Неточные совпадения
Дуло пистолета, направленное прямо в лицо, выражение ненависти и презрения в позе и во всей фигуре
фон Корена, и это убийство, которое сейчас совершит порядочный человек среди бела дня в присутствии порядочных людей, и эта
тишина, и неизвестная сила, заставляющая Лаевского стоять, а не бежать, — как все это таинственно, и непонятно, и страшно! Время, пока
фон Корен прицеливался, показалось Лаевскому длиннее ночи. Он умоляюще взглянул
на секундантов; они не шевелились и были бледны.
Дьякон взял гитару, которая постоянно лежала
на земле около стола, настроил ее и запел тихо, тонким голоском: «Отроцы семинарстии у кабака стояху…», но тотчас же замолк от жары, вытер со лба пот и взглянул вверх
на синее горячее небо. Самойленко задремал; от зноя,
тишины и сладкой послеобеденной дремоты, которая быстро овладела всеми его членами, он ослабел и опьянел; руки его отвисли, глаза стали маленькими, голову потянуло
на грудь. Он со слезливым умилением поглядел
на фон Корена и дьякона и забормотал...
Уже давно, с первых дней заключения, начал фантазировать ее слух. Очень музыкальный, он обострялся
тишиною и
на фоне ее из скудных крупиц действительности, с ее шагами часовых в коридоре, звоном часов, шелестом ветра
на железной крыше, скрипом фонаря, творил целые музыкальные картины. Сперва Муся боялась их, отгоняла от себя, как болезненные галлюцинации, потом поняла, что сама она здорова и никакой болезни тут нет, — и стала отдаваться им спокойно.
Между стволов и ветвей просвечивали багровые пятна горизонта, и
на его ярком
фоне деревья казались ещё более мрачными, истощёнными. По аллее, уходившей от террасы в сумрачную даль, медленно двигались густые тени, и с каждой минутой росла
тишина, навевая какие-то смутные фантазии. Воображение, поддаваясь чарам вечера, рисовало из теней силуэт одной знакомой женщины и его самого рядом с ней. Они молча шли вдоль по аллее туда, вдаль, она прижималась к нему, и он чувствовал теплоту её тела.
…Раз, два, три, четыре… — гулко раздавался по временам сильный стук. Это Яшка тревожил чуткую
тишину коридора. Среди этой
тишины,
на фоне бесшумной, подавленной жизни, его удары, резкие, бешено-отчетливые, непокорные, составляли какой-то странный, режущий, неприятный контраст. Я вспомнил, как маленький «старший» съежился, заслышав эти удары. Нарушение обычного безмолвия этой скорбной обители, казавшееся даже мне, постороннему, диссонансом, должно было особенно резать ухо «начальства».
На сером
фоне мелькают картина за картиной. Вот видит Нелли, как она в холодную зимнюю ночь стучится к уездному врачу Степану Лукичу. За воротами лениво и хрипло лает старый пес. В докторских окнах потемки. Кругом
тишина.
Она счастливо вздохнула. У меня сердце стучало все сильнее. Я смотрел
на нее.
На серебристом
фоне окна рисовались плечи, свет лампы играл искрами
на серебряном поясе, и черная юбка облегала бедра. Со смертью и
тишиною мутно мешалось молодое, стройное тело. Оно дышит жизнью, а каждую минуту может перейти в смерть. И эта осененная смертью жизнь сияла, как живая белизна тела в темном подземелье.