Неточные совпадения
Коля Гладышев был не один, а вместе с товарищем-одноклассником Петровым, который впервые переступал порог публичного дома, сдавшись
на соблазнительные уговоры Гладышева. Вероятно, он в эти минуты находился в том же диком, сумбурном, лихорадочном состоянии, которое переживал полтора года тому назад и сам
Коля, когда у него тряслись ноги, пересыхало во рту, а
огни ламп плясали перед ним кружащимися колесами.
— Кабы он теперича был хороший градоначальствующий и
коли он в мнении своем имеет казну соблюдать, так ему не то, что меня обегать, а искать да звать, днем с
огнем, меня следует, по тому самому, что
на это дело нет супротив меня человека!
— А
коли лежит просто, рот разевает
на всех, так как же его не стибрить! Будто серьезно не верите, что возможен успех? Эх, вера-то есть, да надо хотенья. Да, именно с этакими и возможен успех. Я вам говорю, он у меня в
огонь пойдет, стоит только прикрикнуть
на него, что недостаточно либерален. Дураки попрекают, что я всех здесь надул центральным комитетом и «бесчисленными разветвлениями». Вы сами раз этим меня корили, а какое тут надувание: центральный комитет — я да вы, а разветвлений будет сколько угодно.
— Но, — прибавил Малюта, — не хочет он виниться в умысле
на твое царское здравие и
на Морозова также показывать не хочет. После заутрени учиним ему пристрастный допрос, а
коли он и с пытки и с
огня не покажет
на Морозова, то и ждать нечего, тогда можно и покончить с ним.
Бегут нестройными толпами
И видят: в поле меж врагами,
Блистая в латах, как в
огне,
Чудесный воин
на коне
Грозой несется,
колет, рубит,
В ревущий рог, летая, трубит…
Под утро по совершенно бессонной Москве, не потушившей ни одного
огня, вверх по Тверской, сметая все встречное, что жалось в подъезды и витрины, выдавливая стекла, прошла многотысячная, стрекочущая копытами по торцам змея Конной армии. Малиновые башлыки мотались концами
на серых спинах, и кончики пик
кололи небо. Толпа, мечущаяся и воющая, как будто ожила сразу, увидав ломящиеся вперед, рассекающие расплеснутое варево безумия шеренги. В толпе
на тротуарах начали призывно, с надеждою, выть.
— Все-таки, наука сделала много, — заговорил Половецкий, глядя
на огонь. — Например, нет прежних ужасных казней, как сажанье
на кол, четвертование, сожжение
на кострах. Нет, наконец, пыток… Человек-зверь еще, конечно, остался, но он уже стыдится проявлять свое зверство открыто, всенародно,
на площади. А это много значит…
«Нет, что-то не то теперь, люди не те. Тот в
огонь за меня готов был. Да и было за что. А этот, небось, спит себе дурак дураком, рад, что выиграл, нет того, чтоб поволочиться. Как тот, бывало, говорит
на коленях: «Что ты хочешь, чтоб я сделал: убил бы себя сейчас, и что хочешь?» и убил бы,
коли б я сказала».
«Усы легли
на плечи и смешались с кудрями, очи, как ясные звезды, горят, а улыбка — целое солнце, ей-богу! Точно его ковали из одного куска железа вместе с конем. Стоит весь, как в крови, в
огне костра и сверкает зубами, смеясь! Будь я проклят,
коли я его не любил уже, как себя, раньше, чем он мне слово сказал или просто заметил, что и я тоже живу
на белом свете!
— Как же
на Китеж-от нам ехать, Дементьюшка,
коли в Полому
огонь проберется? — спросила Аркадия. — Сгорим, пожалуй. Не лучше ль домой воротиться?
Все это минутами еще более
кололо и щемило душу Бейгуша. Давешние убеждения и доводы пана грабе разбивались об это простое, даже мало сознающее себя чувство любви и безграничной привязанности, которое таким ярким
огнем горело для Анзельма в сердце Сусанны. Но чем ясней делалось в нем сознание этого простого и столь глубокого чувства, тем хуже и темней
на душе становилось ему, тем гнуснее представлялась недавняя комедия с деньгами…
— Собачья жизнь! — проворчал почтальон, водя глазами по стенам и словно не веря, что он в тепле. — Чуть не пропали!
Коли б не ваш
огонь, так не знаю, что бы и было… И чума его знает, когда все это кончится! Конца-краю нет этой собачьей жизни! Куда мы заехали? — спросил он, понизив голос и вскидывая глазами
на дьячиху.
— Не замайте! — крикнул ему Теркин. — Кто меня образумил
на пожаре, вон там, когда я даже разревелся от сердца
на мужичье, не показавшее усердия к тушению
огня? Вы же! И самыми простыми словами… Мужик повсюду обижен лесом… Что ж мудреного,
коли в нем нет рвения, даже и за рубль-целковый, к сохранению моих ли, компанейских ли маетностей?
На другой день в Заборье пир горой. Соберутся большие господа и мелкопоместные, торговые люди и приказные, всего человек, может, с тысячу, иной год и больше. У князя Алексея Юрьича таков был обычай: кто ни пришел, не спрашивают, чей да откуда, а садись да пей, а
коли есть хочешь, пожалуй, и ешь, добра припасено вдосталь…
На поляне, позадь дому, столы поставлены, бочки выкачены. Музыка, песни, пальба, гульба день-деньской стоном стоят. Вечером потешные
огни да бочки смоляные, хороводы в саду.
— Нет их! Кучер господ повез к лесничему и там остался, а приказчик только ночью из города вернется.
На хуторе только мы, да бабы, да сторож. Я хотел за помощью в деревню скакать, да боюся, мне не поверят мужики-то! Што я им-то! Вот
коли ты за ними съездишь, так они в одну минуту набегут и
огонь затушат. Да болен ты, не сможешь!