Неточные совпадения
Дело ходило по судам и поступило наконец в палату, где было сначала наедине рассуждено в таком смысле: так как неизвестно, кто из крестьян именно участвовал, а всех их много, Дробяжкин же человек мертвый, стало быть, ему немного в том проку, если бы даже он и выиграл дело, а
мужики были еще живы, стало быть, для них весьма важно решение в их пользу; то вследствие того решено было так: что заседатель Дробяжкин был сам причиною, оказывая несправедливые притеснения
мужикам Вшивой-спеси и Задирайлова-тож, а умер-де он, возвращаясь в санях, от апоплексического удара.
Мужик бьет ее, бьет с остервенением, бьет, наконец, не понимая, что делает, в опьянении битья сечет больно, бесчисленно: «Хоть ты и не в силах, а вези,
умри, да вези!» Клячонка рвется, и вот он начинает сечь ее, беззащитную, по плачущим, по «кротким глазам».
Смерть бедного Максима заставила меня призадуматься. Удивительно
умирает русский
мужик! Состоянье его перед кончиной нельзя назвать ни равнодушием, ни тупостью; он
умирает, словно обряд совершает: холодно и просто.
—
Умер, — пробормотали
мужики.
Мы нашли бедного Максима на земле. Человек десять
мужиков стояло около него. Мы слезли с лошадей. Он почти не стонал, изредка раскрывал и расширял глаза, словно с удивлением глядел кругом и покусывал посиневшие губы… Подбородок у него дрожал, волосы прилипли ко лбу, грудь поднималась неровно: он
умирал. Легкая тень молодой липы тихо скользила по его лицу.
—
Умер. Покойник, — прибавил
мужик, помолчав, — у меня в Москве в извозчиках жил; за меня, признаться, и оброк взносил.
Восстание
умирало. Говорили уже не о битвах, а о бойнях и об охоте на людей. Рассказывали, будто
мужики зарывали пойманных панов живыми в землю и будто одну такую могилу с живыми покойниками казаки еще вовремя откопали где-то недалеко от Житомира…
— Так-то оно так, а кто твой проект читать будет? Лука Назарыч… Крепостное право изничтожили, это ты правильно говоришь, а Лука Назарыч остался… Старухи так говорят: щука-то
умерла, а зубы остались… Смотри, как бы тебе благодарность из Мурмоса кожей наоборот не вышла. Один Овсянников чего стоит… Они попрежнему гнут, чтобы вольного-то
мужика в оглобли завести, а ты дровосушек да кричных мастеров здесь жалеешь. А главная причина. Лука Назарыч обидится.
Сидя в бричке, мать думала, что этот
мужик начнет работать осторожно, бесшумно, точно крот, и неустанно. И всегда будет звучать около него недовольный голос жены, будет сверкать жгучий блеск ее зеленых глаз и не
умрет в ней, пока жива она, мстительная, волчья тоска матери о погибших детях.
В селе, из которого был портной, пять богатых крестьян снимали у помещика за 1100 рублей 105 десятин пахотной, черной, как деготь, жирной земли и раздавали ее мужичкам же, кому по 18, кому по 15 рублей. Ни одна земля не шла ниже двенадцати. Так что барыш был хороший. Сами покупщики брали себе по пяти десятин, и земля эта приходилась им даром.
Умер у этих
мужиков товарищ, и предложили они хромому портному итти к ним в товарищи.
Наконец он
умирает.
Умирает тихо, честно, почти свято. За гробом следует жена с толпою сыновей, дочерей, снох и внучат. После погребенья совершают поминки, в которых участвует вся деревня. Все поминают добром покойника."Честный был, трудовой
мужик — настоящий хрестьянин!"
12-го декабря. Прочитал в газетах, что будто одному
мужику, стоявшему наклонясь над водой, вскочила в рот небольшая щука и, застряв жабрами, не могла быть вытащена, отчего сей ротозей и
умер. Чему же после сего в России верить нельзя? Верю и про профессора.
— Да зачем же ему нужно
умирать с медицинскою помощью? — вопросил лекарь. — Разве ему от этого легче будет или дешевле? Пустяки-с все это! Поколику я медик и могу оказать человеку услугу, чтоб он при моем содействии
умер с медицинскою помощью, то ручаюсь вам, что от этого
мужику будет нимало не легче, а только гораздо хлопотнее и убыточнее.
— А оттого, — отвечает, — что
мужик не вы, он не пойдет к лекарю, пока ему только кажется, что он нездоров. Это делают жиды да дворяне, эти охотники пачкаться, а
мужик человек степенный и солидный, он рассказами это про свои болезни докучать не любит, и от лекаря прячется, и со смоком дожидается, пока смерть придет, а тогда уж любит, чтоб ему не мешали
умирать и даже готов за это деньги платить.
А когда
умерли Кутневы, зачал я ходить по богатым
мужикам, которые золотом занимаются: кто десять рублей посулит, кто двадцать, кто просто в шею выгонит… всячины было, родная…
Наркис. Мне житье теперь… Мне житье! Малина!
Умирать не надо. Что только есть, первый сорт. Хозяин у меня глупый, — вот послал меня с
мужиками рядиться, луга кортомим; а я не очень чтоб уважаю. А с хозяйкой я в любви и во всяком согласии.
В день Казанской опоили
мужики Юдина вином, а как
умер он, — остался я в конторе один для всего: положил мне Титов жалованья сорок рублей в год, а Ольгу заставил помогать.
Марья Дмит<ревна>. Мне должно, моя воля — ехать в деревню. Там у меня тридцать семейств
мужиков живут гораздо спокойнее, чем графы и князья. Там, в уединении, на свежем воздухе мое здоровье поправится — там хочу я
умереть. Ваши посещения мне более не нужны: благодарю за всё… позвольте вручить вам последний знак моей признательности…
1-й
мужик. Да питейное заведение, примерно, или трактир откроете, житье такое будет, что
умирать не надо. Царствуй, и больше никаких.
Булычов. Народ —
мужик, ему — все равно: что жить, что
умирать. Вот какая твоя правда!
Но из этого не следует, чтобы больному хотелось
умереть и чтобы
мужику было сладко его положение.
До глубины я, конечно, в такую смерть не верила, ибо
умирают от диабета, и от слепой кишки, и еще, раз, в Тарусе,
мужик — от молнии, и если гречневая каша — хоть бы одна гречинка! — вместо этого горла попадет в то, и если наступить на гадюку… — от такого
умирают, а не…
Пришел голодный год! «Съедим, что зародилось, и
умрем», — говорили
мужики и пекли еще из новичы лепешки и наварили к успенью браги, а с Богородичного Рождества некоторые несмело стали отлучаться… Спросите — куда? Сначала был еще стыд в этом сознаваться — отлучки эти скрывались: люди уходили из села и возвращались домой в потемочках, «чтобы сумы не было видно», — но голод и нужда возрастали, и к Покрову все друг о друге стали знать, что всем есть нечего и что «всем надо идти побираться».
Мужик — тот, что посадил лозину, давно уже
умер, а она все росла. Старший сын два раза срубал с нее сучья и топил ими. Лозина все росла. Обрубят ее кругом, сделают шишку, а она на весну выпустит опять сучья, хоть и тоньше, но вдвое больше прежних, как вихор у жеребенка.
— А мужики-то, мужики-то как
умирают, — жалостно говорит он. — Как видно, мне в грехах придется
умирать…
Успокоившийся
мужик не понимал, что к житейским драмам и трагедиям здесь так же привыкли и присмотрелись, как в больнице к смертям, и что именно в этом-то машинном бесстрастии и кроется весь ужас и вся безвыходность его положения. Кажется, не сиди он смирно, а встань и начни умолять, взывать со слезами к милосердию, горько каяться,
умри он с отчаяния и — всё это разобьется о притупленные нервы и привычку, как волна о камень.
Священник видит, что дело пошло далеко, не говоря ни слова, оставил коленопреклоненных крестьян, а сам вошел в дом, взял шляпу и, подойдя к решившимся
умирать в саду
мужикам, сказал: «Пойдемте».
— И чтò же, разве наши ополченцы составили пользу для государства? Никакой! только разорили наши хозяйства. Лучше еще набор… а то вернется к вам ни солдат, ни
мужик, и только один разврат. Дворяне не жалеют своего живота, мы сами поголовно пойдем, возьмем еще рекрут и всем нам только клич кликни гусай (он так выговаривал государь), мы все
умрем за пего, — прибавил оратор, одушевляясь.