Неточные совпадения
В
начале моего романа
(Смотрите первую тетрадь)
Хотелось вроде мне Альбана
Бал петербургский описать;
Но, развлечен пустым мечтаньем,
Я занялся воспоминаньем
О ножках мне знакомых дам.
По вашим узеньким следам,
О ножки, полно заблуждаться!
С изменой
юности моей
Пора мне сделаться умней,
В делах и в слоге поправляться,
И эту пятую тетрадь
От отступлений очищать.
— Толстой-то, а? В мое время… в годы
юности, молодости моей, — Чернышевский, Добролюбов, Некрасов — впереди его были. Читали их, как отцов церкви, я ведь семинарист. Верования строились по глаголам их. Толстой незаметен был. Тогда учились думать о народе, а не о себе. Он — о себе
начал.
С него и пошло это… вращение человека вокруг себя самого. Каламбур тут возможен: вращение вокруг частности — отвращение от целого… Ну — до свидания… Ухо чего-то болит… Прошу…
Видение шведского короля — это уж у них, кажется, устарело; но в моей
юности его
с засосом повторяли и
с таинственным шепотом, точно так же, как и о том, что в
начале столетия кто-то будто бы стоял в сенате на коленях перед сенаторами.
В эти секунды, когда вижу, что шутка у меня не выходит, у меня, ваше преподобие, обе щеки к нижним деснам присыхать
начинают, почти как бы судорога делается; это у меня еще
с юности, как я был у дворян приживальщиком и приживанием хлеб добывал.
И
с этого времени я считаю
начало юности.
Но она со всею своею превосходною скромностью и со всею
с этою женскою кокетерией, которую хотя и попадья, но от природы унаследовала, вдруг и взаправду коварно
начала меня обольщать воспоминаниями минувшей моей
юности, напоминая, что тому, о чем она намекнула, нетрудно было статься, ибо был будто бы я столь собою пригож, что когда приехал к ее отцу в город Фатеж на ней свататься, то все девицы не только духовные, но даже и светские по мне вздыхали!
— Право! — продолжал дьякон. — Вдруг
начну, например, рассказывать, что прихожане ходили ко владыке просить, чтобы меня им в попы поставить, чего даже и сам не желаю; или в другой раз уверяю, будто губернское купечество меня в протодьяконы просят произвесть; а то… — Дьякон оглянулся по чулану и прошептал: — А то один раз брякнул, что будто я в
юности был тайно обручен
с консисторского секретаря дочерью! То есть, я вам говорю, после я себя за это мало не убил, как мне эту мою продерзость стали рассказывать!
Уж скачка кончена давно;
Стрельба затихнула: — темно.
Вокруг огня, певцу внимая,
Столпилась
юность удалая,
И старики седые в ряд
С немым вниманием стоят.
На сером камне, безоружен,
Сидит неведомый пришлец.
Наряд войны ему не нужен;
Он горд и беден: — он певец!
Дитя степей, любимец неба,
Без злата он, но не без хлеба.
Вот
начинает: три струны
Уж забренчали под рукою,
И, живо,
с дикой простотою
Запел он песню старины.
Он упорно рисует их почти в каждом своем произведении,
начиная с «
Юности» и кончая «Воскресением».
Каюсь, и в романе «В путь-дорогу» губернский город
начала 50-х годов все-таки трактован
с некоторым обличительным оттенком, но разве то, что я связал
с отрочеством и
юностью героя, не говорит уже о множестве задатков, без которых взрыв нашей «Эпохи бури и натиска» был бы немыслим в такой короткий срок?
Расскажу нечто про киевских оригиналов, которых я знал в дни моей ранней
юности и которые, мне кажется, стоят внимания, как личности очень характерные и любопытные. Но вначале да позволено мне будет сказать два слова о себе. Они необходимы для того, чтобы показать, где и как я познакомился
с «печерским Кесарем»,
с которого я должен
начать мою киевскую галерею антиков.
Николай Герасимович дошел в своих воспоминаниях до этого момента своего прошлого, — момента,
с которого мы
начали свой рассказ, — после возвращения его из конторы дома предварительного заключения, где он, если припомнит читатель, так неожиданно встретил друга своей
юности, свою названную сестру Зиновию Николаевну Ястребову.
Саркастическая улыбка,
с которой непременно встретил бы Николай Леопольдович рассказ о
начале романа ее
юности и о герое этого романа, казалось ей, до боли потревожит память о ее прошлом, а эту память, несмотря на уверенность в счастии настоящего и будущего, она почему-то ревниво охраняла.
Равновесие в их жизни нарушалось только одним сторонним обстоятельством: отец Пеллегрины,
с двадцати лет состоявший при своем семействе,
с выходом дочери замуж вдруг заскучал и
начал страстно молиться богу, но он совсем не обнаруживал стремления жениться, а показал другую удивительную слабость: он поддался влиянию своего племянника и
с особенным удовольствием
начал искать веселой компании; чего он не успел сделать в
юности, то все хотел восполнить теперь: он завил на голове остаток волос, купил трубку
с дамским портретом, стал пить вино и
начал ездить смотреть, как танцуют веселые женщины.