Неточные совпадения
Я, как
матрос, рожденный и выросший
на палубе разбойничьего брига: его душа сжилась с бурями и битвами, и, выброшенный
на берег, он скучает и томится, как ни мани его тенистая роща, как ни свети ему мирное солнце; он ходит себе целый день по прибрежному песку, прислушивается к однообразному ропоту набегающих волн и всматривается в туманную даль: не мелькнет ли там
на бледной черте, отделяющей синюю пучину от серых тучек, желанный парус, сначала подобный крылу морской чайки, но мало-помалу отделяющийся от пены валунов и ровным бегом приближающийся к пустынной пристани…
Все четыреста человек экипажа столпились
на палубе, раздались командные слова, многие
матросы поползли вверх по вантам, как мухи облепили реи, и судно окрылилось парусами.
В этой, по-видимому, сонной и будничной жизни выдалось, однако ж, одно необыкновенное, торжественное утро. 1-го марта, в воскресенье, после обедни и обычного смотра команде, после вопросов: всем ли она довольна, нет ли у кого претензии, все, офицеры и
матросы, собрались
на палубе. Все обнажили головы: адмирал вышел с книгой и вслух прочел морской устав Петра Великого.
Я пошел проведать Фаддеева. Что за картина! в нижней
палубе сидело, в самом деле, человек сорок: иные покрыты были простыней с головы до ног, а другие и без этого. Особенно один уже пожилой
матрос возбудил мое сострадание. Он морщился и сидел голый, опершись руками и головой
на бочонок, служивший ему столом.
Нам прислали быков и зелени. Когда поднимали с баркаса одного быка, вдруг петля сползла у него с брюха и остановилась у шеи; бык стал было задыхаться, но его быстро подняли
на палубу и освободили. Один
матрос на баркасе, вообразив, что бык упадет назад в баркас, предпочел лучше броситься в воду и плавать, пока бык будет падать; но падение не состоялось, и предосторожность его возбудила общий хохот, в том числе и мой, как мне ни было скучно.
Не останавливаясь в Соутамтоне, я отправился в Крус.
На пароходе, в отелях все говорило о Гарибальди, о его приеме. Рассказывали отдельные анекдоты, как он вышел
на палубу, опираясь
на дюка Сутерландского, как, сходя в Коусе с парохода, когда
матросы выстроились, чтоб проводить его, Гарибальди пошел было, поклонившись, но вдруг остановился, подошел к
матросам и каждому подал руку, вместо того чтоб подать
на водку.
Бегали
матросы, хватая людей за шиворот, колотили их по головам, бросали
на палубу. Тяжело ходил Смурый, в пальто, надетом
на ночное белье, и гулким голосом уговаривал всех...
Ни души я не заметил
на его
палубе, но, подходя ближе, увидел с левого борта вахтенного
матроса. Сидел он
на складном стуле и спал, прислонясь к борту.
Когда между мной и шхуной оказалось расстояние, не затруднительное для разговора, мне не пришлось начать первому. Едва я открыл рот, как с
палубы закричали, чтобы я скорее подплывал. После того, среди сочувственных восклицаний,
на дно шлюпки упал брошенный
матросом причал, и я продел его в носовое кольцо.
Не зная еще, как взяться за это, я подошел к судну и увидел, что Браун прав:
на палубе виднелись
матросы. Но это не был отборный, красивый народ хорошо поставленных корабельных хозяйств. По-видимому, Гез взял первых попавшихся под руку.
Гляжу, а это тот самый
матрос, которого наказать хотели… Оказывается, все-таки Фофан простил его по болезни… Поцеловал я его, вышел
на палубу; ночь темная, волны гудят, свищут, море злое, да все-таки лучше расстрела… Нырнул
на счастье, да и очутился
на необитаемом острове… Потом ушел в Японию с ихними рыбаками, а через два года
на «Палладу» попал, потом в Китай и в Россию вернулся.
Фома любил смотреть, когда моют
палубу: засучив штаны по колени,
матросы, со швабрами и щетками в руках, ловко бегают по
палубе, поливают ее водой из ведер, брызгают друг
на друга, смеются, кричат, падают, — всюду текут струи воды, и живой шум людей сливается с ее веселым плеском.
А внизу,
на палубе, игриво плескалась вода и
матросы весело смеялись…
Фоме понравилось то, что отец его может так скоро переменять людей
на пароходе. Он улыбнулся отцу и, сойдя вниз
на палубу, подошел к одному
матросу, который, сидя
на полу, раскручивал кусок каната, делая швабру.
Мне следовало быть
на палубе: второй
матрос «Эспаньолы» ушел к любовнице, а шкипер и его брат сидели в трактире, — но было холодно и мерзко вверху. Наш кубрик был простой дощатой норой с двумя настилами из голых досок и сельдяной бочкой-столом. Я размышлял о красивых комнатах, где тепло, нет блох. Затем я обдумал только что слышанный разговор. Он встревожил меня, — как будете встревожены вы, если вам скажут, что в соседнем саду опустилась жар-птица или расцвел розами старый пень.
Бывают минуты, когда, размышляя, не замечаешь движений, поэтому я очнулся лишь увидев себя сидящим в кубрике против посетителей — они сели
на вторую койку, где спал Эгва, другой
матрос, — и сидели согнувшись, чтобы не стукнуться о потолок-палубу.
Установили аппарат
на палубе.
Матросы быстрыми привычными движениями сняли шлем и распаковали футляр. Трама вышел из него в поту, задыхаясь, с лицом почти черным от прилива крови. Видно было, что он хотел улыбнуться, но у него вышла только страдальческая, измученная гримаса. Рыбаки в лодках почтительно молчали и только в знак удивления покачивали головами и, по греческому обычаю, значительно почмокивали языком.
— Го-го! — крикнул
матрос, когда расстояние между ними и шхуной, стоявшей
на прежнем месте, сократилось до одного кабельтова. Он часто дышал, потому что гребля одним веслом — штука нелегкая, и крикнул, должно быть, слабее, чем следовало, так как никто не вышел
на палубу. Аян набрал воздуха, и снова веселый, нетерпеливый крик огласил бухту...
Перед закатом солнца капитан вышел
на палубу, крикнул: «Купаться!» — и в одну минуту
матросы попрыгали в воду, спустили в воду парус, привязали его и в парусе устроили купальню.
Но вот уже раздался последний колокол, капитан с белого мостика самолично подал третий пронзительный свисток;
матросы засуетились около трапа и втащили его
на палубу; шипевший доселе пароход впервые тяжело вздохнул, богатырски ухнул всей утробой своей, выбросив из трубы клубы черного дыма, и медленно стал отваливать от пристани. Вода забулькала и замутилась под колесами. Раздались оживленнее, чем прежде, сотни голосов и отрывочных возгласов, которые перекрещивались между пристанью и пароходным бортом.
Пока
матросы, усевшись артелями
на палубе, обедали и лясничали, вспоминая Кронштадт, русские морозы и похваливая обильный, вкусный праздничный обед, — ровно в полдень
на фоне синеющего тумана серыми пятнами вырезались острова Зеленого мыса, принадлежащие, как и Мадера, португальцам.
Продавцы фруктов и просто любопытные уже осаждали корвет, и когда им позволили войти
на палубу, то
матросы могли познакомиться с представителями африканской расы, одетыми в невозможные лохмотья.
Завтрак уже готов. Два матросских кока (повара) в четвертом часу затопили камбуз (кухню) и налили водой громадный чан для кипятка. Брезенты
на палубе разостланы, и артельщики разносят по артелям баки с размазней или какой-нибудь жидкой кашицей, которую
матросы едят, закусывая размоченными черными сухарями. После того пьют чай, особенно любимый
матросами. Несмотря
на жару в тропиках, его пьют до изнеможения.
И, проговорив эти слова, гардемарин быстро скрылся в темноте. Зычный голос вахтенного боцмана, прокричавшего в жилой
палубе «Первая вахта
на вахту!», уже разбудил спавших
матросов.
От двенадцати до двух часов пополудни команда отдыхает, расположившись
на верхней
палубе.
На корвете тишина, прерываемая храпом. Отдых
матросов бережется свято. В это время нельзя без особенной крайности беспокоить людей. И вахтенный офицер отдает приказания вполголоса, и боцман не ругается.
Там уже разостланы
на палубе брезенты, и
матросы артелями, человек по десяти, перекрестившись, усаживаются вокруг деревянных баков, в которые только что налиты горячие жирные щи.
К вечеру «Коршун» снялся с якоря, имея
на палубе нового и весьма забавного пассажира: маленькую обезьяну из породы мартышек, которую купил Ашанин у торговца фруктами за полфунта стерлингов. Кто-то из
матросов окликнул ее «Сонькой». Так с тех пор за нею и осталась эта кличка, и Сонька сделалась общей любимицей.
Через пять минут четыре
матроса уже сидели в отгороженном пространстве
на палубе, около бака, и перед ними стояла ендова водки и чарка.
Матросы любопытно посматривали, что будет дальше. Некоторые выражали завистливые чувства и говорили...
Ходить по
палубе не особенно удобно. Она словно выскакивает из-под ног. Ее коварная, кажущаяся ровной поверхность заставляет проделывать всевозможные эквилибристические фокусы, чтобы сохранить закон равновесия тел и не брякнуться со всех ног. Приходится примоститься где-нибудь у пушки или под мостиком и смотреть
на беснующееся море,
на тоскливое небо,
на притулившихся вахтенных
матросов,
на прижавшегося у люка Умного и
на грустно выглядывающих из-за люка Егорушку и Соньку.
Между тем многие
матросы спускаются вниз и с какой-то суровой торжественностью переодеваются в чистые рубахи, следуя традиционному обычаю моряков надевать перед гибелью чистое белье. В
палубе у образа многие лежат распростертые в молитве и затем подымаются и пробираются наверх с каким-то покорным отчаянием
на лицах. Среди молодых
матросов слышны скорбные вздохи; многие плачут.
С такой же яростью нападали
на маленький «Коршун» и волны, и только бешено разбивались о его бока, перекатывались через бак и иногда, если рулевые плошали, вливались верхушками через подветренный борт. Все их торжество ограничивалось лишь тем, что они обдавали своими алмазными брызгами вахтенных
матросов, стоявших у своих снастей
на палубе.
Близились короткие сумерки.
Матросы снова купаются (вернее, обливаются), затем ужинают, пьют чай и после вечерней молитвы берут койки и располагаются спать тут же
на палубе.
В жилой, освещенной несколькими фонарями
палубе, в тесном ряду подвешенных
на крючки парусиновых коек, спали
матросы. Раздавался звучный храп
на все лады. Несмотря
на пропущенные в люки виндзейли [Виндзейль — длинная парусиновая труба с металлическими или деревянными обручами. Ставится в жилые помещения или в трюм вместо вентилятора.], Володю так и охватило тяжелым крепким запахом. Пахло людьми, сыростью и смолой.
Через два дня все почти французы оправились и, одетые в русские матросские костюмы и пальто, выходили
на палубу и скоро сделались большими приятелями наших
матросов, которые ухитрялись говорить с французами
на каком-то особенном жаргоне и, главное, понимать друг друга.
На верхней
палубе,
на которой спали
на разостланных тюфячках
матросы, занимая все ее пространство от мостика и до бака, вырисовывались сотни красных, загорелых грубоватых и добродушных лиц, покрытых масляным налетом. Им сладко спалось
на воздухе под освежительным дыханием благодатного ветерка. Раздавался дружный храп
на все лады.
Матросы снимали шапки и крестились.
На палубе царила мертвая тишина.
Один из вестовых, молодой, белобрысый, мягкотелый, с румяными щеками
матрос, видимо из первогодков, не потерявший еще несколько неуклюжей складки недавнего крестьянина, указал
на одну из кают в жилой
палубе.
Матросы, не бывшие
на вахте, толпой стояли в жилой
палубе и усердно молились.
После обеда, когда подмели
палубу и раздался обычный свисток, и вслед за ним разнеслась команда боцмана «отдыхать!», — все стали располагаться
на отдых тут же
на палубе, и скоро по всему корвету раздался храп и русских и французских
матросов.
Один только старший офицер, хлопотун и суета, умеющий из всякого пустяка создать дело, по обыкновению, носится по корвету, появляясь то тут, то там, то внизу, то
на палубе, отдавая приказания боцманам, останавливаясь около работающих
матросов и разглядывая то блочок, то сплетенную веревку, то плотничью работу, и спускается в кают-компанию, чтобы выкурить папироску, бросить одно-другое слово и снова выбежать наверх и суетиться, радея о любимом своем «Коршуне».
В толпе четырехсот здоровых солдат и
матросов пять больных не бросаются в глаза; ну, согнали вас
на пароход, смешали со здоровыми, наскоро сосчитали, и в суматохе ничего дурного не заметили, а когда пароход отошел, то и увидели:
на палубе валяются параличные да чахоточные в последнем градусе…
Гусев обнимает солдата за шею, тот обхватывает его здоровою рукою и несет наверх.
На палубе вповалку спят бессрочноотпускные солдаты и
матросы; их так много, что трудно пройти.
Матрос указал
на верхнюю
палубу, обширную, без холщового навеса. Она составляла крышу американской рубки, с семейными каютами.
Все
матросы выстроились
на нижней
палубе, — сзади шла верхняя, над рубкой семейных кают, — в синих рубахах и шляпах, с красными кушаками, обхватывая овал носовой части. И позади их линии в два ряда лежали арбузы ожерельем нежно-зеленого цвета — груз какого-то торговца.
Теркин прошелся по
палубе и сел у другого борта, откуда ему видна была группа из красивой блондинки и офицера, сбоку от рулевого. Пароход шел поскорее. Крики
матроса прекратились,
на мачту подняли цветной фонарь, разговоры стали гудеть явственнее в тишине вечернего воздуха. Больше версты «Бирюч» не встречал и не обгонял ни одного парохода.
— Держите лево! — скомандовал капитан, пока
матросы повели Перновского
на носовую
палубу.
Лоцман сделал знак
матросу, стоявшему по левую руку, у завозного якоря,
на носовой
палубе. Спина
матроса, в пестрой вязаной фуфайке, резко выделялась
на куске синевшего неба.
Семеновцы и преображенцы, эти потешники царя в играх и боях, одушевленные примером своего державного капитана, настигают, обхватывают их, впиваются в бока их крючьями, баграми, бросают
на палубу гранаты, меткими выстрелами из мушкетов снимают
матросов с борта, решетят паруса.