Неточные совпадения
И многому я от него
научился полезному, ибо высокого ума
был человек.
Конечно, и то правда, что, подписывая на пьяной исповеди Марьи Алексевны «правда», Лопухов прибавил бы: «а так как, по вашему собственному признанию, Марья Алексевна, новые порядки лучше прежних, то я и не запрещаю хлопотать о их заведении тем
людям, которые находят себе в том удовольствие; что же касается до глупости народа, которую вы считаете помехою заведению новых порядков, то, действительно, она помеха делу; но вы сами не
будете спорить, Марья Алексевна, что
люди довольно скоро умнеют, когда замечают, что им выгодно стало поумнеть, в чем прежде не замечалась ими надобность; вы согласитесь также, что прежде и не
было им возможности
научиться уму — разуму, а доставьте им эту возможность, то, пожалуй, ведь они и воспользуются ею».
Мать он скоро
научился узнавать по походке, по шелесту платья, по каким-то еще, ему одному доступным, неуловимым для других признакам: сколько бы ни
было в комнате
людей, как бы они ни передвигались, он всегда направлялся безошибочно в ту сторону, где она сидела.
— Попугайте, — говорю, — их, отцы-благодетели, нашим батюшкой белым царем: скажите им, что он не велит азиатам своих подданных насильно в плену держать, или, еще лучше, выкуп за меня им дайте, а я вам служить пойду. Я, — говорю, — здесь живучи, ихнему татарскому языку отлично
научился и могу вам полезным
человеком быть.
Часа через три он возвратился с сильной головной болью, приметно расстроенный и утомленный, спросил мятной воды и примочил голову одеколоном; одеколон и мятная вода привели немного в порядок его мысли, и он один, лежа на диване, то морщился, то чуть не хохотал, — у него в голове шла репетиция всего виденного, от передней начальника губернии, где он очень приятно провел несколько минут с жандармом, двумя купцами первой гильдии и двумя лакеями, которые здоровались и прощались со всеми входящими и выходящими весьма оригинальными приветствиями, говоря: «С прошедшим праздничком», причем они, как гордые британцы, протягивали руку, ту руку, которая имела счастие ежедневно подсаживать генерала в карету, — до гостиной губернского предводителя, в которой почтенный представитель блестящего NN-ского дворянства уверял, что нельзя нигде так
научиться гражданской форме, как в военной службе, что она дает
человеку главное; конечно, имея главное, остальное приобрести ничего не значит; потом он признался Бельтову, что он истинный патриот, строит у себя в деревне каменную церковь и терпеть не может эдаких дворян, которые, вместо того чтоб служить в кавалерии и заниматься устройством имения, играют в карты, держат француженок и ездят в Париж, — все это вместе должно
было представить нечто вроде колкости Бельтову.
— Фу-у! Ка-ак ты говорить
научился! То
есть как град по крыше… сердито! Ну ладно, —
будь похож на
человека… только для этого безопаснее в трактир ходить; там человеки все же лучше Софьиных… А ты бы, парень, все-таки учился бы людей-то разбирать, который к чему… Например — Софья… Что она изображает? Насекомая для украшения природы и больше — ничего!
— Запоминайте лица, костюмы, походку
людей, которые
будут приходить в эту квартиру.
Людей, похожих друг на друга, — нет, каждый имеет что-нибудь своё, вы должны
научиться сразу поймать это своё в
человеке — в его глазах, в голосе, в том, как он держит руки на ходу, как, здороваясь, снимает шапку. Эта служба прежде всего требует хорошей памяти…
В эти тёмные обидные ночи рабочий народ ходил по улицам с песнями, с детской радостью в глазах, —
люди впервые ясно видели свою силу и сами изумлялись значению её, они поняли свою власть над жизнью и благодушно ликовали, рассматривая ослепшие дома, неподвижные, мёртвые машины, растерявшуюся полицию, закрытые пасти магазинов и трактиров, испуганные лица, покорные фигуры тех
людей, которые, не умея работать,
научились много
есть и потому считали себя лучшими
людьми в городе.
— Что, что, что? Да ты здесь рассуждать
научился! ах ты, мужик ты этакой! ах ты, сопляк! Ну, жаль, некогда мне теперь с тобой возиться, а то бы я… Ну да потом припомню! Давай ему шляпу, Гришка! Давай ему шубу! Здесь без меня все эти три комнаты прибрать; да зеленую, угловую комнату тоже прибрать. Мигом щетки в руки! С зеркал снять чехлы, с часов тоже, да чтоб через час все
было готово. Да сам надень фрак,
людям выдай перчатки, слышишь, Гришка, слышишь?
Вы скажете, что это
было во времена, говоря относительно, варварские; что и теперь времена варварские, потому что (тоже говоря относительно) и теперь булавки втыкаются; что и теперь
человек хоть и
научился иногда видеть яснее, чем во времена варварские, но еще далеко не приучился поступать так, как ему разум и науки указывают.
— Это пройдет! Лишь бы
люди научились думать, а до правды они додумаются. И чудаков этих — Баринова, Кукушкина — вам надо понять. Это, знаете, — художники, сочинители. Таким же, наверное, чудаком Христос
был. А — согласитесь, что ведь он кое-что не плохо выдумал…
Я уже
научился мечтать о необыкновенных приключениях и великих подвигах. Это очень помогало мне в трудные дни жизни, а так как дней этих
было много, — я все более изощрялся в мечтаниях. Я не ждал помощи извне и не надеялся на счастливый случай, но во мне постепенно развивалось волевое упрямство, и чем труднее слагались условия жизни — тем крепче и даже умнее я чувствовал себя. Я очень рано понял, что
человека создает его сопротивление окружающей среде.
— Ты — дурак! — решил Аристид Кувалда. — Что ты тут околачиваешься? Водку
пьешь? Нет… Воровать умеешь? Тоже нет. Иди,
научись и приходи тогда, когда уже
человеком будешь…
Так, если
человек, совсем не имеющий понятия о чужих странах, отправится в них путешествовать, то получит пользу даже и тогда, если эти страны не покажут ему ничего особенно хорошего: по крайней мере чрез сравнение он
научится лучше ценить свое родное, близкое к нему, и правильнее им
будет пользоваться.
В том-то и все дело
было, что он ее не любил, и только потому она его — так, и только для того его, а не другого, в любовь выбрала, что втайне знала, что он ее не сможет любить. (Это я сейчас говорю, но знала уже тогда, тогда знала, а сейчас
научилась говорить.) У
людей с этим роковым даром несчастной — единоличной — всей на себя взятой — любви — прямо гений на неподходящие предметы.
— Учиться и учить, говоришь ты? А ты можешь
научиться сделать
людей счастливыми? Нет, не можешь. Ты поседей сначала, да и говори, что надо учить. Чему учить? Всякий знает, что ему нужно. Которые умнее, те берут что
есть, которые поглупее — те ничего не получают, и всякий сам учится…
Такую перемену в обоих я объяснял себе тем, что они обиделись на дядю. Рассеянный дядя путал их имена, до самого отъезда не
научился различать, кто из них учитель, а кто муж Татьяны Ивановны, самое Татьяну Ивановну величал то Настасьей, то Пелагеей, то Евдокией. Умиляясь и восторгаясь нами, он смеялся и держал себя словно с малыми ребятами… Всё это, конечно, могло оскорблять молодых
людей. Но дело
было не в обиде, а, как теперь я понимаю, в более тонких чувствах.
— Нет, Сережа. Это бедняк!.. Но зато какая душа, какое сердце! Ты напрасно так презрительно говоришь о нем и… нападаешь на него… Надо, брат,
научиться различать
людей.
Выпьем еще по рюмке?
Тогда исчезнет и теперешнее одностороннее лечение, и искусственное предупреждение болезней:
человек научится развивать и делать непобедимыми целебные силы своего собственного организма, ему не
будут страшны ни зараза, ни простуда, не
будут нужны ни очки, ни пломбировка зубов, не
будут известны ни мигрени, ни неврастении.
Пройдя еще далее, Франциск опять позвал Льва и сказал: «И еще запиши, брат Лев, овечка божия, что если бы мы
научились говорить на языках ангельских, если бы узнали течение звезд и если бы нам открылись все клады земли и мы познали бы все тайны жизни птиц, рыб, всех животных,
людей, деревьев, камней и вод, — запиши, что и это не
было бы радостью совершенной».
Человек может
научиться читать и писать, но грамота не научит его, нужно ли написать письмо другу или жалобу на того, кто обидел, или не нужно.
Человек может
научиться музыке, но музыка не научит его, когда можно
петь или играть и когда этого не надо делать. Так и во всех делах. Только разум показывает нам то, что и когда надо делать и чего и когда не надо делать.
Но
есть люди-верхогляды, которые кое-чему
научились, нахватались верхушек разных наук и зазнались.
«Верь или
будь проклят». В этом главная причина зла. Если
человек принимает без рассуждения то, что он должен бы
был разобрать своим разумом,
человек в конце концов отвыкает от рассуждения и подпадает проклятию сам и вводит в грех своих ближних. Спасение
людей в том, чтобы каждому
научиться думать своим умом.
— Не стоит, мой ангел, ей-Богу, не стоит! — промолвил он с равнодушной гримасой; — ведь уж коли всю жизнь не брал пистолета в руки, так с одного урока все равно не
научишься. Да и притом же… мне так сдается… что в
человека целить совсем не то, что в мишень, хоть бы этот
человек был даже и Феликс Подвиляньский, а все-таки…
Лежа в койке, он долго еще думал о том, как бы оправдать доверие Василия Федоровича,
быть безукоризненным служакой и вообще
быть похожим на него. И он чувствовал, что серьезно любит и море, и службу, и «Коршуна», и капитана, и товарищей, и матросов. За этот год он привязался к матросам и многому у них
научился, главное — той простоте отношений и той своеобразной гуманной морали, полной прощения и любви, которая поражала его в
людях, жизнь которых
была не из легких.
Ямщики ругаются во всё горло, так что их, должно
быть, за десять верст слышно. Ругаются нестерпимо. Сколько остроумия, злости и душевной нечистоты потрачено, чтобы придумать эти гадкие слова и фразы, имеющие целью оскорбить и осквернить
человека во всем, что ему свято, дорого и любо! Так умеют браниться только сибирские ямщики и перевозчики, а
научились они этому, говорят, у арестантов. Из ямщиков громче и злее всех бранится виноватый.
Пусть мускулы быстрее погонят по телу оживившуюся кровь, пусть
научится глубоко дышать грудь, пусть много кислорода прихлынет к мозгу, пусть «веселым» станет кишечник — вот тогда с этим
человеком можно
будет и побеседовать.
Ницше ясно сознавал то великое значение, какое имеет для жизни это чудесное неведение жизненных ужасов. «Мало того, что ты понимаешь, в каком неведении живут
человек и животное, — говорит он, — ты должен иметь еще и волю к неведению и
научиться ей. Необходимо понимать, что вне такого неведения
была бы невозможна сама жизнь, что оно
есть условие, при котором все живущее только и может сохраняться и преуспевать: нас должен покрывать большой, прочный колокол неведения».
— Жизнь отвратительна! — продолжал он. — Мерзость ее
есть ее закон, непоколебимый, постоянный!.. Она дана
человеку в наказание за его пошлость…Милая красотка! Если бы я так глубоко не сознавал своей пошлости, я давно бы отправился на тот свет. Хватило бы пуль…Мучайся, говорю себе, Артур! Ты достоин этих мучений! Получи, Артур, должное!
Научись и ты, девочка, философствовать сама с собой в таком роде…Легче жить при таком уменье…
Вглядись-ка в меня хорошенько: ты говоришь с мужем, на голове моей проглядывают уж седины, я
был в школе несчастия,
научился узнавать
людей и потому тебе просто скажу: я тебя знаю, ты обмануть меня не можешь.
Холостой брат Пиднебеснихи, казак Охрим,
был из
людей этого сорта: он сам
научился грамоте и Писанию и считал своею обязанностью научить всему этому и других.
Но как остроумно устраивается
человек и изо всего извлекает для себя выгоду.
Научившись от народа любви к нему и России, что же я сделал первым делом? Поспешно направился домой, чтобы поскорее приласкать своих собственных Петю и Женичку, как будто в этом все дело и заключается. Впрочем, это желание
было для меня уже чудом после всей этой холодности и жестокой сухости, с какою забывал я о самом ихнем существовании.