Неточные совпадения
На тревожный же и робкий
вопрос Пульхерии Александровны, насчет «будто бы некоторых подозрений в помешательстве», он отвечал с спокойною и откровенною усмешкой, что слова его слишком преувеличены; что, конечно, в больном заметна какая-то неподвижная мысль, что-то обличающее мономанию, — так как он, Зосимов, особенно следит теперь за этим чрезвычайно интересным отделом медицины, — но ведь надо же вспомнить, что почти вплоть до сегодня больной был в бреду, и… и, конечно, приезд
родных его укрепит, рассеет и подействует спасительно, — «если только можно будет избегнуть новых особенных потрясений», прибавил он значительно.
Ужас! Она не додумалась до конца, а торопливо оделась, наняла извозчика и поехала к мужниной
родне, не в Пасху и Рождество,
на семейный обед, а утром рано, с заботой, с необычайной речью и
вопросом, что делать, и взять у них денег.
Улыбка, дружеский тон, свободная поза — все исчезло в ней от этого
вопроса. Перед ним холодная, суровая, чужая женщина. Она была так близка к нему, а теперь казалась где-то далеко,
на высоте, не
родня и не друг ему.
Бабушка отпускала Марфеньку за Волгу, к будущей
родне, против обыкновения молчаливо, с некоторой печалью. Она не обременяла ее наставлениями, не вдавалась в мелочные предостережения, даже
на вопросы Марфеньки, что взять с собой, какие платья, вещи — рассеянно отвечала: «Что тебе вздумается». И велела Василисе и девушке Наталье, которую посылала с ней, снарядить и уложить, что нужно.
…Сегодня известие: А. И. Давыдова получила разрешение ехать
на родину. Летом со всей семьей будет в доме Бронникова. Таким образом, в Сибири из приехавших жен остается одна Александра Васильевна. Ей тоже был
вопрос вместе с нами. Я не знаю даже, куда она денется, если вздумают отпустить. Отвечала, что никого
родных не имеет, хотя я знаю, что у нее есть сестра и замужняя дочь.
О, да, я помнил ее… Но
на вопрос высокого, угрюмого человека, в котором я желал, но не мог почувствовать
родную душу, я съеживался еще более и тихо выдергивал из его руки свою ручонку.
Они получили паспорта и «ушли» — вот все, что известно; а удастся ли им, вне
родного гнезда, разрешить поставленный покойным Решетниковым
вопрос: «Где лучше?» —
на это все прошлое достаточно ясно отвечает: нет, не удастся.
На последнем пункте политическая экономия Федосьи делала остановку. Бутылка вина
на худой конец стоила рубль, а где его взять… Мои ресурсы были плохи. Оставалась надежда
на родных, — как было ни тяжело, но мне пришлось просить у них денег. За последние полтора года я не получал «из дома» ни гроша и решился просить помощи, только вынужденный крайностью. Отец и мать, конечно, догадаются, что случилась какая-то беда, но обойти этот роковой
вопрос не было никакой возможности.
Лебедев. А ничего… Слушают да пьют себе. Раз, впрочем, я его
на дуэль вызвал… дядю-то
родного. Из-за Бэкона вышло. Помню, сидел я, дай бог память, вот так, как Матвей, а дядя с покойным Герасимом Нилычем стояли вот тут, примерно, где Николаша… Ну-с, Герасим Нилыч и задает, братец ты мой,
вопрос…
Пародия была впервые полностью развернута в рецензии Добролюбова
на комедии «Уголовное дело» и «Бедный чиновник»: «В настоящее время, когда в нашем отечестве поднято столько важных
вопросов, когда
на служение общественному благу вызываются все живые силы народа, когда все в России стремится к свету и гласности, — в настоящее время истинный патриот не может видеть без радостного трепета сердца и без благодарных слез в очах, блистающих святым пламенем высокой любви к отечеству, — не может истинный патриот и ревнитель общего блага видеть равнодушно высокоблагородные исчадия граждан-литераторов с пламенником обличения, шествующих в мрачные углы и
на грязные лестницы низших судебных инстанций и сырых квартир мелких чиновников, с чистою, святою и плодотворною целию, — словом, энергического и правдивого обличения пробить грубую кору невежества и корысти, покрывающую в нашем отечестве жрецов правосудия, служащих в низших судебных инстанциях, осветить грозным факелом сатиры темные деяния волостных писарей, будочников, становых, магистратских секретарей и даже иногда отставных столоначальников палаты, пробудить в сих очерствевших и ожесточенных в заблуждении, но тем не менее не вполне утративших свою человеческую природу существах горестное сознание своих пороков и слезное в них раскаяние, чтобы таким образом содействовать общему великому делу народного преуспеяния, совершающегося столь видимо и быстро во всех концах нашего обширного отечества, нашей
родной Руси, которая, по глубоко знаменательному и прекрасному выражению нашей летописи, этого превосходного литературного памятника, исследованного г. Сухомлиновым, — велика и обильна, и чтобы доказать, что и молодая литература наша, этот великий двигатель общественного развития, не остается праздною зрительницею народного движения в настоящее время, когда в нашем отечестве возбуждено столько важных
вопросов, когда все живые силы народа вызваны
на служение общественному благу, когда все в России неудержимо стремится к свету и гласности» («Современник», 1858, № XII).
Бабушка спросила меня: заезжал ли я
на отцову могилу, кого видел из
родных в Орле и что поделывает там дядя? Я ответил
на все ее
вопросы и распространился о дяде, рассказав, как он разбирается со старыми «лыгендами».
Меж тем
родные — слышу их как нынe —
Вопрос решали: чем я занемог?
Мать думала — то корь.
На скарлатине
Настаивали тетки. Педагог
С врачом упорно спорил по-латыне,
И в толках их, как я расслышать мог,
Два выраженья часто повторялись:
Somnambulus и febris cerebralis…
«Наташе все казалось, что она вот-вот сейчас поймет, проникнет то,
на что с страшным, непосильным ей
вопросом устремлен был ее душевный взгляд. Она смотрела туда, куда ушел он,
на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде казалась ей такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и
роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление».
«Она только обмерла с перепугу, касаточка! Не ожидала, что готовит ей любимица, цыганское отродье проклятое! Не подслушай Маша, дай ей Бог здоровья, быть бы ей, голубке чистой, в когтях у коршуна! — проносилось в его голове. — Но как же теперь ее в дом незаметно доставить? — возникал в его уме
вопрос. — Надо прежде в чувство привести, да не здесь;
на ветру и так с час места пролежала, еще совсем ознобится. Отнесу-ка я ее в сад, в беседку, авось очнется,
родная».
— Ничего, потому что я и не заикалась ему об этом. Он, разумеется, спросил бы меня, почему же ему нельзя видеться с
родной матерью, а
на такой
вопрос может ответить только отец.
«Об этих взглядах, видно, и говорит Танюша, что он
на нее закидывает буркалы. Да с чего же это он? Ужели она ему полюбилася, не только как
родная, или по играм подруженька, а как красная девица полюбиться должна добру-молодцу, как хочет Танюша полюбиться ему?» — задает себе княжна мысленно
вопросы.