Неточные совпадения
Вошел человек неопределенных лет, с неопределенной физиономией, в такой поре, когда трудно бывает угадать лета; не красив и не дурен, не высок и не низок ростом, не блондин и не брюнет.
Природа не дала ему никакой резкой, заметной черты, ни дурной, ни хорошей. Его многие
называли Иваном Иванычем, другие — Иваном Васильичем, третьи — Иваном Михайлычем.
А то, что
называют волей — эту мнимую силу, так она вовсе не в распоряжении господина, „царя
природы“, а подлежит каким-то посторонним законам и действует по ним, не спрашивая его согласия.
Не лучше ли, когда порядочные люди
называют друг друга просто Семеном Семеновичем или Васильем Васильевичем, не одолжив друг друга ни разу, разве ненарочно, случайно, не ожидая ничего один от другого, живут десятки лет, не неся тяжеcти уз, которые несет одолженный перед одолжившим, и, наслаждаясь друг другом, если можно, бессознательно, если нельзя, то как можно менее заметно, как наслаждаются прекрасным небом, чудесным климатом в такой стране, где дает это
природа без всякой платы, где этого нельзя ни дать нарочно, ни отнять?
Но, как человек от
природы умный и добрый, он очень скоро почувствовал невозможность такого примирения и, чтобы не видеть того внутреннего противоречия, в котором он постоянно находился, всё больше и больше отдавался столь распространенной среди военных привычке пить много вина и так предался этой привычке, что после тридцатипятилетней военной службы сделался тем, что врачи
называют алкоголиком.
Но когда его
называли Никитушкою или Ломовым, или по полному прозвищу Никитушкою Ломовым, он улыбался широко и сладко и имел на то справедливое основание, потому что не получил от
природы, а приобрел твердостью воли право носить это славное между миллионами людей имя.
Гаев(негромко, как бы декламируя). О
природа, дивная, ты блещешь вечным сиянием, прекрасная и равнодушная, ты, которую мы
называем матерью, сочетаешь в себе бытие и смерть, ты живишь и разрушаешь…
Гносеологи произвольно конструируют
природу познания и все, что не соответствует их конструкции, не хотят
называть познанием.
Ничего тогда не понимая, не разбирая, не оценивая, никакими именами не
называя, я сам почуял в себе новую жизнь, сделался частью
природы, и только в зрелом возрасте сознательных воспоминаний об этом времени сознательно оценил всю его очаровательную прелесть, всю поэтическую красоту.
Везде его преследует представление о какой-то фантастический еде, которая ему приличествует и которую он не может
назвать, о какой-то женщине с диковинным секретом, за который он дорого бы заплатил, но который еще сама
природа покуда не догадалась создать…
Природа точно так поступила и в NN и вовсе не смотрела на то, что по саду никто не гулял; а кто и гулял, тот обращал внимание не на деревья, а на превосходную беседку в китайско-греческом вкусе; действительно, беседка была прекрасна в своем роде; начальница губернии весьма удачно ее
назвала — Монрепо [Мой отдых (от фр. mon repos).].
— Молчи! — продолжал Лежнев. — Каждый остается тем, чем сделала его
природа, и больше требовать от него нельзя! Ты
назвал себя Вечным Жидом… А почему ты знаешь, может быть, тебе и следует так вечно странствовать, может быть, ты исполняешь этим высшее, для тебя самого неизвестное назначение: народная мудрость гласит недаром, что все мы под Богом ходим. Ты едешь, — продолжал Лежнев, видя, что Рудин брался за шапку. — Ты не останешься ночевать?
И в самом деле, разве кто-нибудь
называет итальянскую
природу не прекрасною, хотя
природа Антильских островов или Ост-Индии гораздо богаче?
Если мы должны вообще видеть в
природе не цели, а только результаты, и потому не можем
назвать красоту целью
природы, то не можем не
назвать ее существенным результатом, к произведению которого напряжены силы
природы.
О Сатана, кого
назвал ты нам!
Сей дон Жуан любимец есть
природы,
Он призван к подвигам и благостным делам,
Пред ним преклонятся народы,
Он будет славен до конца,
Он стражей огражден небесной неприступно,
К нему ты не прострешь руки своей преступной —
Познай: сей дон Жуан избранник есть творца!
Впрочем, сходство между ними должно было приписывать одной игре
природы, ибо Фатимка, или, как
называли ее в деревне, «Горюшка», никаким образом не приходилась сродни Никите Федорычу.
Юный счастливец, которого жизнь можно
назвать улыбкою судьбы и
природы, угасает в минуту, как метеор: злополучный, ненужный для света, тягостный для самого себя живет и не может дождаться конца своего…
Во всем отряде царствовала такая тишина, что ясно слышались все сливающиеся, исполненные таинственной прелести звуки ночи: далекий заунывный вой чакалок, похожий то на отчаянный плач, то на хохот, звонкие однообразные песни сверчка, лягушки, перепела, какой-то приближающийся гул, причины которого я никак не мог объяснить себе, и все те ночные, чуть слышные движения
природы, которые невозможно ни понять, ни определить, сливались в один полный прекрасный звук, который мы
называем тишиною ночи.
и требовал от сочинителя, чтоб он назначил то время, когда человек выходит из рук
природы. Справедливость, однако, требует сказать, что некоторые стихи Шишков
называл достойными Корнеля и Расина, например...
Разум мой сознает свою любящую
природу в этой мысли, — и то, что мы
называем чувством, есть полное одобрительное действие нашего разумения на весь организм».
Желая сколько-нибудь пособить объяснению некоторых малопонятных слов, выражений и названий в книге: «Урядник сокольничья пути», относящихся к соколиной охоте с хищными птицами, ныне приходящей в совершенное забвение, [Я не
называю соколиной охотой травлю уток соколами, до сих пор продолжающуюся у башкирцев Оренбургской губернии; они портят высокую
природу сокола, приучая его, не забираясь вверх, ловить уток почти в угон, по-ястребиному.] я предлагаю мои примечания на вышесказанную книгу и расскажу все, что знаю о соколиной охоте понаслышке от старых охотников и — как самовидец.
Человек же, имея разум, не может не видеть того, что зло только увеличивает зло, и потому должен бы удерживаться от воздаяния злом за зло, но часто животная
природа человека берет верх над разумной
природой, и человек тот самый разум, который должен бы был удержать его от воздаяния злом за зло, употребляет на оправдания совершаемого им зла,
называя это зло возмездием, наказанием.
Наша душа брошена в тело, где она находит число, время, измерение. Она рассуждает об этом и
называет это
природой, необходимостью и не может мыслить иначе.
«Это чудо есть единое, которое есть не существующее (μη öv), чтобы не получить определения от другого, ибо для него поистине не существует соответствующего имени; если же нужно его наименовать, обычно именуется Единым… оно трудно познаваемо, оно познается преимущественно чрез порождаемую им сущность (ουσία); ум ведет к сущности, и его
природа такова, что она есть источник наилучшего и сила, породившая сущее, но пребывающая в себе и не уменьшающаяся и не сущая в происходящем от нее; по отношению к таковому мы по необходимости
называем его единым, чтобы обозначить для себя неделимую его
природу и желая привести к единству (ένοΰν) душу, но употребляем выражение: «единое и неделимое» не так, как мы говорим о символе и единице, ибо единица в этом смысле есть начало количества (ποσού άρχαί), какового не существовало бы, если бы вперед не существовала сущность и то, что предшествует сущности.
Поэтому и нельзя, собственно говоря (κυρίως),
назвать по-настоящему ни самую сущность (οϋσίαν), ни ее
природу, сознавая эту истину превыше всякой истины.
Беме, мифотворец
природы, которого надлежит поэтому
называть не боговдохновенным, но природовдохновенным.
Назовешь ли ты Его благим, или праведным, или мудрым, или чем бы то ни было другим, ты скажешь не о
природе Бога, но о том, что — около
природы.
Эти-то платоновские идеи-качества ведомы и мифологическому сознанию народа и отразились в его сагах, сказках, фольклоре: отсюда происходят чары, заклинания, наговоры, отсюда тотемы [Тотем — класс (а не особь) объектов или явлений
природы, которому первобытная социальная группа людей, род, племя, иногда отдельный человек оказывают специальное поклонение, с которым считают себя родственно связанными и по имени которого себя
называют.
«Как ψιλή άνευ χαρακτήρας δπαρξις, Бог не может быть мыслим ни безусловным благом и любовью, ни абсолютной красотою, ни совершеннейшим разумом; по своему существу Бог выше всех этих атрибутов личного бытия, — лучше, чем само благо и любовь, совершеннее, чем сама добродетель, прекраснее, чем сама красота; его нельзя
назвать и разумом в собственном смысле, ибо он выше всякой разумной
природы (οίμείνων ή λογική φύσις); он не есть даже и монада в строгом смысле, но чище, чем сама монада, и проще, чем сама простота [Legat, ad Cajum Fr. 992, с: «το πρώτον αγαθόν (ό θεός) καί καλόν και εύδαίμονα και μακάριον, ει δη τάληθές ειπείν, το κρεϊττον μεν αγαθού, κάλλιον δε καλού και μακαρίου μεν μακαριώτερον. ευδαιμονίας δε αυτής εΰδαιονέστερον» (Высшее благо — Бог — и прекрасно, и счастливо, и блаженно, если же сказать правду, то оно лучше блага, прекраснее красоты и блаженнее блаженства, счастливее самого счастья). De m. op. Pf. l, 6: «κρείττων (ό θεός) ή αυτό τάγαθόν και αυτό το καλόν, κρείττων τε και ή αρετή, και κρεϊττον ή επιστήμη».
«Ее надо
назвать всегда тожественною (ταυτόν), ибо она никогда не выступает из своей потенции (δυνάμεως); она всегда все принимает и никогда и никак никакой не усваивает формы в уподоблении в нее входящему; ибо по
природе она для всего служит материалом (έκμαγεΐον), который получает движение и формы от входящего и через него представляется в различные моменты различным» (Тимей, 50 Ь-с) [Ср. там же.
Мы эти силы
называем законами
природы, случайностью, необходимостью.
Мне особенно близок дуализм Канта, кантовское различение царства свободы и царства
природы, кантовское учение о свободе умопостигаемого характера и кантовские волюнтаризм, взгляд на мир явлений, как отличный от того подлинного мира, который он неудачно
назвал миром вещей в себе.
То же, что я
называю «ужасом», — бескорыстно, не утилитарно, не эвдемонистично, не означает озабоченности и страха перед будущими страданиями, а чистое переживание бездны, отделяющей наш греховный обыденный мир и нашу низшую
природу от высшего, горнего, божественного мира, от бесконечной тайны бытия.
Другой страх, пережитый мною, был вызван не менее ничтожным обстоятельством… Я возвращался со свидания. Был час ночи — время, когда
природа обыкновенно погружена в самый крепкий и самый сладкий, предутренний сон. В этот же раз
природа не спала и ночь нельзя было
назвать тихой. Кричали коростели, перепелы, соловьи, кулички, трещали сверчки и медведки. Над травой носился легкий туман, и на небе мимо луны куда-то без оглядки бежали облака. Не спала
природа, точно боялась проспать лучшие мгновения своей жизни.
Только редкий человек, не имеющий сношений с людьми других образов жизни, и только человек, постоянно занятый напряженной борьбой с
природой для поддержания своего телесного существования, может верить в то, что исполнение тех бессмысленных дел, которые он
называет своим долгом, может быть свойственным ему долгом его жизни.
То, что Маркс
называл отчуждением человеческой
природы в капиталистическом хозяйстве, я и
называю объективацией, превращением в объект.
Как Норденшильд
назвал вновь найденный кристалл «камнем Александра», так он и именуется по сие время. Что же касается до свойств его
природы, то о них известно следующее...
Натурализмом я
называю всякую метафизику, которая познает бытие как объект, как «
природу», хотя бы то была духовная
природа.
В так называемом объективном мире нет такой
природы, такой вещи, такой объективной реальности, которую мы могли бы
назвать духом.
Но по глубочайшим причинам, скрытым в тайне времен и сроков, христианство не раскрыло полностью того, что должно дерзнуть
назвать христологией человека, т. е. тайны о божественной
природе человека, догмата о человеке, подобного догмату о Христе.
И
природа и воспитание научили меня платить кровью за обиду чести: недаром эту обиду
называют кровною!
«Кажется, я и без тайны в руках могу крепко держать в них этих царей
природы, как высокопарно
называют себя мужчины.
Домашние проливали слезы, слушая эту ужасную исповедь сердца доселе скромной, стыдливой девушки, которая в состоянии здравого рассудка предпочла бы смерть, чем сказать при стольких свидетелях половину того, что она произнесла в помешательстве ума. Казалось, мать ее сама поколебалась этим зрелищем и показала знаки сильнейшей горести; но это состояние души ее было мгновенное. Она старалась прийти в себя и устыдилась своей слабости — так
называла она дань, которую заплатила
природе.
В сердцах Подсохин мысленно
назвал капитана человеком черствым, не одаренным от
природы чувством высокого и прекрасного; но, крепко сохраняя субординацию, перестал с того времени писать служебные бумаги пространно и кудревато.
Она не договорила, не зная, что делать, бросилась к ногам Волынского, обвила их своими руками, целовала их, рыдала, молила его о чем-то без слов. Но здесь силы вовсе оставили ее; она не могла выдержать страшной борьбы
природы с желанием сохранить дочери ее почетное место в свете; она не смела
назвать себя, цыганку, матерью княжны Лелемико… и в страшных судорогах распростерлась у ног Волынского.
Иначе его не
называл никто, кроме Мака, который, впрочем, имел от
природы недоверчивый характер и был наклонен к насмешке над всякими шумными и надутыми чувствами и восторгами, но на него не обращали много внимания: он в самом деле был ворчун и, может быть, портил прямую линию самодовлеющему искусству, наклоняя его к «еретическому культу служения идеям».
Надо объяснить, что такое у нас в Киеве и еще ранее здесь, в Петербурге,
называли „добрым мальчиком“ добрейшего из людей князя Иллариона Илларионовича, и для этого надо сказать кое-что о всей его физической и духовной
природе.
Вековечкин французов иначе и не
называл, как «проклятые», но владыка смягчал это и в согласии с Фонвизиным говорил, что довольно просто внушать, что, «по
природе своей сей народ весьма скотиноват и легко зазёвывается».
Силы жизни
природы лежат вне нас и не сознаваемы нами, и мы
называем эти силы тяготением, инерцией, электричеством, животною силой и т. д.; но сила жизни человека сознаваема нами, и мы
называем ее свободой.