Неточные совпадения
И
началась тут промеж глуповцев радость и бодренье великое. Все чувствовали, что тяжесть спала
с сердец и что отныне ничего другого не остается, как благоденствовать.
С бригадиром во главе двинулись граждане навстречу пожару, в несколько часов сломали целую улицу домов и окопали пожарище со стороны города глубокою канавой. На другой день пожар уничтожился сам
собою вследствие недостатка питания.
Прежде (это
началось почти
с детства и всё росло до полной возмужалости), когда он старался сделать что-нибудь такое, что сделало бы добро для всех, для человечества, для России, для всей деревни, он замечал, что мысли об этом были приятны, но сама деятельность всегда бывала нескладная, не было полной уверенности в том, что дело необходимо нужно, и сама деятельность, казавшаяся сначала столь большою, всё уменьшаясь и уменьшаясь, сходила на-нет; теперь же, когда он после женитьбы стал более и более ограничиваться жизнью для
себя, он, хотя не испытывал более никакой радости при мысли о своей деятельности, чувствовал уверенность, что дело его необходимо, видел, что оно спорится гораздо лучше, чем прежде, и что оно всё становится больше и больше.
— Вот говорит пословица: «Для друга семь верст не околица!» — говорил он, снимая картуз. — Прохожу мимо, вижу свет в окне, дай, думаю
себе, зайду, верно, не спит. А! вот хорошо, что у тебя на столе чай, выпью
с удовольствием чашечку: сегодня за обедом объелся всякой дряни, чувствую, что уж
начинается в желудке возня. Прикажи-ка мне набить трубку! Где твоя трубка?
И, думая словами, он пытался представить
себе порядок и количество неприятных хлопот, которые ожидают его. Хлопоты
начались немедленно: явился человек в черном сюртуке, краснощекий, усатый,
с толстым слоем черных волос на голове, зачесанные на затылок, они придают ему сходство
с дьяконом, а черноусое лицо напоминает о полицейском. Большой, плотный, он должен бы говорить басом, но говорит высоким, звонким тенором...
— Дурак! — крикнула Татьяна, ударив его по голове тетрадкой нот, а он схватил ее и
с неожиданной силой, как-то привычно, посадил на плечо
себе. Девицы стали отнимать подругу,
началась возня, а Самгин, давно поняв, что он лишний в этой компании, незаметно ушел.
— Здоровенная будет у нас революция, Клим Иванович. Вот —
начались рабочие стачки против войны — знаешь? Кушать трудно стало, весь хлеб армии скормили. Ох, все это кончится тем, что устроят европейцы мир промежду
себя за наш счет, разрежут Русь на кусочки и начнут глодать
с ее костей мясо.
— Еще бы вы не верили! Перед вами сумасшедший, зараженный страстью! В глазах моих вы видите, я думаю,
себя, как в зеркале. Притом вам двадцать лет: посмотрите на
себя: может ли мужчина, встретя вас, не заплатить вам дань удивления… хотя взглядом? А знать вас, слушать, глядеть на вас подолгу, любить — о, да тут
с ума сойдешь! А вы так ровны, покойны; и если пройдут сутки, двое и я не услышу от вас «люблю…», здесь
начинается тревога…
Потом уже
начинались повторения: рождение детей, обряды, пиры, пока похороны не изменят декорации; но ненадолго: одни лица уступают место другим, дети становятся юношами и вместе
с тем женихами, женятся, производят подобных
себе — и так жизнь по этой программе тянется беспрерывной однообразною тканью, незаметно обрываясь у самой могилы.
На дворе тоже
начиналась забота дня. Прохор поил и чистил лошадей в сарае, Кузьма или Степан рубил дрова, Матрена прошла
с корытцем муки в кухню, Марина раза четыре пронеслась по двору, бережно неся и держа далеко от
себя выглаженные юбки барышни.
И если ужасался, глядясь сам в подставляемое
себе беспощадное зеркало зла и темноты, то и неимоверно был счастлив, замечая, что эта внутренняя работа над
собой, которой он требовал от Веры, от живой женщины, как человек, и от статуи, как художник,
началась у него самого не
с Веры, а давно, прежде когда-то, в минуты такого же раздвоения натуры на реальное и фантастическое.
Мы дошли до китайского квартала, который
начинается тотчас после европейского. Он состоит из огромного ряда лавок
с жильем вверху, как и в Сингапуре. Лавки небольшие,
с материями, посудой, чаем, фруктами. Тут же помещаются ремесленники, портные, сапожники, кузнецы и прочие. У дверей сверху до полу висят вывески: узенькие, в четверть аршина, лоскутки бумаги
с китайскими буквами. Продавцы, все решительно голые, сидят на прилавках, сложа ноги под
себя.
В других местах, куда являлись белые
с трудом и волею, подвиг вел за
собой почти немедленное вознаграждение: едва успевали они миролюбиво или силой оружия завязывать сношения
с жителями, как
начиналась торговля, размен произведений, и победители, в самом начале завоевания, могли удовлетворить по крайней мере своей страсти к приобретению.
И Нехлюдов,
с страстностью своей натуры, весь отдался этой новой, одобряющейся всеми его окружающими жизни и совершенно заглушил в
себе тот голос, который требовал чего-то другого.
Началось это после переезда в Петербург и завершилось поступлением в военную службу.
Алла уже выработала в
себе тот светский такт, который
начинается с уменья вовремя выйти из комнаты и заканчивается такими сложными комбинациями, которых не распутать никакому мудрецу.
И вот вскорости после полудня
началось нечто, сначала принимаемое входившими и выходившими лишь молча и про
себя и даже
с видимою боязнью каждого сообщить кому-либо начинающуюся мысль свою, но к трем часам пополудни обнаружившееся уже столь ясно и неопровержимо, что известие о сем мигом облетело весь скит и всех богомольцев — посетителей скита, тотчас же проникло и в монастырь и повергло в удивление всех монастырских, а наконец, чрез самый малый срок, достигло и города и взволновало в нем всех, и верующих и неверующих.
С перевала мы спустились к реке Папигоузе, получившей свое название от двух китайских слов: «папи» — то есть береста, и «гоуз» — долинка [Или «река, по которой много леса».]. Речка эта принимает в
себя справа и слева два горных ручья. От места слияния их
начинается река Синанца, что значит — Юго-западный приток. Дальше долина заметно расширяется и идет по отношению к Сихотэ-Алиню под углом в 10°. Пройдя по ней 4 км, мы стали биваком на берегу реки.
Здесь происходит слияние реки Даубихе
с рекой Улахе (44° 58'
с. ш., 133° 34' в. д. от Гринвича — по Гамову). Отсюда
начинается собственно река Уссури, которая на участке до реки Сунгачи принимает в
себя справа 2 небольшие речки — Гирма-Биру и Курма-Биру.
Пока земля прикрыта дерном, она может еще сопротивляться воде, но как только цельность дернового слоя нарушена,
начинается размывание. Быстро идущая вода уносит
с собой легкие частицы земли, оставляя на месте только щебень. От ила, который вместе
с пресной водой выносится реками, море около берегов, полосой в несколько километров, из темно-зеленого становится грязно-желтым.
Девушки, которые держали
себя безукоризненно
с тех пор, как
начиналось ее знакомство
с ними, говорили ей, что прежде когда-то вели дурную жизнь.
Дело дошло до Петербурга. Петровскую арестовали (почему не Тюфяева?),
началось секретное следствие. Ответы диктовал Тюфяев, он превзошел
себя в этом деле. Чтоб разом остановить его и отклонить от
себя опасность вторичного непроизвольного путешествия в Сибирь, Тюфяев научил Петровскую сказать, что брат ее
с тех пор
с нею в ссоре, как она, увлеченная молодостью и неопытностью, лишилась невинности при проезде императора Александра в Пермь, за что и получила через генерала Соломку пять тысяч рублей.
«Кругом было старое, дурное, холодное, мертвое, ложное, мое воспитание
началось с упреков и оскорблений, вследствие этого — отчуждение от всех людей, недоверчивость к их ласкам, отвращение от их участия, углубление в самое
себя…»
С тех пор в Щучьей-Заводи
началась настоящая каторга. Все время дворовых, весь день,
с утра до ночи, безраздельно принадлежал барину. Даже в праздники старик находил занятия около усадьбы, но зато кормил и одевал их — как? это вопрос особый — и заставлял по воскресеньям ходить к обедне. На последнем он в особенности настаивал, желая
себя выказать в глазах начальства христианином и благопопечительным помещиком.
Пришлось обращаться за помощью к соседям. Больше других выказали вдове участие старики Бурмакины, которые однажды, под видом гощения, выпросили у нее младшую дочь Людмилу, да так и оставили ее у
себя воспитывать вместе
с своими дочерьми. Дочери между тем росли и из хорошеньких девочек сделались красавицами невестами. В особенности, как я уж сказал, красива была Людмила, которую весь полк называл не иначе, как Милочкой. Надо было думать об женихах, и тут
началась для вдовы целая жизнь тревожных испытаний.
Да, это была
с его стороны грубая ошибка, и он глубоко негодовал на
себя, что не предвидел ее последствий… Но в то же время в голове его назойливо складывалась мысль: общая жизнь
началась так недавно, а раздельная черта уж обозначилась!
Перхунов и Метальников постоянно враждовали друг
с другом и редко встречались. Но зато когда встречались, то
начиналась бесконечная потеха. Задирой являлся, конечно, Перхунов, а Метальников только щетинился, но оба были так «уморительны», что встречи эти надолго оставляли по
себе веселый след, сообщавший живость и разнообразие неприхотливым собеседованиям, оглашавшим стены помещичьих гнезд в длинные зимние вечера.
Вискряк не Вискряк, Мотузочка не Мотузочка, Голопуцек не Голупуцек…знаю только, что как-то чудно
начинается мудреное прозвище, — позвал к
себе деда и сказал ему, что, вот, наряжает его сам гетьман гонцом
с грамотою к царице.
Этот неудачный маневр, во — первых, внушил нам большое презрение, а во — вторых, вселил уверенность, что по каким-то причинам Уляницкий скрывает от матери происшедшее между нами столкновение. А скрывает — значит признает
себя виновным.
С этой стороны мы почувствовали
себя вполне обеспеченными, и у нас
началась с Уляницким формальная война.
Отец решил как-то, что мне и младшему брату пора исповедываться, и взял нас
с собой в церковь. Мы отстояли вечерню. В церкви было почти пусто, и по ней ходил тот осторожный, робкий, благоговейный шорох, который бывает среди немногих молящихся. Из темной кучки исповедников выделялась какая-нибудь фигура, становилась на колени, священник накрывал голову исповедующегося и сам внимательно наклонялся…
Начинался тихий, важный, проникновенный шопот.
Нравы в чиновничьей среде того времени были простые. Судейские
с величайшим любопытством расспрашивали нас о подробностях этой сцены и хохотали. Не могу вспомнить, чтобы кто-нибудь считал при этом
себя или Крыжановского профессионально оскорбленным. Мы тоже смеялись. Юность недостаточно чутка к скрытым драмам; однажды мы даже сочинили общими усилиями юмористическое стихотворение и подали его Крыжановскому в виде деловой бумаги.
Начиналось оно словами...
— А даже очень просто… Хлеб за брюхом не ходит. Мы-то тут дураками печатными сидим да мух ловим, а они орудуют. Взять хоть Михея Зотыча…
С него вся музыка-то
началась. Помнишь, как он объявился в Суслоне в первый раз? Бродяга не бродяга, юродивый не юродивый, а около того… Промежду прочим, оказал
себя поумнее всех. Недаром он тогда всех нас дурачками навеличивал и прибаутки свои наговаривал. Оно и вышло, как по-писаному: прямые дурачки. Разе такой Суслон-то был тогда?
Даю только еще один совет,
с большою пользою испытанный мною на
себе, даю его тем охотникам, горячность которых не проходит
с годами: как скоро поле
началось неудачно, то есть сряду дано пять, шесть и более промахов на близком расстоянии и охотник чувствует, что разгорячился, — отозвать собаку, перестать стрелять и по крайней мере на полчаса присесть, прилечь и отдохнуть.
Начинается воровское, урывчатое движение,
с оглядкою, чтобы кто-нибудь не подметил его;
начинается обман и подлость, притворство и зложелательство, ожесточение на все окружающее и забота только о
себе, о достижении личного спокойствия.
Атеизм прежде всего
с них самих
начался: могли ли они веровать
себе сами?
Что она могла поделать одна в лесу
с сильным мужиком? Лошадь бывала по этой тропе и шла вперед, как по наезженной дороге. Был всего один след, да и тот замело вчерашним снегом. Смиренный инок Кирилл улыбался
себе в бороду и все поглядывал сбоку на притихшую Аграфену: ишь какая быстрая девка выискалась… Лес скоро совсем поредел, и
начался голый березняк: это и был заросший старый курень Бастрык. Он тянулся широким увалом верст на восемь. На нем работал еще отец Петра Елисеича, жигаль Елеска.
Вильгельм Райнер вернулся в Англию. Долго не раздумывая и вовсе не списываясь
с отцом, он спешно покончил свои дела
с конторою, обвертел
себя листами русской лондонской печати и весною того года, в который
начинается наш роман, явился в Петербурге.
— Ах ты, боже мой! — воскликнул Белоярцев, сорвав
с себя галстук. —
Начнется теперь это бабье вытье; похороны; пятьсот гробов наставят в зал! Ну что ж это за пытка такая!
После этого
начался разговор у моего отца
с кантонным старшиной, обративший на
себя все мое внимание: из этого разговора я узнал, что отец мой купил такую землю, которую другие башкирцы, а не те, у которых мы ее купили, называли своею, что
с этой земли надобно было согнать две деревни, что когда будет межеванье, то все объявят спор и что надобно поскорее переселить на нее несколько наших крестьян.
Еще
с утра я чувствовал
себя нездоровым, а к закату солнца мне стало даже и очень нехорошо:
начиналось что-то вроде лихорадки.
Мы все, tant que nous sommes, [сколько нас ни на есть (франц.)] понимаем, что первозданная Таутова азбука отжила свой век, но, как люди благоразумные, мы говорим
себе: зачем подрывать то, что и без того стоит еле живо, но на чем покуда еще висит проржавевшая от времени вывеска
с надписью: «Здесь
начинается царство запретного»?
Игра втемную
началась. Каждая сторона старалась сохранить за
собой все выгодные стороны своей позиции, и генерал скоро почувствовал, что имеет дело
с очень опытным и сильным противником, тем более что за ним стояла Раиса Павловна и отчасти Прейн. Из объяснений Родиона Антоныча он вынес на первый раз очень немного, потому что дело требовало рассмотрения массы документов, статистического материала и разных специальных сведений.
После часовой охоты все присели отдохнуть.
Началась проверка добычи и оценка достоинств стрелков. Сарматов убил меньше всех, но божился, что в молодости убивал влет ласточек пулей. Майзель расхвалил Brunehaut, которая так и просилась снова в болото; генерал рассматривал
с сожалением убитых красивых птичек и удивлялся про
себя, что люди могут находить приятного в этом избиении беззащитной и жалкой в своем бессилии пернатой твари.
И тогда я — захлебываясь, путаясь — все что было, все, что записано здесь. О
себе настоящем, и о
себе лохматом, и то, что она сказала тогда о моих руках — да, именно
с этого все и
началось, — и как я тогда не хотел исполнить свой долг, и как обманывал
себя, и как она достала подложные удостоверения, и как я ржавел день ото дня, и коридоры внизу, и как там — за Стеною…
Целый месяц после свадьбы они ездили
с визитами и принимали у
себя, в своем гнездышке. Потом уехали в усадьбу к ней, и там
началась настоящая poeme d'amour. [поэма любви (франц.)] Но даже в деревне, среди изъявлений любви, они успевали повеселиться; ездили по соседям, приглашали к
себе, устраивали охоты, пикники, кавалькады. Словом сказать, не видали, как пролетело время и настала минута возвратиться из деревенского гнездышка в петербургское.
Уже
с самой закуски
начинается «дружба». Закуска великолепная. Свежая икра, янтарный балык, страсбургский паштет, сыры, сельди, грибы, рыжички… Но недостает… семги! X. всего отведывает, а некоторого даже по два раза, но чувствует, что чего-то недостает. И, сознавая
себя уже «другом», без церемонии обращается к хозяину...
Конечно, у нее еще был выход: отдать
себя под покровительство волостного писаря, Дрозда или другого влиятельного лица, но она
с ужасом останавливалась перед этой перспективой и в безвыходном отчаянии металась по комнате, ломала
себе руки и билась о стену головой. Этим
начинался ее день и этим кончался. Ночью она видела страшные сны.
Дело
началось с городских голов, которые все очень любят торговать и плутовать
себе в карман и терпеть не могут служить для общества.
Уединенно пришлось ей сидеть в своем замкоподобном губернаторском доме, и общественное мнение явно уже склонилось в пользу их врага, и
началось это
с Полины, которая вдруг, ни
с того ни
с сего, найдена была превосходнейшей женщиной, на том основании, что при таком состоянии, нестарая еще женщина, она решительно не рядится, не хочет жить в свете, а всю
себя посвятила семейству; но что, собственно, делает она в этой семейной жизни — никто этого не знал, и даже поговаривали, что вряд ли она согласно живет
с мужем, но хвалили потому только, что надобно же было за что-нибудь похвалить.
«А отчего же перемена в обращении со мной? — вдруг спрашивал он
себя и снова бледнел. — Зачем она убегает меня, молчит, будто стыдится? зачем вчера, в простой день, оделась так нарядно? гостей, кроме его, не было. Зачем спросила, скоро ли
начнутся балеты?» Вопрос простой; но он вспомнил, что граф вскользь обещал доставать всегда ложу, несмотря ни на какие трудности: следовательно, он будет
с ними. «Зачем вчера ушла из саду? зачем не пришла в сад? зачем спрашивала то, зачем не спрашивала…»
Началось с того, что несчастная Марья Игнатьевна в ночь убийства мужа проснулась пред рассветом, хватилась его и пришла в неописанное волнение, не видя его подле
себя.
За сосунцовским полем сейчас же
начинался густой лес
с очень узкою через него дорогою, и чем дальше наши путники ехали по этому лесу, тем все выше показывались сосны по сторонам, которые своими растопыренными ветвями, покрытыми снегом, как бы напоминали
собой привидения в саванах.