Неточные совпадения
Я поднял глаза:
на крыше
хаты моей стояла девушка в полосатом платье с распущенными косами, настоящая русалка.
Пробираясь берегом к своей
хате, я невольно всматривался в ту сторону, где накануне слепой дожидался ночного пловца; луна уже катилась по небу, и мне показалось, что кто-то в белом сидел
на берегу; я подкрался, подстрекаемый любопытством, и прилег в траве над обрывом берега; высунув немного голову, я мог хорошо видеть с утеса все, что внизу делалось, и не очень удивился, а почти обрадовался, узнав мою русалку.
Велев есаулу завести с ним разговор и поставив у дверей трех казаков, готовых ее выбить и броситься мне
на помощь при данном знаке, я обошел
хату и приблизился к роковому окну. Сердце мое сильно билось.
«Есть еще одна фатера, — отвечал десятник, почесывая затылок, — только вашему благородию не понравится; там нечисто!» Не поняв точного значения последнего слова, я велел ему идти вперед, и после долгого странствовия по грязным переулкам, где по сторонам я видел одни только ветхие заборы, мы подъехали к небольшой
хате,
на самом берегу моря.
Вот наконец мы пришли; смотрим: вокруг
хаты, которой двери и ставни заперты изнутри, стоит толпа. Офицеры и казаки толкуют горячо между собою: женщины воют, приговаривая и причитывая. Среди их бросилось мне в глаза значительное лицо старухи, выражавшее безумное отчаяние. Она сидела
на толстом бревне, облокотясь
на свои колени и поддерживая голову руками: то была мать убийцы. Ее губы по временам шевелились: молитву они шептали или проклятие?
Я взошел в
хату: две лавки и стол, да огромный сундук возле печи составляли всю ее мебель.
На стене ни одного образа — дурной знак! В разбитое стекло врывался морской ветер. Я вытащил из чемодана восковой огарок и, засветив его, стал раскладывать вещи, поставив в угол шашку и ружье, пистолеты положил
на стол, разостлал бурку
на лавке, казак свою
на другой; через десять минут он захрапел, но я не мог заснуть: передо мной во мраке все вертелся мальчик с белыми глазами.
Убийца заперся в пустой
хате,
на конце станицы: мы шли туда. Множество женщин бежало с плачем в ту же сторону; по временам опоздавший казак выскакивал
на улицу, второпях пристегивая кинжал, и бегом опережал нас. Суматоха была страшная.
Все, какие у меня есть, дорогие кубки и закопанное в земле золото,
хату и последнюю одежду продам и заключу с вами контракт
на всю жизнь, с тем чтобы все, что ни добуду
на войне, делить с вами пополам.
— Ну, теперь пойдет голова рассказывать, как вез царицу! — сказал Левко и быстрыми шагами и радостно спешил к знакомой
хате, окруженной низенькими вишнями. «Дай тебе бог небесное царство, добрая и прекрасная панночка, — думал он про себя. — Пусть тебе
на том свете вечно усмехается между ангелами святыми! Никому не расскажу про диво, случившееся в эту ночь; тебе одной только, Галю, передам его. Ты одна только поверишь мне и вместе со мною помолишься за упокой души несчастной утопленницы!»
— Вон твоя
хата! — закричали они ему, уходя и показывая
на избу, гораздо поболее прочих, принадлежавшую сельскому голове. Каленик послушно побрел в ту сторону, принимаясь снова бранить голову.
— Не всякий голова голове чета! — произнес с самодовольным видом голова. Рот его покривился, и что-то вроде тяжелого, хриплого смеха, похожего более
на гудение отдаленного грома, зазвучало в его устах. — Как думаешь, пан писарь, нужно бы для именитого гостя дать приказ, чтобы с каждой
хаты принесли хоть по цыпленку, ну, полотна, еще кое-чего… А?
Кузнец рассеянно оглядывал углы своей
хаты, вслушиваясь по временам в далеко разносившиеся песни колядующих; наконец остановил глаза
на мешках: «Зачем тут лежат эти мешки? их давно бы пора убрать отсюда. Через эту глупую любовь я одурел совсем. Завтра праздник, а в
хате до сих пор лежит всякая дрянь. Отнести их в кузницу!»
В продолжение этого времени послышался стук брички. Ворота заскрипели; но бричка долго не въезжала
на двор. Громкий голос бранился со старухою, содержавшею трактир. «Я взъеду, — услышал Иван Федорович, — но если хоть один клоп укусит меня в твоей
хате, то прибью, ей-богу, прибью, старая колдунья! и за сено ничего не дам!»
Темная, темная моя будет
хата: из кленового дерева, и вместо трубы крест будет стоять
на крыше!»
На дворе и в
хате все было тихо; не спали только козаки, стоявшие
на сторо́же. Вдруг Катерина, вскрикнув, проснулась, и за нею проснулись все. «Он убит, он зарезан!» — кричала она и кинулась к колыбели.
Случится, ночью выйдешь за чем-нибудь из
хаты, вот так и думаешь, что
на постеле твоей уклался спать выходец с того света.
При сем слове Левко не мог уже более удержать своего гнева. Подошедши
на три шага к нему, замахнулся он со всей силы, чтобы дать треуха, от которого незнакомец, несмотря
на свою видимую крепость, не устоял бы, может быть,
на месте; но в это время свет пал
на лицо его, и Левко остолбенел, увидевши, что перед ним стоял отец его. Невольное покачивание головою и легкий сквозь зубы свист одни только выразили его изумление. В стороне послышался шорох; Ганна поспешно влетела в
хату, захлопнув за собою дверь.
Там нагляделся дед таких див, что стало ему надолго после того рассказывать: как повели его в палаты, такие высокие, что если бы
хат десять поставить одну
на другую, и тогда, может быть, не достало бы.
В это время стали приближаться они к небольшой, почти повалившейся
на землю
хате; любопытство наших путников увеличилось.
Эй, хлопче! — тут оборотился он к мальчику в козацкой свитке, принесшему перину и подушки, — постели постель мне
на полу посереди
хаты!
Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку и уже хотел было покропить ею спину бедного Петра, как откуда ни возьмись шестилетний брат Пидоркин, Ивась, прибежал и в испуге схватил ручонками его за ноги, закричав: «Тятя, тятя! не бей Петруся!» Что прикажешь делать? у отца сердце не каменное: повесивши нагайку
на стену, вывел он его потихоньку из
хаты: «Если ты мне когда-нибудь покажешься в
хате или хоть только под окнами, то слушай, Петро: ей-богу, пропадут черные усы, да и оселедец твой, вот уже он два раза обматывается около уха, не будь я Терентий Корж, если не распрощается с твоею макушей!» Сказавши это, дал он ему легонькою рукою стусана в затылок, так что Петрусь, невзвидя земли, полетел стремглав.
И свояченица, всхлипывая, рассказала, как схватили ее хлопцы в охапку
на улице и, несмотря
на сопротивление, опустили в широкое окно
хаты и заколотили ставнем. Писарь взглянул: петли у широкого ставня оторваны, и он приколочен только сверху деревянным брусом.
— О, не дрожи, моя красная калиночка! Прижмись ко мне покрепче! — говорил парубок, обнимая ее, отбросив бандуру, висевшую
на длинном ремне у него
на шее, и садясь вместе с нею у дверей
хаты. — Ты знаешь, что мне и часу не видать тебя горько.
Будет же, моя дорогая рыбка, будет и у меня свадьба: только и дьяков не будет
на той свадьбе; ворон черный прокрячет вместо попа надо мною; гладкое поле будет моя
хата; сизая туча — моя крыша; орел выклюет мои карие очи; вымоют дожди козацкие косточки, и вихорь высушит их.
У него одного только
хата похожа
на мою.
— Надобно же было, — продолжал Чуб, утирая рукавом усы, — какому-то дьяволу, чтоб ему не довелось, собаке, поутру рюмки водки выпить, вмешаться!.. Право, как будто
на смех… Нарочно, сидевши в
хате, глядел в окно: ночь — чудо! Светло, снег блещет при месяце. Все было видно, как днем. Не успел выйти за дверь — и вот, хоть глаз выколи!
— Да думать нечего тут; я готов вскинуть
на себя петлю и болтаться
на этом дереве, как колбаса перед Рождеством
на хате, если мы продадим хоть одну мерку.
— Это дьяк! — произнес изумившийся более всех Чуб. — Вот тебе
на! ай да Солоха! посадить в мешок… То-то, я гляжу, у нее полная
хата мешков… Теперь я все знаю: у нее в каждом мешке сидело по два человека. А я думал, что она только мне одному… Вот тебе и Солоха!
Еще при месячной ночи варенуха и водка, настоянная
на шафран, могла бы заманить Чуба, но в такую темноту вряд ли бы удалось кому стащить его с печки и вызвать из
хаты.
На четвертый день приказал сотник своей дочке носить воду, мести
хату, как простой мужичке, и не показываться в панские покои.
Невысокие у него хоромы:
хата на вид как и у простых козаков, и в ней одна светлица; но есть где поместиться там и ему, и жене его, и старой прислужнице, и десяти отборным молодцам.
Казалось, будто широкая труба с какой-нибудь винокурни, наскуча сидеть
на своей крыше, задумала прогуляться и чинно уселась за столом в
хате головы.
Тут через трубу одной
хаты клубами повалился дым и пошел тучею по небу, и вместе с дымом поднялась ведьма верхом
на метле.
— Не поможет! не поможет, брат! Визжи себе хоть чертом, не только бабою, меня не проведешь! — и толкнул его в темную комору так, что бедный пленник застонал, упавши
на пол, а сам в сопровождении десятского отправился в
хату писаря, и вслед за ними, как пароход, задымился винокур.
Путешественница отодвинула потихоньку заслонку, поглядеть, не назвал ли сын ее Вакула в
хату гостей, но, увидевши, что никого не было, выключая только мешки, которые лежали посереди
хаты, вылезла из печки, скинула теплый кожух, оправилась, и никто бы не мог узнать, что она за минуту назад ездила
на метле.
В то время, когда проворный франт с хвостом и козлиною бородою летал из трубы и потом снова в трубу, висевшая у него
на перевязи при боку ладунка, в которую он спрятал украденный месяц, как-то нечаянно зацепившись в печке, растворилась и месяц, пользуясь этим случаем, вылетел через трубу Солохиной
хаты и плавно поднялся по небу.
Как теперь помню — покойная старуха, мать моя, была еще жива, — как в долгий зимний вечер, когда
на дворе трещал мороз и замуровывал наглухо узенькое стекло нашей
хаты, сидела она перед гребнем, выводя рукою длинную нитку, колыша ногою люльку и напевая песню, которая как будто теперь слышится мне.
Тут он приблизился к
хате; окно было отперто; лучи месяца проходили чрез него и падали
на спящую перед ним Ганну; голова ее оперлась
на руку; щеки тихо горели; губы шевелились, неясно произнося его имя.
Не успела Параска переступить за порог
хаты, как почувствовала себя
на руках парубка в белой свитке, который с кучею народа выжидал ее
на улице.
Супруга нашего Черевика сидела как
на иголках, когда принялись они шарить по всем углам
хаты.
Голова вдов; но у него живет в доме свояченица, которая варит обедать и ужинать, моет лавки, белит
хату, прядет ему
на рубашки и заведывает всем домом.
Еще ни одна толпа парубков не показывалась под окнами
хат; месяц один только заглядывал в них украдкою, как бы вызывая принаряживавшихся девушек выбежать скорее
на скрыпучий снег.
По крайней мере, что деялось с ним в то время, ничего не помнил; и как очнулся немного и осмотрелся, то уже рассвело совсем; перед ним мелькали знакомые места, и он лежал
на крыше своей же
хаты.
Девушки между тем, дружно взявшись за руки, полетели, как вихорь, с санками по скрипучему снегу. Множество, шаля, садилось
на санки; другие взбирались
на самого голову. Голова решился сносить все. Наконец приехали, отворили настежь двери в сенях и
хате и с хохотом втащили мешок.
Проезжал через Диканьку блаженной памяти архиерей, хвалил место,
на котором стоит село, и, проезжая по улице, остановился перед новою
хатою.
— Эге! влезла свинья в
хату, да и лапы сует
на стол, — сказал голова, гневно подымаясь с своего места; но в это время увесистый камень, разбивши окно вдребезги, полетел ему под ноги. Голова остановился. — Если бы я знал, — говорил он, подымая камень, — какой это висельник швырнул, я бы выучил его, как кидаться! Экие проказы! — продолжал он, рассматривая его
на руке пылающим взглядом. — Чтобы он подавился этим камнем…
Перекрестился дед, когда слез долой. Экая чертовщина! что за пропасть, какие с человеком чудеса делаются! Глядь
на руки — все в крови; посмотрел в стоявшую торчмя бочку с водою — и лицо также. Обмывшись хорошенько, чтобы не испугать детей, входит он потихоньку в
хату; смотрит: дети пятятся к нему задом и в испуге указывают ему пальцами, говоря: «Дывысь, дывысь, маты, мов дурна, скаче!» [Смотри, смотри, мать, как сумасшедшая, скачет! (Прим. Н.В. Гоголя.)]
— Вот одурел человек! добро бы еще хлопец какой, а то старый кабан, детям
на смех, танцует ночью по улице! — вскричала проходящая пожилая женщина, неся в руке солому. — Ступай в
хату свою. Пора спать давно!
Это ж еще богачи так жили; а посмотрели бы
на нашу братью,
на голь: вырытая в земле яма — вот вам и
хата!