Неточные совпадения
«Как красиво! — подумал он, глядя на странную, точно перламутровую
раковину из белых барашков-облачков, остановившуюся над самою головой его на середине неба. — Как всё прелестно в эту прелестную ночь! И когда успела образоваться эта
раковина? Недавно я смотрел на небо, и на нем ничего не было — только две белые полосы. Да, вот так-то незаметно изменились и
мои взгляды на жизнь!»
В Ванкувере Грэя поймало письмо матери, полное слез и страха. Он ответил: «Я знаю. Но если бы ты видела, как я; посмотри
моими глазами. Если бы ты слышала, как я; приложи к уху
раковину: в ней шум вечной волны; если бы ты любила, как я, — все, в твоем письме я нашел бы, кроме любви и чека, — улыбку…» И он продолжал плавать, пока «Ансельм» не прибыл с грузом в Дубельт, откуда, пользуясь остановкой, двадцатилетний Грэй отправился навестить замок.
Макаров не ввел, а почти внес его в комнаты, втолкнул в уборную, быстро раздел по пояс и начал
мыть. Трудно было нагнуть шею Маракуева над
раковиной умывальника, веселый студент, отталкивая Макарова плечом, упрямо не хотел согнуться, упруго выпрямлял спину и мычал...
В самом деле, отвращение к животному инстинкту воспитывалось веками в сотнях поколений, оно унаследовано мною с кровью и составляет часть
моего существа, и если я теперь поэтизирую любовь, то не так же ли это естественно и необходимо в наше время, как то, что
мои ушные
раковины неподвижны и что я не покрыт шерстью.
(А вернее всего — в ту
раковину, шумевшую
моим собственным слухом.)
Может быть — памятника Пушкина на Тверском бульваре, а под ним — говора волн? Но нет — даже не этого. Ничего зрительного и предметного в
моем К Морю не было, были шумы — той розовой австралийской
раковины, прижатой к уху, и смутные видения — того Байрона и того Наполеона, которых я даже не знала лиц, и, главное, — звуки слов, и — самое главное — тоска: пушкинского призвания и прощания.
Так, с глубоко — и жарко-розовой австралийской
раковиной у уха, с сине-черной открыткой у глаз я коротала этот самый длинный, самый пустынный, самый полный месяц
моей жизни,
мой великий канун, за которым никогда не наступил — день.