Неточные совпадения
С утра встречались странникам
Все больше люди малые:
Свой брат крестьянин-лапотник,
Мастеровые, нищие,
Солдаты, ямщики.
У нищих, у солдатиков
Не спрашивали странники,
Как им — легко ли, трудно ли
Живется
на Руси?
Солдаты
шилом бреются,
Солдаты дымом греются —
Какое счастье тут?..
Пока он поворачивал его, чувствуя
свою шею обнятою огромной исхудалой рукой, Кити быстро, неслышно перевернула подушку, подбила ее и поправила голову больного и редкие его волоса, опять прилипшие
на виске.
Не позаботясь даже о том, чтобы проводить от себя Бетси, забыв все
свои решения, не спрашивая, когда можно, где муж, Вронский тотчас же поехал к Карениным. Он вбежал
на лестницу, никого и ничего не видя, и быстрым шагом, едва удерживаясь от бега, вошел в ее комнату. И не думая и не замечая того, есть кто в комнате или нет, он обнял ее и стал покрывать поцелуями ее лицо, руки и
шею.
Вронский чувствовал эти направленные
на него со всех сторон глаза, но он ничего не видел, кроме ушей и
шеи своей лошади, бежавшей ему навстречу земли и крупа и белых ног Гладиатора, быстро отбивавших такт впереди его и остававшихся всё в одном и том же расстоянии.
Как будто не зная, какою прежде ступить ногой, Фру-Фру, вытягивая длинною
шеей поводья, тронулась, как
на пружинах, покачивая седока
на своей гибкой спине.
И, к удивлению
своему, Долли увидала, что Анна покраснела до ушей, до вьющихся черных косиц
на шее.
Бархатка эта была прелесть, и дома, глядя в зеркало
на свою шею, Кити чувствовала, что эта бархатка говорила.
Он едва успел выпростать ногу, как она упала
на один бок, тяжело хрипя, и, делая, чтобы подняться, тщетные усилия
своей тонкою, потною
шеей, она затрепыхалась
на земле у его ног, как подстреленная птица.
Но Каренина не дождалась брата, а, увидав его, решительным легким шагом вышла из вагона. И, как только брат подошел к ней, она движением, поразившим Вронского
своею решительностью и грацией, обхватила брата левою рукой за
шею, быстро притянула к себе и крепко поцеловала. Вронский, не спуская глаз, смотрел
на нее и, сам не зная чему, улыбался. Но вспомнив, что мать ждала его, он опять вошел в вагон.
— Анна, за что так мучать себя и меня? — говорил он, целуя ее руки. В лице его теперь выражалась нежность, и ей казалось, что она слышала ухом звук слез в его голосе и
на руке
своей чувствовала их влагу. И мгновенно отчаянная ревность Анны перешла в отчаянную, страстную нежность; она обнимала его, покрывала поцелуями его голову,
шею, руки.
Я стоял сзади одной толстой дамы, осененной розовыми перьями; пышность ее платья напоминала времена фижм, а пестрота ее негладкой кожи — счастливую эпоху мушек из черной тафты. Самая большая бородавка
на ее
шее прикрыта была фермуаром. Она говорила
своему кавалеру, драгунскому капитану...
Он стал
на колени возле кровати, приподнял ее голову с подушки и прижал
свои губы к ее холодеющим губам; она крепко обвила его
шею дрожащими руками, будто в этом поцелуе хотела передать ему
свою душу…
Я с трепетом ждал ответа Грушницкого; холодная злость овладела мною при мысли, что если б не случай, то я мог бы сделаться посмешищем этих дураков. Если б Грушницкий не согласился, я бросился б ему
на шею. Но после некоторого молчания он встал с
своего места, протянул руку капитану и сказал очень важно: «Хорошо, я согласен».
Тот и другая с лаем понесли кольцами хвосты
свои в переднюю, где гостья освобождалась от
своего клока и очутилась в платье модного узора и цвета и в длинных хвостах
на шее: жасмины понеслись по всей комнате.
При этом обстоятельстве чубарому коню так понравилось новое знакомство, что он никак не хотел выходить из колеи, в которую попал непредвиденными судьбами, и, положивши
свою морду
на шею своего нового приятеля, казалось, что-то нашептывал ему в самое ухо, вероятно, чепуху страшную, потому что приезжий беспрестанно встряхивал ушами.
Известно, что есть много
на свете таких лиц, над отделкою которых натура недолго мудрила, не употребляла никаких мелких инструментов, как-то: напильников, буравчиков и прочего, но просто рубила со
своего плеча: хватила топором раз — вышел нос, хватила в другой — вышли губы, большим сверлом ковырнула глаза и, не обскобливши, пустила
на свет, сказавши: «Живет!» Такой же самый крепкий и
на диво стаченный образ был у Собакевича: держал он его более вниз, чем вверх,
шеей не ворочал вовсе и в силу такого неповорота редко глядел
на того, с которым говорил, но всегда или
на угол печки, или
на дверь.
В столовой уже стояли два мальчика, сыновья Манилова, которые были в тех летах, когда сажают уже детей за стол, но еще
на высоких стульях. При них стоял учитель, поклонившийся вежливо и с улыбкою. Хозяйка села за
свою суповую чашку; гость был посажен между хозяином и хозяйкою, слуга завязал детям
на шею салфетки.
— Перевешать всю жидову! — раздалось из толпы. — Пусть же не
шьют из поповских риз юбок
своим жидовкам! Пусть же не ставят значков
на святых пасхах! Перетопить их всех, поганцев, в Днепре!
Эти слова были сигналом. Жидов расхватали по рукам и начали швырять в волны. Жалобный крик раздался со всех сторон, но суровые запорожцы только смеялись, видя, как жидовские ноги в башмаках и чулках болтались
на воздухе. Бедный оратор, накликавший сам
на свою шею беду, выскочил из кафтана, за который было его ухватили, в одном пегом и узком камзоле, схватил за ноги Бульбу и жалким голосом молил...
— Лучше всего, маменька, пойдемте к нему сами и там, уверяю вас, сразу увидим, что делать. Да к тому же пора, — господи! Одиннадцатый час! — вскрикнула она, взглянув
на свои великолепные золотые часы с эмалью, висевшие у ней
на шее на тоненькой венецианской цепочке и ужасно не гармонировавшие с остальным нарядом. «Женихов подарок», — подумал Разумихин.
Вымылся он в это утро рачительно, — у Настасьи нашлось мыло, — вымыл волосы,
шею и особенно руки. Когда же дошло до вопроса: брить ли
свою щетину иль нет (у Прасковьи Павловны имелись отличные бритвы, сохранившиеся еще после покойного господина Зарницына), то вопрос с ожесточением даже был решен отрицательно: «Пусть так и остается! Ну как подумают, что я выбрился для… да непременно же подумают! Да ни за что же
на свете!
Ушли все
на минуту, мы с нею как есть одни остались, вдруг бросается мне
на шею (сама в первый раз), обнимает меня обеими ручонками, целует и клянется, что она будет мне послушною, верною и доброю женой, что она сделает меня счастливым, что она употребит всю жизнь, всякую минуту
своей жизни, всем, всем пожертвует, а за все это желает иметь от меня только одно мое уважение и более мне, говорит, «ничего, ничего не надо, никаких подарков!» Согласитесь сами, что выслушать подобное признание наедине от такого шестнадцатилетнего ангельчика с краскою девичьего стыда и со слезинками энтузиазма в глазах, — согласитесь сами, оно довольно заманчиво.
Старшая девочка, лет девяти, высокенькая и тоненькая, как спичка, в одной худенькой и разодранной всюду рубашке и в накинутом
на голые плечи ветхом драдедамовом бурнусике, сшитом ей, вероятно, два года назад, потому что он не доходил теперь и до колен, стояла в углу подле маленького брата, обхватив его
шею своею длинною, высохшею как спичка рукой.
Два инвалида стали башкирца раздевать. Лицо несчастного изобразило беспокойство. Он оглядывался
на все стороны, как зверок, пойманный детьми. Когда ж один из инвалидов взял его руки и, положив их себе около
шеи, поднял старика
на свои плечи, а Юлай взял плеть и замахнулся, тогда башкирец застонал слабым, умоляющим голосом и, кивая головою, открыл рот, в котором вместо языка шевелился короткий обрубок.
Она до обеда не показывалась и все ходила взад и вперед по
своей комнате, заложив руки назад, изредка останавливаясь то перед окном, то перед зеркалом, и медленно проводила платком по
шее,
на которой ей все чудилось горячее пятно.
Аркадий бросился
на шею к
своему бывшему наставнику и другу, и слезы так и брызнули у него из глаз.
Он вытянул
шею к двери в зал, откуда глухо доносился хриплый голос и кашель. Самгин сообразил, что происходит нечто интересное, да уже и неловко было уйти. В зале рычал и кашлял Дьякон; сидя у стола, он сложил руки
свои на груди ковшичками, точно умерший, бас его потерял звучность, хрипел, прерывался глухо бухающим кашлем; Дьякон тяжело плутал в словах, не договаривая, проглатывая, выкрикивая их натужно.
Вспомнилось, как назойливо возился с ним, как его отягощала любовь отца, как равнодушно и отец и мать относились к Дмитрию. Он даже вообразил мягкую, не тяжелую руку отца
на голове
своей,
на шее и встряхнул головой. Вспомнилось, как отец и брат плакали в саду якобы о «Русских женщинах» Некрасова. Возникали в памяти бессмысленные, серые, как пепел, холодные слова...
Ему нравилось, что эти люди построили жилища
свои кто где мог или хотел и поэтому каждая усадьба как будто монумент, возведенный ее хозяином самому себе. Царила в стране Юмала и Укко серьезная тишина, — ее особенно утверждало меланхолическое позвякивание бубенчиков
на шеях коров; но это не была тишина пустоты и усталости русских полей, она казалась тишиной спокойной уверенности коренастого, молчаливого народа в
своем праве жить так, как он живет.
Прежде чем ответить
на вопрос, человек этот осматривал всех в комнате светлыми глазами, осторожно крякал, затем, наклонясь вперед, вытягивал
шею, показывая за левым ухом
своим лысую, костяную шишку размером в небольшую картофелину.
Послушав еще минуту, Самгин положил
свою руку
на ее левую грудь, она, вздрогнув, замолчала. Тогда, обняв ее
шею, он поцеловал в губы.
— Серьезно, — продолжал Кумов, опираясь руками о спинку стула. — Мой товарищ, беглый кадет кавалерийской школы в Елизаветграде, тоже, знаете… Его кто-то укусил в
шею,
шея распухла, и тогда он просто ужасно повел себя со мною, а мы были друзьями. Вот это — мстить за себя, например, за то, что бородавка
на щеке, или за то, что — глуп, вообще — за себя, за какой-нибудь
свой недостаток; это очень распространено, уверяю вас!
Это сопоставление понравилось Климу, как всегда нравились ему упрощающие мысли. Он заметил, что и сам Томилин удивлен
своим открытием, видимо — случайным. Швырнув тяжелую книгу
на койку, он шевелил бровями, глядя в окно, закинув руки за
шею, под
свой плоский затылок.
Вагон встряхивало, качало, шипел паровоз, кричали люди; невидимый в темноте сосед Клима сорвал занавеску с окна, обнажив светло-голубой квадрат неба и две звезды
на нем; Самгин зажег спичку и увидел пред собою широкую спину, мясистую
шею, жирный затылок; обладатель этих достоинств, прижав лоб
свой к стеклу, говорил вызывающим тоном...
Так неподвижно лег длинный человек в поддевке, очень похожий
на Дьякона, — лег, и откуда-то из-под воротника поддевки обильно полилась кровь, рисуя сбоку головы его красное пятно, — Самгин видел прозрачный парок над этим пятном; к забору подползал, волоча ногу, другой человек, с зеленым шарфом
на шее; маленькая женщина сидела
на земле, стаскивая с ноги
своей черный ботик, и вдруг, точно ее ударили по затылку, ткнулась головой в колени
свои, развела руками, свалилась набок.
Освобождать лицо из крепких ее ладоней не хотелось, хотя было неудобно сидеть, выгнув
шею, и необыкновенно смущал блеск ее глаз. Ни одна из женщин не обращалась с ним так, и он не помнил, смотрела ли
на него когда-либо Варвара таким волнующим взглядом. Она отняла руки от лица его, села рядом и, поправив прическу
свою, повторила...
Ольга засмеялась, проворно оставила
свое шитье, подбежала к Андрею, обвила его
шею руками, несколько минут поглядела лучистыми глазами прямо ему в глаза, потом задумалась, положив голову
на плечо мужа. В ее воспоминании воскресло кроткое, задумчивое лицо Обломова, его нежный взгляд, покорность, потом его жалкая, стыдливая улыбка, которою он при разлуке ответил
на ее упрек… и ей стало так больно, так жаль его…
А теперь, когда Илья Ильич сделался членом ее семейства, она и толчет и сеет иначе.
Свои кружева почти забыла. Начнет
шить, усядется покойно, вдруг Обломов кричит Захару, чтоб кофе подавал, — она, в три прыжка, является в кухню и смотрит во все глаза так, как будто прицеливается во что-нибудь, схватит ложечку, перельет
на свету ложечки три, чтоб узнать, уварился ли, отстоялся ли кофе, не подали бы с гущей, посмотрит, есть ли пенки в сливках.
— Полноте притворяться, полноте! Бог с вами, кузина: что мне за дело? Я закрываю глаза и уши, я слеп, глух и нем, — говорил он, закрывая глаза и уши. — Но если, — вдруг прибавил он, глядя прямо
на нее, — вы почувствуете все, что я говорил, предсказывал, что, может быть, вызвал в вас…
на свою шею — скажете ли вы мне!.. я стою этого.
Она даже не радела слишком о
своем туалете, особенно когда разжаловали ее в чернорабочие: платье
на ней толстое, рукава засучены,
шея и руки по локоть грубы от загара и от работы; но сейчас же, за чертой загара, начиналась белая мягкая кожа.
Он верил в непогрешимость
своих понятий о любви и предвидел, что рано или поздно она кончится для обоих одинаково, что они будут «виснуть один другому
на шею, пока виснется», а потом…
Виснуть
на шее друг друга, пока виснется, потом разойтись…» Это все вы раскидали по
своим проповедям.
Когда он ездил
на конфирмацию, то к нему приехал аббат Риго поздравить с первым причастием, и оба кинулись в слезах друг другу
на шею, и аббат Риго стал его ужасно прижимать к
своей груди, с разными жестами.
Длинный парень стаскивал с себя галстух — совершенно истрепавшуюся и засаленную ленту или почти уж тесемку, а миловидный мальчик, вынув из кармана другой, новенький черный галстучек, только что купленный, повязывал его
на шею длинному парню, который послушно и с ужасно серьезным лицом вытягивал
свою шею, очень длинную, спустив шинель с плеч.
Ну, так вот я в дороге. Как же, спросите вы, после тропиков показались мне морозы? А ничего. Сижу в
своей открытой повозке, как в комнате; а прежде боялся, думал, что в 30˚ не проедешь тридцати верст; теперь узнал, что проедешь лучше при 30˚ и скорее, потому что ямщики мчат что есть мочи; у них зябнут руки и ноги, зяб бы и нос, но они надевают
на шею боа.
Мне странно показалось, что ленские мужички обращают внимание
на такую мелочь, спускают с гор
на одном коне: это не в нашем характере. Ну как бы не махнуть
на тройке! Верно, начальство притесняет, велит остерегаться! Впрочем, я рад за
шею ближнего, и в том числе за
свою.
Еще менее грезилось, что они же, китайцы,
своими руками и
на свою шею, будут обтесывать эти камни, складывать в стены, в брустверы, ставить пушки…
Поставив перед Ранцевой
свою ношу, он поклонился Нехлюдову
шеей, так что, кланяясь, не переставая смотрел
на него.
Mariette, грациозная, тонкая, элегантная, декольте, с
своими крепкими мускулистыми плечами, спускающимися покато от
шеи,
на соединении которой с плечами чернела родинка, тотчас же оглянулась и, указывая Нехлюдову веером
на стул сзади себя, приветственно-благодарно и, как ему показалось, многозначительно улыбнулась ему.
— О, мне прекрасно! Так хорошо, так хорошо, что лучшего и не желаю, — говорила Вера Ефремовна, как всегда, испуганно глядя
своими огромными добрыми круглыми глазами
на Нехлюдова и вертя желтой тонкой-тонкой жилистой
шеей, выступающей из-за жалких, смятых и грязных воротничков кофточки.