Неточные совпадения
Г-жа Простакова. Ах, мой батюшка! Да извозчики-то на что ж? Это их дело. Это таки и наука-то не дворянская. Дворянин только
скажи: повези меня туда, — свезут, куда изволишь. Мне поверь, батюшка, что, конечно, то вздор, чего не знает Митрофанушка.
Г-жа Простакова (Правдину). И ведомо, батюшка. Да
скажи ему, сделай милость, какая это наука-то, он ее и расскажет.
Г-жа Простакова. Без
наук люди живут и жили. Покойник батюшка воеводою был пятнадцать лет, а с тем и скончаться изволил, что не умел грамоте, а умел достаточек нажить и сохранить. Челобитчиков принимал всегда, бывало, сидя на железном сундуке. После всякого сундук отворит и что-нибудь положит. То-то эконом был! Жизни не жалел, чтоб из сундука ничего не вынуть. Перед другим не похвалюсь, от вас не потаю: покойник-свет, лежа на сундуке с деньгами, умер, так
сказать, с голоду. А! каково это?
И еще я
сказал: градоначальник обязан насаждать
науки.
Степан Аркадьич получал и читал либеральную газету, не крайнюю, но того направления, которого держалось большинство. И, несмотря на то, что ни
наука, ни искусство, ни политика собственно не интересовали его, он твердо держался тех взглядов на все эти предметы, каких держалось большинство и его газета, и изменял их, только когда большинство изменяло их, или, лучше
сказать, не изменял их, а они сами в нем незаметно изменялись.
— Я не высказываю своего мнения о том и другом образовании, — с улыбкой снисхождения, как к ребенку,
сказал Сергей Иванович, подставляя свой стакан, — я только говорю, что обе стороны имеют сильные доводы, — продолжал он, обращаясь к Алексею Александровичу. — Я классик по образованию, но в споре этом я лично не могу найти своего места. Я не вижу ясных доводов, почему классическим
наукам дано преимущество пред реальными.
— Но, —
сказал Сергей Иванович, тонко улыбаясь и обращаясь к Каренину, — нельзя не согласиться, что взвесить вполне все выгоды и невыгоды тех и других
наук трудно и что вопрос о том, какие предпочесть, не был бы решен так скоро и окончательно, если бы на стороне классического образования не было того преимущества, которое вы сейчас высказали: нравственного — disons le mot [
скажем прямо] — анти-нигилистического влияния.
— Конечно, — продолжал Манилов, — другое дело, если бы соседство было хорошее, если бы, например, такой человек, с которым бы в некотором роде можно было поговорить о любезности, о хорошем обращении, следить какую-нибудь этакую
науку, чтобы этак расшевелило душу, дало бы, так
сказать, паренье этакое…
Учителей у него было немного: большую часть
наук читал он сам. И надо
сказать правду, что, без всяких педантских терминов, огромных воззрений и взглядов, которыми любят пощеголять молодые профессора, он умел в немногих словах передать самую душу
науки, так что и малолетнему было очевидно, на что именно она ему нужна,
наука. Он утверждал, что всего нужнее человеку
наука жизни, что, узнав ее, он узнает тогда сам, чем он должен заняться преимущественнее.
Да и в словесных
науках они, как видно, не далеко уходили…» — Тут на минуту Кошкарев остановился и
сказал: — В этом месте, плут… он немножко кольнул вас.
Я поставлю полные баллы во всех
науках тому, кто ни аза не знает, да ведет себя похвально; а в ком я вижу дурной дух да насмешливость, я тому нуль, хотя он Солона заткни за пояс!» Так говорил учитель, не любивший насмерть Крылова за то, что он
сказал: «По мне, уж лучше пей, да дело разумей», — и всегда рассказывавший с наслаждением в лице и в глазах, как в том училище, где он преподавал прежде, такая была тишина, что слышно было, как муха летит; что ни один из учеников в течение круглого года не кашлянул и не высморкался в классе и что до самого звонка нельзя было узнать, был ли кто там или нет.
Родственники, конечно, родственниками, но отчасти, так
сказать, и для самого себя; потому что, точно, не говоря уже о пользе, которая может быть в геморроидальном отношенье, одно уже то, чтоб увидать свет, коловращенье людей… кто что ни говори, есть, так
сказать, живая книга, та же
наука.
— Да как
сказать — куда? Еду я покуда не столько по своей надобности, сколько по надобности другого. Генерал Бетрищев, близкий приятель и, можно
сказать, благотворитель, просил навестить родственников… Конечно, родственники родственниками, но отчасти, так
сказать, и для самого себя; ибо видеть свет, коловращенье людей — кто что ни говори, есть как бы живая книга, вторая
наука.
Родственники, конечно, родственниками, но отчасти, так
сказать, и для самого себя, ибо, — не говоря уже о пользе в геморроидальном отношении, — видеть свет и коловращенье людей — есть уже само по себе, так
сказать, живая книга и вторая
наука.
Бульба по случаю приезда сыновей велел созвать всех сотников и весь полковой чин, кто только был налицо; и когда пришли двое из них и есаул Дмитро Товкач, старый его товарищ, он им тот же час представил сыновей, говоря: «Вот смотрите, какие молодцы! На Сечь их скоро пошлю». Гости поздравили и Бульбу, и обоих юношей и
сказали им, что доброе дело делают и что нет лучшей
науки для молодого человека, как Запорожская Сечь.
Теперь он тешил себя заранее мыслью, как он явится с двумя сыновьями своими на Сечь и
скажет: «Вот посмотрите, каких я молодцов привел к вам!»; как представит их всем старым, закаленным в битвах товарищам; как поглядит на первые подвиги их в ратной
науке и бражничестве, которое почитал тоже одним из главных достоинств рыцаря.
Да уж коли ты такие дурацкие мысли в голове держишь, ты бы при ней-то, по крайней мере, не болтал да при сестре, при девке; ей тоже замуж идти: этак она твоей болтовни наслушается, так после муж-то нам спасибо
скажет за
науку.
А когда Клим сознался, что в храме
науки он не испытал благоговейного трепета, брат, откашлявшись,
сказал...
Если б я был склонен к словесным фокусам, я бы
сказал, что, если она непознаваема, это значит, что
наука уже познала ее как таковую.
— Не склеилась у нас беседа, Самгин! А я чего-то ждал. Я, брат, все жду чего-то. Вот, например, попы, — я ведь серьезно жду, что попы что-то
скажут. Может быть, они
скажут: «Да будет — хуже, но — не так!» Племя — талантливое! Сколько замечательных людей выдвинуло оно в
науку, литературу, — Белинские, Чернышевские, Сеченовы…
— Он — очень наивный.
Наука вовсе не отрицает, что все видимое создано из невидимого. Как остроумно
сказал де Местр, Жозеф: «Из всех пороков человека молодость — самый приятный».
— Жаль, написана бумажка щеголевато и слишком премудро для рабочего народа. И затем — модное преклонение пред экономической
наукой. Разумеется —
наука есть
наука, но следует помнить, что Томас Гоббэс
сказал:
наука — знание условное, безусловное же знание дается чувством. Переполнение головы плохо влияет на сердце. Михайловский очень хорошо доказал это на Герберте Спенсере…
Науки не очень интересовали Клима, он хотел знать людей и находил, что роман дает ему больше знания о них, чем научная книга и лекция. Он даже
сказал Марине, что о человеке искусство знает больше, чем
наука.
— Можно, Иван Матвеевич: вот вам живое доказательство — я! Кто же я? Что я такое? Подите спросите у Захара, и он
скажет вам: «Барин!» Да, я барин и делать ничего не умею! Делайте вы, если знаете, и помогите, если можете, а за труд возьмите себе, что хотите, — на то и
наука!
А мне
сказали, что
науки пригодятся мне со временем, разве под старость, а прежде надо выйти в чины, и для этого нужна одна
наука — писать бумаги.
Искусства дались ему лучше
наук. Правда, он и тут затеял пустяки: учитель недели на две посадил весь класс рисовать зрачки, а он не утерпел, приделал к зрачку нос и даже начал было тушевать усы, но учитель застал его и сначала дернул за вихор, потом, вглядевшись,
сказал...
Никакая
наука не может ничего
сказать о том, существуют ли или не существуют иные миры, но только потому, что ученый, исключительно погруженный в этот данный ему мир, не имеет свободы духа, необходимой для признания других планов мира.
— А что ж, и по походке. Что же, неужели вы отрицаете, что можно по походке узнавать характер, Дмитрий Федорович? Естественные
науки подтверждают то же самое. О, я теперь реалистка, Дмитрий Федорович. Я с сегодняшнего дня, после всей этой истории в монастыре, которая меня так расстроила, совершенная реалистка и хочу броситься в практическую деятельность. Я излечена. Довольно! как
сказал Тургенев.
Никакая
наука не даст им хлеба, пока они будут оставаться свободными, но кончится тем, что они принесут свою свободу к ногам нашим и
скажут нам: «Лучше поработите нас, но накормите нас».
— Вы, милостивый государь, войдите в мое положение… Посудите сами, какую, ну, какую,
скажите на милость, какую пользу мог я извлечь из энциклопедии Гегеля? Что общего,
скажите, между этой энциклопедией и русской жизнью? И как прикажете применить ее к нашему быту, да не ее одну, энциклопедию, а вообще немецкую философию…
скажу более —
науку?
Например, они
сказали бы в извинение ему, что он был медик и занимался естественными
науками, а это располагает к материалистическому взгляду.
Один из тузов, ездивший неизвестно зачем с ученою целью в Париж, собственными глазами видел Клода Бернара, как есть живого Клода Бернара, настоящего; отрекомендовался ему по чину, званию, орденам и знатным своим больным, и Клод Бернар, послушавши его с полчаса,
сказал: «Напрасно вы приезжали в Париж изучать успехи медицины, вам незачем было выезжать для этого из Петербурга»; туз принял это за аттестацию своих занятий и, возвратившись в Петербург, произносил имя Клода Бернара не менее 10 раз в сутки, прибавляя к нему не менее 5 раз «мой ученый друг» или «мой знаменитый товарищ по
науке».
— Какой вздор, братец, —
сказал ему князь, — что тут затрудняться; ну, в отпуск нельзя, пиши, что я командирую его для усовершенствования в
науках — слушать университетский курс.
Начать мою жизнь этими каудинскими фуркулами
науки далеко не согласовалось с моими мыслями. Я
сказал решительно моему отцу, что, если он не найдет другого средства, я подам в отставку.
Вы одни подняли вопрос негации и переворота на высоту
науки, и вы первые
сказали Франции, что нет спасения внутри разваливающегося здания, что и спасать из него нечего, что самые его понятия о свободе и революции проникнуты консерватизмом и реакцией.
Ездила она таким образом да ездила — и добилась своего. Хотя ученье, по причине частых кочеваний, вышло несколько разношерстное, а все-таки года через два-три и Мишанка и Мисанка умели и по-французски и по-немецки несколько ходячих фраз без ошибки
сказать, да и из прочих
наук начатки усвоили. Им еще только по десятому году пошло, а хоть сейчас вези в Москву да в гимназию отдавай.
Интересно, что, когда меня высылали из советской России, мне
сказал любопытную фразу мягкий и сравнительно культурный коммунист К. Он был председателем Академии художественных
наук, членом которой я был. «В Кремле надеются, что, попав в Западную Европу, вы поймете, на чьей стороне правда».
— Например? Ну, хорошо: вот Иисус Навин
сказал: стой, солнце, и не движись, луна… Но ведь мы теперь со всеми этими трубами и прочей, понимаешь,
наукой хорошо знаем, что не солнце вертится вокруг земли, а земля вокруг солнца…
Нельзя
сказать, чтобы в этом пансионе господствовало последнее слово педагогической
науки. Сам Рыхлинский был человек уже пожилой, на костылях. У него была коротко остриженная квадратная голова, с мясистыми чертами широкого лица; плечи от постоянного упора на костыли были необыкновенно широки и приподняты, отчего весь он казался квадратным и грузным. Когда же, иной раз, сидя в кресле, он протягивал вперед свои жилистые руки и, вытаращив глаза, вскрикивал сильным голосом...
— Га! —
сказал он решительно. — Я давно говорю, что пора бросить эти бабьи сказки. Философия и
наука что-нибудь значат… А священное писание? Его писали люди, не имевшие понятия о
науке. Вот, например, Иисус Навин… «Стой, солнце, и не движись, луна»…
То, что я
скажу, по внешности покажется парадоксальным, но по существу неопровержимо:
наука и религия говорят одно и то же о чуде, согласны в том, что в пределах порядка природы чудо невозможно и чуда никогда не было.
Все более открывается, что победоносные возражения
науки против возможности чуда, в сущности, основаны на особенной вере, я бы даже
сказал, на суеверии.
О силах же сверхприродных, о вещах невидимых, раскрывающихся для веры,
наука ничего не может
сказать ни положительного, ни отрицательного.
Всем этим я хочу
сказать, что гносеология прежде всего должна быть ориентирована на факте религиозного откровения, а не на факте
науки, как хотят неокантианцы.
Сказав таким образом о заблуждениях и о продерзостях людей наглых и злодеев, желая, елико нам возможно, пособием господним, о котором дело здесь, предупредить и наложить узду всем и каждому, церковным и светским нашей области подданным и вне пределов оныя торгующим, какого бы они звания и состояния ни были, — сим каждому повелеваем, чтобы никакое сочинение, в какой бы
науке, художестве или знании ни было, с греческого, латинского или другого языка переводимо не было на немецкий язык или уже переведенное, с переменою токмо заглавия или чего другого, не было раздаваемо или продаваемо явно или скрытно, прямо или посторонним образом, если до печатания или после печатания до издания в свет не будет иметь отверстого дозволения на печатание или издание в свет от любезных нам светлейших и благородных докторов и магистров университетских, а именно: во граде нашем Майнце — от Иоганна Бертрама де Наумбурха в касающемся до богословии, от Александра Дидриха в законоучении, от Феодорика де Мешедя во врачебной
науке, от Андрея Елера во словесности, избранных для сего в городе нашем Ерфурте докторов и магистров.
Вошедший почталион помешал продолжению нашей беседы. Я успел семинаристу
сказать, что скоро желание его исполнится, что уже есть повеление о учреждении новых университетов, где
науки будут преподаваться по его желанию. — Пора, государь мой, пора…
Мы видели книги, до священных должностей и обрядов исповедания нашего касающиеся, переведенные с латинского на немецкий язык и неблагопристойно для святого закона в руках простого народа обращающиеся; что ж
сказать наконец о предписаниях святых правил и законоположений; хотя они людьми искусными в законоучении, людьми мудрейшими и красноречивейшими писаны разумно и тщательно, но
наука сама по себе толико затруднительна, что красноречивейшего и ученейшего человека едва на оную достаточна целая жизнь.
Бакон Веруламский не достоин разве напоминовения, что мог токмо
сказать, как можно размножать
науки?
Но ни в Греции, ни в Риме, нигде примера не находим, чтобы избран был судия мысли, чтобы кто дерзнул
сказать: у меня просите дозволения, если уста ваши отверзать хотите на велеречие; у нас клеймится разум,
науки и просвещение, и все, что без нашего клейма явится в свет, объявляем заранее глупым, мерзким, негодным. Таковое постыдное изобретение предоставлено было христианскому священству, и ценсура была современна инквизиции.
Некоторые глупые, дерзновенные и невежды попускаются переводить на общий язык таковые книги. Многие ученые люди, читая переводы сии, признаются, что ради великой несвойственности и худого употребления слов они непонятнее подлинников. Что же
скажем о сочинениях, до других
наук касающихся, в которые часто вмешивают ложное, надписывают ложными названиями и тем паче славнейшим писателям приписывают свои вымыслы, чем более находится покупщиков.