос, двигались непомерно развитые скулы и челюсти, шевелились дряблые губы, открывая два ряда хищных зубов, и, как бы живя своей отдельной жизнью, торчали большие, чуткие, звериные уши — эту страшную маску прикрывала шапка
черных волос, завитых в мелкие кольца, точно волосы негра.
Самойленко только немногих помнил по фамилии, а про тех, кого забыл, говорил со вздохом: «Прекраснейший, величайшего ума человек!» Покончив с альбомом,
фон Корен брал с этажерки пистолет и, прищурив левый глаз, долго прицеливался в портрет князя Воронцова или же становился перед зеркалом и рассматривал свое смуглое лицо, большой лоб и
черные, курчавые, как у негра, волоса, и свою рубаху из тусклого ситца с крупными цветами, похожего
на персидский ковер, и широкий кожаный пояс вместо жилетки.
Но
фон Корен самостоятелен и упрям: он работает
на Черном море, потому что никто здесь не работает; он порвал с университетом, не хочет знать ученых и товарищей, потому что он прежде всего деспот, а потом уж зоолог.
На следующий день вернулся со станции тот же полугрузовичок и выплюнул три ящика великолепной гладкой фанеры, кругом оклеенной ярлыками и белыми по
черному фону надписями...
Я слушал шум ветра, стук и хлопанье дождя, глядел, как при каждой вспышке молнии церковь, вблизи построенная над озером, то вдруг являлась
черною на белом
фоне, то белою
на черном, то опять поглощалась мраком…
Однажды с небольшого берегового мыса мы увидели среди этих тихо передвигавшихся ледяных масс какой-то
черный предмет, ясно выделявшийся
на бело-желтом
фоне. В пустынных местах все привлекает внимание, и среди нашего маленького каравана начались разговоры и догадки.
Мелькнуло еще два-три огонька разрозненных избенок. Кое-где
на фоне черного леса клубился в сыром воздухе дымок, и искры вылетали и гасли, точно таяли во мраке. Наконец последнее жилье осталось сзади. Вокруг была лишь
черная тайга да темная ночь.
Солидно обставленная гостиная, против зрителя портрет Александра Третьего во весь рост и в шапке, — тучная,
чёрная фигура
на голубоватом
фоне, за нею — какие-то колонны, они напоминают ленинградскую Биржу.
Порой где-то в воздухе раздавался торопливый перезвон птичьей стаи, но глаз не мог различить ее
на пестром
фоне лесистых скал, пока совсем близко в воздухе не пролетала стремительно горсточка
черных точек, торопясь, свистя крыльями, погоняя друг друга и тотчас же сливаясь с пестрым
фоном другого берега.
Какой-то человек то и дело мелькал
черным силуэтом
на фоне пламени и, как мне показалось, кидал что-то в огонь.
Морской берег ночью! Темные силуэты скал слабо проектируются
на фоне звездного неба. Прибрежные утесы, деревья
на них, большие камни около самой воды — все приняло одну неопределенную темную окраску. Вода
черная, как смоль, кажется глубокой бездной. Горизонт исчез — в нескольких шагах от лодки море сливается с небом. Звезды разом отражаются в воде, колеблются, уходят вглубь и как будто снова всплывают
на поверхность. В воздухе вспыхивают едва уловимые зарницы. При такой обстановке все кажется таинственным.
Дальше за кустами
на фоне темного неба, усеянного миллионами звезд, вырисовывались кроны больших деревьев с узловатыми ветвями: тополь, клен, осокорь, липа, все они стали теперь похожи друг
на друга, все приняли однотонную, не то
черную, не то буро-зеленую окраску.
Вышли
на террасу. С горы по дороге спускался высокий молодой офицер с лентою патронов через плечо, в очень высоких сапогах со шпорами… В руке у него была винтовка, из-за пояса торчали две деревянные ручки ручных гранат.
На горе,
на оранжевом
фоне заходившего солнца,
чернела казенная двуколка и еще две фигуры с винтовками.
Взглянув
на уличные фонари и
на черное небо, он вспоминает, что сегодня у «Медведя»
фон Бурст справляет свои именины, и снова радость охватывает его душу…
Солнце уже село, и вдали, из-за горба шоссе,
на красном
фоне зари вырастали, подпрыгивая, два
черных силуэта всадников с винтовками.
Черные глаза, большие, маслянистые, совсем испанский овал лица, смуглого, но с нежным румянцем, яркие губы, белые атласные плечи, золотые стрелы в густой косе; огненное платье с корсажем, обшитым
черными кружевами, выступало перед ним
на фоне боковой двери в ту комнату, где приготовлен был рояль для тапера.
Если взглянуть вверх
на эти потемки, то весь
черный фон был усыпан белыми движущимися точками: это шел снег.
Она счастливо вздохнула. У меня сердце стучало все сильнее. Я смотрел
на нее.
На серебристом
фоне окна рисовались плечи, свет лампы играл искрами
на серебряном поясе, и
черная юбка облегала бедра. Со смертью и тишиною мутно мешалось молодое, стройное тело. Оно дышит жизнью, а каждую минуту может перейти в смерть. И эта осененная смертью жизнь сияла, как живая белизна тела в темном подземелье.
Оба подходят к окну и смотрят, вырисовываясь
черными силуэтами
на фоне посветлевшего окна.
Когда
на широком
черном фоне, который видит каждый человек, закрывая глаза, совсем исчезали эти образы, он начинал слышать торопливые шаги, шорох платья, звук поцелуя и — сильная беспричинная радость овладевала им…
— Благодетельствует, говорит… Ишь благодетель какой выискался!.. — даже вслух повторил Мардарьев, входя во двор, где помещалась квартира его жены и
на подъезде была изображена
на вывеске дама с талией осы и длинным шлейфом, а сверху и снизу было написано
черными буквами
на белом
фоне: «Портниха мадам Софи».
О. Василий молчал, низко склонив голову; и был он огромный и
черный на фоне тускло белевшего окна, и слова его казались Насте
черными и блестящими, как стеклярус. Она долго ждала, но отец молчал, и робко она окликнула...