Неточные совпадения
— Опасность в скачках военных, кавалерийских, есть необходимое условие скачек. Если Англия
может указать в военной истории на самые блестящие кавалерийские дела, то только благодаря тому, что она исторически развивала в себе эту силу и
животных и людей. Спорт, по моему мнению, имеет большое значение, и, как всегда, мы видим только самое поверхностное.
— Да моя теория та: война, с одной стороны, есть такое
животное, жестокое и ужасное дело, что ни один человек, не говорю уже христианин, не
может лично взять на свою ответственность начало войны, а
может только правительство, которое призвано к этому и приводится к войне неизбежно. С другой стороны, и по науке и по здравому смыслу, в государственных делах, в особенности в деле воины, граждане отрекаются от своей личной воли.
— Вы не
можете представить себе, что такое письма солдат в деревню, письма деревни на фронт, — говорил он вполголоса, как бы сообщая секрет. Слушал его профессор-зоолог, угрюмый человек, смотревший на Елену хмурясь и с явным недоумением, точно он затруднялся определить ее место среди
животных. Были еще двое знакомых Самгину — лысый, чистенький старичок, с орденом и длинной поповской фамилией, и пышная томная дама, актриса театра Суворина.
Неприятно было тупое любопытство баб и девок, в их глазах он видел что-то овечье,
животное или сосредоточенность полуумного, который хочет, но не
может вспомнить забытое. Тугоухие старики со слезящимися глазами, отупевшие от старости беззубые, сердитые старухи, слишком независимые, даже дерзкие подростки — все это не возбуждало симпатий к деревне, а многое казалось созданным беспечностью, ленью.
—
Может быть, некоторые потому и… нечистоплотно ведут себя, что торопятся отлюбить, хотят скорее изжить в себе женское — по их оценке
животное — и остаться человеком, освобожденным от насилий инстинкта…
— Нам нужен промышленник европейского типа, организатор, который
мог бы занять место министра, как здесь, во Франции, как у немцев. И «не беда, что потерпит мужик» или полумужик-рабочий. Исторически необходимо, чтоб терпели, — не опаздывай! А наш промышленник — безграмотное
животное, хищник, крохобор. Недавно выскочил из клетки крепостного права и все еще раб…
— Пищи мясной и вообще
животной избегайте, мучнистой и студенистой тоже.
Можете кушать легкий бульон, зелень; только берегитесь: теперь холера почти везде бродит, так надо осторожнее… Ходить
можете часов восемь в сутки. Заведите ружье…
С другой, жгучей и разрушительной страстью он искренно и честно продолжал бороться, чувствуя, что она не разделена Верою и, следовательно, не
может разрешиться, как разрешается у двух взаимно любящих честных натур, в тихое и покойное течение, словом, в счастье, в котором, очистившись от
животного бешенства, она превращается в человеческую любовь.
В этом я убежден, несмотря на то что ничего не знаю, и если бы было противное, то надо бы было разом низвести всех женщин на степень простых домашних
животных и в таком только виде держать их при себе;
может быть, этого очень многим хотелось бы.
Из
животного царства осталось на фрегате два-три барана, которые не
могут стоять на ногах, две-три свиньи, которые не хотят стоять на ногах, пять-шесть кур, одна утка и один кот.
Может быть, в глубине души и было у него уже дурное намерение против Катюши, которое нашептывал ему его разнузданный теперь
животный человек, но он не сознавал этого намерения, а просто ему хотелось побывать в тех местах, где ему было так хорошо, и увидать немного смешных, но милых, добродушных тетушек, всегда незаметно для него окружавших его атмосферой любви и восхищения, и увидать милую Катюшу, о которой осталось такое приятное воспоминание.
Но ведь это он всегда любил в православии и всегда жил в этой коллективной
животной теплоте, — не любил он и не
мог принять лишь Христа.
Россия духа
может быть раскрыта лишь путем мужественной жертвы жизнью в
животной теплоте коллективной родовой плоти.
Органическая, естественная среда человека, земля, растения,
животные и пр.,
может быть убита техникой; что тогда будет?
С таким же успехом он
мог бы сказать, что должно участвовать все человечество и даже весь
животный и растительный мир.
И не то странно, не то было бы дивно, что Бог в самом деле существует, но то дивно, что такая мысль — мысль о необходимости Бога —
могла залезть в голову такому дикому и злому
животному, как человек, до того она свята, до того она трогательна, до того премудра и до того она делает честь человеку.
Он тогда не послал ваши деньги, а растратил, потому что удержаться не
мог, как
животное», — но все-таки ты
мог бы прибавить: «Зато он не вор, вот ваши три тысячи, посылает обратно, пошлите сами Агафье Ивановне, а сам велел кланяться».
В заливе Джигит нам пришлось просидеть около двух недель. Надо было дождаться мулов во что бы то ни стало: без вьючных
животных мы не
могли тронуться в путь. Воспользовавшись этим временем, я занялся обследованием ближайших окрестностей по направлению к заливу Пластун, где в прошлом году у Дерсу произошла встреча с хунхузами. Один раз я ходил на реку Кулему и один раз на север по побережью моря.
Я спросил, зачем он прогнал нерпу. Дерсу сказал, что она считала, сколько сюда, на берег, пришло людей. Человек
может считать
животных, но нерпа?! Это очень задевало его охотничье самолюбие.
Бедные
животные стали отходить на север, но не
могли выдержать жизни в хвойных лесах и погибли очень скоро.
Немало трудностей доставил нам переход по затопленному лесу. В наносной илистой почве мулы вязли, падали и выбивались из сил. Только к сумеркам нам удалось подойти к горам с правой стороны долины. Вьючные
животные страшно измучились, но еще больше устали люди. К усталости присоединился озноб, и мы долго не
могли согреться.
Наш брат охотник
может в одно прекрасное утро выехать из своего более или менее родового поместья с намереньем вернуться на другой же день вечером и понемногу, понемногу, не переставая стрелять по бекасам, достигнуть наконец благословенных берегов Печоры; притом всякий охотник до ружья и до собаки — страстный почитатель благороднейшего
животного в мире: лошади.
Я весь ушел в созерцание природы и совершенно забыл, что нахожусь один, вдали от бивака. Вдруг в стороне от себя я услышал шорох. Среди глубокой тишины он показался мне очень сильным. Я думал, что идет какое-нибудь крупное
животное, и приготовился к обороне, но это оказался барсук. Он двигался мелкой рысцой, иногда останавливался и что-то искал в траве; он прошел так близко от меня, что я
мог достать его концом ружья. Барсук направился к ручью, полакал воду и заковылял дальше. Опять стало тихо.
Кто не бывал в тайге Уссурийского края, тот не
может себе представить, какая это чаща, какие это заросли. Буквально в нескольких шагах ничего нельзя увидеть. В четырех или 6 м не раз случалось подымать с лежки зверя, и только шум и треск сучьев указывали направление, в котором уходило
животное. Вот именно по такой-то тайге мы и шли уже подряд в течение 2 суток.
Я поднял его, посадил и стал расспрашивать, как
могло случиться, что он оказался между мной и кабанами. Оказалось, что кабанов он заметил со мной одновременно. Прирожденная охотничья страсть тотчас в нем заговорила. Он вскочил и бросился за
животными. А так как я двигался по круговой тропе, а дикие свиньи шли прямо, то, следуя за ними, Дерсу скоро обогнал меня. Куртка его по цвету удивительно подходила к цвету шерсти кабана. Дерсу в это время пробирался по чаще согнувшись. Я принял его за зверя и выстрелил.
Я хотел было идти к убитым
животным, но Дерсу не пустил меня, сказав, что это очень опасно, потому что среди них
могли быть раненые.
При помощи кольев валежник закрепляется так, чтобы
животные не
могли разбросать его ногами.
Люди
могли защищаться от гнуса сетками, но лошадям пришлось плохо. Мошкара разъедала им губы и веки глаз. Бедные
животные трясли головами, но ничего не
могли поделать со своими маленькими мучителями.
Изюбр или олень стучат сильнее ногами; это не
могло быть и маленькое
животное, потому что вес его тела был бы недостаточен для того, чтобы производить такой шум.
Я помню французскую карикатуру, сделанную когда-то против фурьеристов с их attraction passionnée: [страстным влечением (фр.).] на ней представлен осел, у которого на спине прикреплен шест, а на шесте повешено сено так, чтоб он
мог его видеть. Осел, думая достать сено, должен идти вперед, — двигалось, разумеется, и сено — он шел за ним.
Может, доброе
животное и прошло бы далее так — но ведь все-таки оно осталось бы в дураках!
Мне не только легче говорить об этом, но, как я говорил уже, мне самое общение с миром
животных легче, и тут легче
может выразиться мой лиризм, всегда во мне сдавленный.
Моя исключительная любовь к
животным может быть с этим связана.
В слоях находил иногда остатки
животных, в морях живущих, находил остатки растений и заключать
мог, что слоистое расположение земли начало свое имеет в наплавном положении вод и что воды, переселяяся из одного края земного шара к другому, давали земле тот вид, какой она в недрах своих представляет.
Заключал,
может быть, из того, что поверхность сия земная не из чего иного составлена, как из тления
животных и прозябений, что плодородие ее, сила питательная и возобновительная, начало свое имеет в неразрушимых и первенственных частях всяческого бытия, которые, не переменяя своего существа, переменяют вид только свой, из сложения случайного рождающийся.
— Простите: я не сравнивал людей, а только обобщал первоисточник чувства. Я
мог бы привести для примера и самоотверженную любовь матерей-животных. Но вижу, что затеял скучную материю. Лучше бросим.
Вихров видеть не
мог бедных
животных, которые и ноги себе в кровь изодрали и губы до крови обдергали об удила.
Ужели же, хотя в виду того, что простец съедобен, — что он представляет собою лучшую anima vilis, [«гнусную душу», то есть подопытное
животное (лат.)] на которой
может осуществляться закон борьбы за существование, — ужели в виду хоть этих удобств найдется себялюбец из «крепких», настолько ограниченный, чтобы желать истребления «простеца» или его окончательного обессиления?
Известно, что все великие исторические люди питали маленькие слабости к разным
животным,
может быть выплачивая этим необходимую дань природе, потратившей на них слишком много ума.
— И следовало бы поколотить: зачем стреляли в собаку, — заметила Луша с серьезным видом. — Вот чего никогда, никогда не пойму… Убить беззащитное
животное — что
может быть хуже этого?..
— Убить
животное только потому, что надо есть, — и это уже скверно. Убить зверя, хищника… это понятно! Я сам
мог бы убить человека, который стал зверем для людей. Но убить такого жалкого — как
могла размахнуться рука?..
Но, к счастью, между мной и диким зеленым океаном — стекло Стены. О великая, божественно-ограничивающая мудрость стен, преград! Это,
может быть, величайшее из всех изобретений. Человек перестал быть диким
животным только тогда, когда он построил первую стену. Человек перестал быть диким человеком только тогда, когда мы построили Зеленую Стену, когда мы этой Стеной изолировали свой машинный, совершенный мир — от неразумного, безобразного мира деревьев, птиц,
животных…
— А потом — слопаете, захрапите — и нужен перед носом новый хвост. Говорят, у древних было такое
животное: осел. Чтобы заставить его идти все вперед, все вперед — перед мордой к оглобле привязывали морковь так, чтоб он не
мог ухватить. И если ухватил, слопал…
А затем мгновение — прыжок через века, с + на — . Мне вспомнилась (очевидно, ассоциация по контрасту) — мне вдруг вспомнилась картина в музее: их, тогдашний, двадцатых веков, проспект, оглушительно пестрая, путаная толчея людей, колес,
животных, афиш, деревьев, красок, птиц… И ведь, говорят, это на самом деле было — это
могло быть. Мне показалось это так неправдоподобно, так нелепо, что я не выдержал и расхохотался вдруг.
Как бы вы ни были красноречивы, как бы ни были озлоблены против взяток и злоупотреблений, вам всегда готов очень простой ответ: человек такое
животное, которое, без одежды и пищи, ни под каким видом существовать не
может.
Лошадей заставляют спрыгнуть на корму, и только испытанное благонравие этих
животных может успокоить ваши опасения насчет того, что одно самое ничтожное, самое естественное движение лошади
может стоить жизни любому из пассажиров, кое-как приютившихся по стенкам и большею частью сидящих не праздно, а с веслом в руках.
Одним словом, кто охотник и в красоте имеет понятие, тот от наглядения на этакого
животного задуматься
может.
«Я не задыхаюсь от радости, как
животное, — говорил он сам себе, — дух не замирает, но во мне совершается процесс важнее, выше: я сознаю свое счастье, размышляю о нем, и оно полнее, хотя,
может быть, тише…
— Надеюсь, это не дурно: лучше, чем выскочить из колеи, бухнуть в ров, как ты теперь, и не уметь встать на ноги. Пар! пар! да пар-то, вот видишь, делает человеку честь. В этой выдумке присутствует начало, которое нас с тобой делает людьми, а умереть с горя
может и
животное. Были примеры, что собаки умирали на могиле господ своих или задыхались от радости после долгой разлуки. Что ж это за заслуга? А ты думал: ты особое существо, высшего разряда, необыкновенный человек…
«
Животное! — бормотал он про себя, — так вот какая мысль бродит у тебя в уме… а! обнаженные плечи, бюст, ножка… воспользоваться доверчивостью, неопытностью… обмануть… ну, хорошо, обмануть, а там что? — Та же скука, да еще,
может быть, угрызение совести, а из чего? Нет! нет! не допущу себя, не доведу и ее… О, я тверд! чувствую в себе довольно чистоты души, благородства сердца… Я не паду во прах — и не увлеку ее».
— Нам, людям, не дано ангельства, и наши чувственные побуждения приравнивают нас к
животным; но мы не должны сим побуждениям совершенно подчиняться, ибо иначе
можем унизиться до зверства — чувства совершенно противоположного гуманности, каковую нам следует развивать в себе, отдавая нашей чувственности не более того, сколько нужно для нашего благоденствия.