Неточные совпадения
Вместо
вопросов: «Почем, батюшка, продали меру овса? как воспользовались вчерашней порошей?» — говорили: «А что пишут в газетах, не выпустили ли опять
Наполеона из острова?» Купцы этого сильно опасались, ибо совершенно верили предсказанию одного пророка, уже три года сидевшего в остроге; пророк пришел неизвестно откуда в лаптях и нагольном тулупе, страшно отзывавшемся тухлой рыбой, и возвестил, что
Наполеон есть антихрист и держится
на каменной цепи, за шестью стенами и семью морями, но после разорвет цепь и овладеет всем миром.
— Штука в том: я задал себе один раз такой
вопрос: что, если бы, например,
на моем месте случился
Наполеон и не было бы у него, чтобы карьеру начать, ни Тулона, ни Египта, ни перехода через Монблан, а была бы вместо всех этих красивых и монументальных вещей просто-запросто одна какая-нибудь смешная старушонка, легистраторша, которую еще вдобавок надо убить, чтоб из сундука у ней деньги стащить (для карьеры-то, понимаешь?), ну, так решился ли бы он
на это, если бы другого выхода не было?
Щель, сделавшаяся между партером и актерами, прикрытая сначала линючим ковром ламартиновского красноречия, делалась больше и больше; июньская кровь ее размыла, и тут-то раздраженному народу поставили
вопрос о президенте. Ответом
на него вышел из щели, протирая заспанные глаза, Людовик-Наполеон, забравший все в руки, то есть и мещан, которые воображали по старой памяти, что он будет царствовать, а они — править.
Теперь, с помощью Бисмарков,
Наполеонов и других поборников отечестволюбия, я несколько уяснил себе этот
вопрос, но тогда я еще был
на этот счет новичок.
Долгов в каждый момент своей жизни был увлечен чем-нибудь возвышенным: видел ли он, как это было с ним в молодости, искусную танцовщицу
на сцене, — он всюду кричал, что это не женщина, а оживленная статуя греческая; прочитывал ли какую-нибудь книгу, пришедшуюся ему по вкусу, — он дни и ночи бредил ею и даже прибавлял к ней свое, чего там вовсе и не было; захватывал ли во Франции власть Людовик-Наполеон, — Долгов приходил в отчаяние и говорил, что это узурпатор, интригант; решался ли у нас крестьянский
вопрос, — Долгов ожидал обновления всей русской жизни.
«А Бонапарте — что такое?» — нет, я этого у матери не спросила, слишком памятуя одну с ней нашу для меня злосчастную прогулку «
на пеньки»: мою первую и единственную за все детство попытку
вопроса: — Мама, что такое
Наполеон? — Как? Ты не знаешь, что такое
Наполеон? — Нет, мне никто не сказал. — Да ведь это же — в воздухе носится!
Не мать и никто другой. Мне
на вопрос, что такое
Наполеон, ответил сам Пушкин.
Черногорцев я себе, конечно, представляла совершенно черными: неграми — представляла, Пушкиными — представляла, и горы,
на которых живет это племя злое, — совершенно черные: черные люди в черных горах:
на каждом зубце горы — по крохотному злому черному черногорчику (просто — чертику). А Бонапарте, наверное, красный. И страшный. И один
на одной горе. (Что Бонапарте — тот же
Наполеон, который в воздухе носится, я и не подозревала, потому что мать, потрясенная возможностью такого
вопроса, ответить — забыла).
Историки, отвечая
на этот
вопрос, излагают нам деяния и речи нескольких десятков людей, в одном из зданий города Парижа, называя эти деяния и речи словом революция; потом дают подробную биографию
Наполеона и некоторых сочувственных и враждебных ему лиц, рассказывают о влиянии одних из этих лиц
на другие и говорят: вот отчего произошло это движение, и вот законы его.
Наполеон приказал собрать войска и итти
на войну. Представление это до такой степени нам привычно, до такой степени мы сжились с этим взглядом, что
вопрос о том, почему 600 тысяч человек идут
на войну, когда
Наполеон сказал такие-то слова, кажется нам бессмысленным. Он имел власть, и потому было исполнено то, чтó он велел.
На вопрос о том, чтò составляет причину исторических событий, представляется другой ответ, заключающийся в том, что ход мировых событий предопределен свыше, зависит от совпадения всех произволов людей, участвующих в этих событиях, и что влияние
Наполеонов на ход этих событий есть только внешнее и фиктивное.
Предсказание это очень поразило Пьера, и он часто задавал себе
вопрос о том, чтò именно положит предел власти зверя, т. е.
Наполеона, и,
на основании тех же изображений слов цифрами и вычислениями, старался найти ответ
на занимавший его
вопрос.
Как ни странно кажется с первого взгляда предположение, что Варфоломеевская ночь, приказанье
на которую отдано Карлом IX, произошла не по его воле, а что ему только казалось, что он велел это сделать, и что Бородинское побоище 80-ти тысяч человек произошло не по воле
Наполеона (несмотря
на то, что он отдавал приказания о начале и ходе сражения), а что ему казалось только, что он это велел, — как ни странно кажется это предположение, но человеческое достоинство, говорящее мне, что всякий из нас ежели не больше, то никак не меньше человек, чем великий
Наполеон, велит допустить это решение
вопроса, и исторические исследования обильно подтверждают это предположение.
Если цель истории есть описание движения человечества и народов, то первый
вопрос, без ответа
на который всё остальное непонятно, — следующий: какая сила движет народами?
На этот
вопрос новая история озабоченно рассказывает или то, что
Наполеон был очень гениален, или то, что Людовик XIV был очень горд, или еще то, что такие-то писатели написали такие-то книжки.