Неточные совпадения
Я проворно соскочил, хочу поднять его, дергаю за повод — напрасно: едва слышный стон вырвался сквозь стиснутые его зубы; через несколько минут он издох; я остался в степи один, потеряв последнюю надежду; попробовал идти пешком — ноги мои подкосились; изнуренный тревогами дня и бессонницей, я
упал на мокрую траву и как
ребенок заплакал.
— Да будет воля твоя! — вскричал он вдруг с неподражаемым выражением,
упал лбом
на землю и зарыдал, как
ребенок.
— Ну,
дети, теперь надобно
спать, а завтра будем делать то, что Бог даст. Да не стели нам постель! Нам не нужна постель. Мы будем
спать на дворе.
Мужчины и женщины,
дети впопыхах мчались к берегу, кто в чем был; жители перекликались со двора в двор, наскакивали друг
на друга, вопили и
падали; скоро у воды образовалась толпа, и в эту толпу стремительно вбежала Ассоль.
— Как не может быть? — продолжал Раскольников с жесткой усмешкой, — не застрахованы же вы? Тогда что с ними станется?
На улицу всею гурьбой пойдут, она будет кашлять и просить и об стену где-нибудь головой стучать, как сегодня, а
дети плакать… А там
упадет, в часть свезут, в больницу, умрет, а
дети…
— Пишу другой: мальчика заставили
пасти гусей, а когда он полюбил птиц, его сделали помощником конюха. Он полюбил лошадей, но его взяли во флот. Он море полюбил, но сломал себе ногу, и пришлось ему служить лесным сторожем. Хотел жениться — по любви —
на хорошей девице, а женился из жалости
на замученной вдове с двумя
детьми. Полюбил и ее, она ему родила
ребенка; он его понес крестить в село и дорогой заморозил…
Когда
дети играли
на дворе, Иван Дронов отверженно сидел
на ступенях крыльца кухни, упираясь локтями в колена, а скулами о ладони, и затуманенными глазами наблюдал игры барчат. Он радостно взвизгивал, когда кто-нибудь
падал или, ударившись, морщился от боли.
— «И хлопочи об наследстве по дедушке Василье, улещай его всяко, обласкивай покуда он жив и следи чтобы Сашка не украла чего.
Дети оба поумирали
на то скажу не наша воля, бог дал, бог взял, а ты первое дело сохраняй мельницу и обязательно поправь крылья к осени да не дранкой, а холстом. Пленику не потакай, коли он
попал, так пусть работает сукин сын коли черт его толкнул против нас». Вот! — сказал Пыльников, снова взмахнув книжкой.
Как там отец его, дед,
дети, внучата и гости сидели или лежали в ленивом покое, зная, что есть в доме вечно ходящее около них и промышляющее око и непокладные руки, которые обошьют их, накормят, напоят, оденут и обуют и
спать положат, а при смерти закроют им глаза, так и тут Обломов, сидя и не трогаясь с дивана, видел, что движется что-то живое и проворное в его пользу и что не взойдет завтра солнце, застелют небо вихри, понесется бурный ветр из концов в концы вселенной, а суп и жаркое явятся у него
на столе, а белье его будет чисто и свежо, а паутина снята со стены, и он не узнает, как это сделается, не даст себе труда подумать, чего ему хочется, а оно будет угадано и принесено ему под нос, не с ленью, не с грубостью, не грязными руками Захара, а с бодрым и кротким взглядом, с улыбкой глубокой преданности, чистыми, белыми руками и с голыми локтями.
Когда нянька мрачно повторяла слова медведя: «Скрипи, скрипи, нога липовая; я по селам шел, по деревне шел, все бабы
спят, одна баба не
спит,
на моей шкуре сидит, мое мясо варит, мою шерстку прядет» и т. д.; когда медведь входил, наконец, в избу и готовился схватить похитителя своей ноги,
ребенок не выдерживал: он с трепетом и визгом бросался
на руки к няне; у него брызжут слезы испуга, и вместе хохочет он от радости, что он не в когтях у зверя, а
на лежанке, подле няни.
Посмотришь, Илья Ильич и отгуляется в полгода, и как вырастет он в это время! Как потолстеет! Как
спит славно! Не налюбуются
на него в доме, замечая, напротив, что, возвратясь в субботу от немца,
ребенок худ и бледен.
— Ты опять «другие»? Смотри! — сказал он, погрозив пальцем. — Другие в двух, много в трех комнатах живут: и столовая и гостиная — все тут; а иные и
спят тут же;
дети рядом; одна девка
на весь дом служит. Сама барыня
на рынок ходит! А Ольга Сергеевна пойдет
на рынок?
Ребенок видит, что и отец, и мать, и старая тетка, и свита — все разбрелись по своим углам; а у кого не было его, тот шел
на сеновал, другой в сад, третий искал прохлады в сенях, а иной, прикрыв лицо платком от мух, засыпал там, где сморила его жара и повалил громоздкий обед. И садовник растянулся под кустом в саду, подле своей пешни, и кучер
спал на конюшне.
После обеда никто и ничто не могло отклонить Обломова от лежанья. Он обыкновенно ложился тут же
на диване
на спину, но только полежать часок. Чтоб он не
спал, хозяйка наливала тут же,
на диване, кофе, тут же играли
на ковре
дети, и Илья Ильич волей-неволей должен был принимать участие.
Рядом с красотой — видел ваши заблуждения, страсти, падения,
падал сам, увлекаясь вами, и вставал опять и все звал вас,
на высокую гору, искушая — не дьявольской заманкой, не царством суеты, звал именем другой силы
на путь совершенствования самих себя, а с собой и нас:
детей, отцов, братьев, мужей и… друзей ваших!
С таким же немым, окаменелым ужасом, как бабушка, как новгородская Марфа, как те царицы и княгини — уходит она прочь, глядя неподвижно
на небо, и, не оглянувшись
на столп огня и дыма, идет сильными шагами, неся выхваченного из пламени
ребенка, ведя дряхлую мать и взглядом и ногой толкая вперед малодушного мужа, когда он,
упав, грызя землю, смотрит назад и проклинает пламя…
А он, приехавши в свое поместье, вообразил, что не только оно, но и все, что в нем живет, — его собственность.
На правах какого-то родства, которого и назвать даже нельзя, и еще потому, что он видел нас маленьких, он поступает с нами, как с
детьми или как с пансионерками. Я прячусь, прячусь и едва достигла того, что он не видит, как я
сплю, о чем мечтаю, чего надеюсь и жду.
Начинает тихо, нежно: «Помнишь, Гретхен, как ты, еще невинная, еще
ребенком, приходила с твоей мамой в этот собор и лепетала молитвы по старой книге?» Но песня все сильнее, все страстнее, стремительнее; ноты выше: в них слезы, тоска, безустанная, безвыходная, и, наконец, отчаяние: «Нет прощения, Гретхен, нет здесь тебе прощения!» Гретхен хочет молиться, но из груди ее рвутся лишь крики — знаете, когда судорога от слез в груди, — а песня сатаны все не умолкает, все глубже вонзается в душу, как острие, все выше — и вдруг обрывается почти криком: «Конец всему, проклята!» Гретхен
падает на колена, сжимает перед собой руки — и вот тут ее молитва, что-нибудь очень краткое, полуречитатив, но наивное, безо всякой отделки, что-нибудь в высшей степени средневековое, четыре стиха, всего только четыре стиха — у Страделлы есть несколько таких нот — и с последней нотой обморок!
Барин помнит даже, что в третьем году Василий Васильевич продал хлеб по три рубля, в прошлом дешевле, а Иван Иваныч по три с четвертью. То в поле чужих мужиков встретит да спросит, то напишет кто-нибудь из города, а не то так, видно, во сне приснится покупщик, и цена тоже. Недаром долго
спит. И щелкают они
на счетах с приказчиком иногда все утро или целый вечер, так что тоску наведут
на жену и
детей, а приказчик выйдет весь в поту из кабинета, как будто верст за тридцать
на богомолье пешком ходил.
Старушка лежала
на нарах и
спала;
дети были в коридоре, дверь в который была отворена.
Вернувшись в палату, где стояло восемь детских кроваток, Маслова стала по приказанию сестры перестилать постель и, слишком далеко перегнувшись с простыней, поскользнулась и чуть не
упала. Выздоравливающий, обвязанный по шее, смотревший
на нее мальчик засмеялся, и Маслова не могла уже больше удерживаться и, присев
на кровать, закатилась громким и таким заразительным смехом, что несколько
детей тоже расхохотались, а сестра сердито крикнула
на нее...
— Хорошо, пусть будет по-вашему, доктор… Я не буду делать особенных приглашений вашему философу, но готова держать пари, что он будет
на нашем бале… Слышите — непременно! Идет пари? Я вам вышью феску, а вы мне… позвольте, вы мне подарите ту статуэтку из терракоты, помните, —
ребенка, который снимает с ноги чулок и
падает. Согласны?
Зося подавила серебряную застежку и открыла яйцо:
на дне,
на белой атласной подушечке,
спал, как
ребенок, крошечный медвежонок с черным пушистым рыльцем и немного оскаленными мелкими зубами.
Он видел, как многие из приходивших с больными
детьми или взрослыми родственниками и моливших, чтобы старец возложил
на них руки и прочитал над ними молитву, возвращались вскорости, а иные так и
на другой же день, обратно и,
падая со слезами пред старцем, благодарили его за исцеление их больных.
— Мой Господь победил! Христос победил заходящу солнцу! — неистово прокричал он, воздевая к солнцу руки, и,
пав лицом ниц
на землю, зарыдал в голос как малое
дитя, весь сотрясаясь от слез своих и распростирая по земле руки. Тут уж все бросились к нему, раздались восклицания, ответное рыдание… Исступление какое-то всех обуяло.
По его словам, такой же тайфун был в 1895 году. Наводнение застало его
на реке Даубихе, около урочища Анучино. Тогда
на маленькой лодочке он спас заведующего почтово-телеграфной конторой, двух солдаток с
детьми и четырех китайцев. Два дня и две ночи он разъезжал
на оморочке и снимал людей с крыш домов и с деревьев. Сделав это доброе дело, Дерсу ушел из Анучина, не дожидаясь полного
спада воды. Его потом хотели наградить, но никак не могли разыскать в тайге.
По рассказам тазов, месяца два назад один тигр унес
ребенка от самой фанзы. Через несколько дней другой тигр
напал на работавшего в поле китайца и так сильно изранил его, что он в тот же день умер.
Другой, из видов предупредительной осторожности, требовал новых обеспечений, чтоб в случае моей смерти воспитание и содержание моих
детей не
пало на бедную коммуну.
Думая об этом, я еще раз посмотрел
на старцев,
на женщин с
детьми, поверженных в прахе, и
на святую икону, — тогда я сам увидел черты богородицы одушевленными, она с милосердием и любовью смотрела
на этих простых людей… и я
пал на колени и смиренно молился ей».
В самой
пасти чудовища выделяются
дети, не похожие
на других
детей; они растут, развиваются и начинают жить совсем другой жизнью. Слабые, ничтожные, ничем не поддержанные, напротив, всем гонимые, они легко могут погибнуть без малейшего следа, но остаются, и если умирают
на полдороге, то не всё умирает с ними. Это начальные ячейки, зародыши истории, едва заметные, едва существующие, как все зародыши вообще.
Но
дети уже не
спят. Ожидание предстоящего выезда спозаранку волнует их, хотя выезд назначен после раннего обеда, часов около трех, и до обеда предстоит еще провести несколько скучных часов за книжкой в классе. Но им уже кажется, что
на конюшне запрягают лошадей, чудится звон бубенчиков и даже голос кучера Алемпия.
Я уже сказал выше, что наше семейство почти совсем не виделось с Ахлопиными. Но однажды, когда я приехал в Малиновец
на каникулы из Москвы, где я только что начал ученье, матушка вспомнила, что 28-го июня предстоят именины Раисы Порфирьевны. Самой ехать в Р. ей было недосужно, поэтому она решилась послать кого-нибудь из
детей. К счастью, выбор
пал на меня.
Рабочий день кончился.
Дети целуют у родителей ручки и проворно взбегают
на мезонин в детскую. Но в девичьей еще слышно движение. Девушки, словно заколдованные, сидят в темноте и не ложатся
спать, покуда голос Анны Павловны не снимет с них чары.
— Вот одурел человек! добро бы еще хлопец какой, а то старый кабан,
детям на смех, танцует ночью по улице! — вскричала проходящая пожилая женщина, неся в руке солому. — Ступай в хату свою. Пора
спать давно!
Вечером поздно Серафима получила записку мужа, что он по неотложному делу должен уехать из Заполья дня
на два. Это еще было в первый раз, что Галактион не зашел проститься даже с
детьми. Женское сердце почуяло какую-то неминуемую беду, и первая мысль у Серафимы была о сестре Харитине. Там Галактион, и негде ему больше быть…
Дети спали. Серафима накинула шубку и пешком отправилась к полуяновской квартире. Там еще был свет, и Серафима видела в окно, что сестра сидит у лампы с Агнией. Незачем было и заходить.
Заплакали
дети, отчаянно закричала беременная тетка Наталья; моя мать потащила ее куда-то, взяв в охапку; веселая рябая нянька Евгенья выгоняла из кухни
детей;
падали стулья; молодой широкоплечий подмастерье Цыганок сел верхом
на спину дяди Михаила, а мастер Григорий Иванович, плешивый, бородатый человек в темных очках, спокойно связывал руки дяди полотенцем.
Мне страшно; они возятся
на полу около отца, задевают его, стонут и кричат, а он неподвижен и точно смеется. Это длилось долго — возня
на полу; не однажды мать вставала
на ноги и снова
падала; бабушка выкатывалась из комнаты, как большой черный мягкий шар; потом вдруг во тьме закричал
ребенок.
На этом показателе смертности можно было бы построить великолепную иллюзию и признать наш Сахалин самым здоровым местом в свете; но приходится считаться с следующим соображением: при обыкновенных условиях
на детские возрасты
падает больше половины всех умерших и
на старческий возраст несколько менее четверти,
на Сахалине же
детей очень немного, а стариков почти нет, так что коэффициент в 12,5 %, в сущности, касается только рабочих возрастов; к тому же он показан ниже действительного, так как при вычислении его в отчете бралось население в 15 000, то есть по крайней мере в полтора раза больше, чем оно было
на самом деле.
Затем следует Вторая
Падь, в которой шесть дворов. Тут у одного зажиточного старика крестьянина из ссыльных живет в сожительницах старуха, девушка Ульяна. Когда-то, очень давно, она убила своего
ребенка и зарыла его в землю,
на суде же говорила, что
ребенка она не убила, а закопала его живым, — этак, думала, скорей оправдают; суд приговорил ее
на 20 лет. Рассказывая мне об этом, Ульяна горько плакала, потом вытерла глаза и спросила: «Капустки кисленькой не купите ли?»
В 1885 г. беглые каторжные
напали на аинское селение и, по-видимому, только ради сильных ощущений занялись истязанием мужчин и женщин, последних изнасиловали, — и в заключение повесили
детей на перекладинах.
Много
детей, все
на улице и играют в солдаты или в лошадки и возятся с сытыми собаками, которым хочется
спать.
Когда Микрюков отправился в свою половину, где
спали его жена и
дети, я вышел
на улицу. Была очень тихая, звездная ночь. Стучал сторож, где-то вблизи журчал ручей. Я долго стоял и смотрел то
на небо, то
на избы, и мне казалось каким-то чудом, что я нахожусь за десять тысяч верст от дому, где-то в Палеве, в этом конце света, где не помнят дней недели, да и едва ли нужно помнить, так как здесь решительно всё равно — среда сегодня или четверг…
О каких-либо работах не могло быть и речи, так как «только провинившиеся или не заслужившие мужской благосклонности»
попадали на работу в кухне, остальные же служили «потребностям» и пили мертвую, и в конце концов женщины, по словам Власова, были развращаемы до такой степени, что в состоянии какого-то ошеломления «продавали своих
детей за штоф спирта».
Однажды, выйдя
на рассвете прогуляться
на бак, я увидел, как солдаты, женщины,
дети, два китайца и арестанты в кандалах крепко
спали, прижавшись друг к другу; их покрывала роса, и было прохладно.
По этим варварским помещениям и их обстановке, где девушки 15 и 16 лет вынуждены
спать рядом с каторжниками, читатель может судить, каким неуважением и презрением окружены здесь женщины и
дети, добровольно последовавшие
на каторгу за своими мужьями и отцами, как здесь мало дорожат ими и как мало думают о сельскохозяйственной колонии.
Уже все позаснули,
дети переплакали и тоже угомонились давно, а баба всё не
спит, думает и слушает, как ревет море; теперь уж ее мучает тоска: жалко мужа, обидно
на себя, что не удержалась и попрекнула его.
С быстротою молнии
падает он из поднебесья
на вспорхнувшую пташку, и если она не успеет
упасть в траву, спрятаться в листьях дерева или куста, то копчик вонзит в нее острые когти и унесет в гнездо к своим
детям.
Вот наблюдения, сообщенные мне достоверными охотниками: 1) летающие вальдшнепы, всегда самцы (как и мною замечено было), иногда внезапно опускаются
на землю, услышав голос самки, которому добычливые стрелки искусно подражают, и вальдшнепы налетают
на них очень близко; 2) если стоящий
на тяге охотник, увидя приближающегося вальдшнепа, бросит вверх шапку, фуражку или свернутый комом платок, то вальдшнеп опустится
на то место, где
упадет брошенная вещь; 3) там, где вальдшнепы
детей не выводят, хотя с весны держатся долго и во множестве, тяги не бывает.
Охотник вступает в болото, и, по мере того как он нечаянно приближается к какому-нибудь гнезду или притаившимся в траве
детям, отец и мать с жалобным криком бросаются к нему ближе и ближе, вертятся над головой, как будто
падают на него, и едва не задевают за дуло ружья…
На диване
спал другой
ребенок, трехлетняя девочка, прикрытая, кажется, фраком.