Неточные совпадения
— Я не знаю, — отвечал Вронский, — отчего это во всех
Москвичах, разумеется, исключая тех, с кем
говорю, — шутливо вставил он, — есть что-то резкое. Что-то они всё на дыбы становятся, сердятся, как будто всё хотят дать почувствовать что-то…
Меня, старого
москвича и, главное, старого пожарного, резануло это слово. Москва, любовавшаяся своим знаменитым пожарным обозом — сперва на красавцах лошадях, подобранных по мастям, а потом бесшумными автомобилями, сверкающими медными шлемами, — с гордостью
говорила...
А покойный артист Михаил Провыч Садовский,
москвич из поколения в поколение, чем весьма гордился, любя подражать московскому говору, иначе и не
говорил...
Мы шли со своими сундучками за плечами. Иногда нас перегоняли пассажиры, успевшие нанять извозчика. Но и те проехали. Полная тишина, безлюдье и белый снег, переходящий в неведомую и невидимую даль. Мы знаем только, что цель нашего пути — Лефортово, или, как
говорил наш вожак, коренной
москвич, «Лафортово».
«Нам трактир дороже всего!» —
говорит в «Лесе» Аркашка Счастливцев. И для многих
москвичей трактир тоже был «первой вещью». Он заменял и биржу для коммерсантов, делавших за чашкой тысячные сделки, и столовую для одиноких, и часы отдыха в дружеской беседе для всякого люда, и место деловых свиданий, и разгул для всех — от миллионера до босяка.
Его знала вся веселящаяся Москва, на всех обедах он обязательно
говорил речи с либеральным уклоном, вращался в кругу богатых
москвичей, как и князь Нижерадзе, и неукоснительно бывал ежедневно на бирже, а после биржи завтракал то в «Славянском базаре» среди московского именитого купечества, то в «Эрмитаже» в кругу московской иностранной колонии.
— Почти четыре комнаты, —
говорил он, — зеркала в золотых рамах, мебель обита шелком, перегородка красного дерева, ковер персидский… Ну-с, это окончательно Европа! И так как я считаю себя все-таки принадлежащим больше к европейцам, чем к
москвичам, то позвольте мне этот номер оставить за собою!
Лаптев же, как бы ни было,
москвич, кончил в университете,
говорит по-французски; он живет в столице, где много умных, благородных, замечательных людей, где шумно, прекрасные театры, музыкальные вечера, превосходные портнихи, кондитерские…
Коренной
москвич, он всей душой любил Москву, любил Россию и никогда не бывал за границей. Когда его приглашали за границу, он всегда отказывался и
говорил...
Васильков. Ха, ха, ха! Господа
москвичи! Вы струсили! Так зачем же было смеяться! Идет, что ли, начистоту? Вот три тысячи. (Вынимает деньги, все кивают отрицательно.) Вино развязало мне язык. Я полюбил Чебоксарову и женюсь на ней непременно. Что я сказал, то и будет, я даром слова не
говорю. Поедемте ужинать.
Повторяем:
говорим это с удовольствием, потому что, если бы в России было большинство таких талантливых натур, как Алеко или Онегин, и если бы, при своем множестве, они все-таки оставались такими пошляками, как эти господа, —
москвичи в гарольдовом плаще, — то грустно было бы за Россию.
Все им чудилось, что они и из себя-то хуже всех, и глупее-то всех, и говорить-то ни о чем не умеют; все им казалось, что
москвичи смотрят на них, как на привозные диковины, и втихомолку над ними насмехаются.
Но когда я с ним видался в Париже (и у Г.Н.Вырубова, и у него на квартире), он мне казался уже сильно"сдавшим", как
говорят москвичи, не в смысле верности делу эмиграции, но по своим физическим силам, бодрости и свежести душевной энергии.
Из тогдашних русских немного моложе его был один, у кого я находил всего больше если не физического сходства с ним, то близости всего душевного склада, манеры
говорить и держать себя в обществе: это было у К.Д.Кавелина, также
москвича почти той же эпохи, впоследствии близкого приятеля эмигранта Герцена. Особенно это сказывалось в речи, в переливах голоса, в живости манер и в этом чисто московском говоре, какой был у людей того времени. Они легко могли сойти за родных даже и по наружности.
По-французски он
говорил бойко, так же как и писал; но мы и тогда находили, что он все-таки остался в своем произношении и манере
говорить москвичом 40-х годов, другими словами: он произносил по-французски, а думал по-русски.
И он был типичный
москвич, но из другого мира — барски-интеллигентного, одевался франтовато, жил холостяком в квартире с изящной обстановкой, любил
поговорить о литературе (и сам к этому времени стал пробовать себя как сценический автор), покучивал, но не так, как бытовики, имел когда-то большой успех у женщин.
И теперь, за кофеем, Ахлёстин, немного запинаясь в речи, высоким голосом, с манерой
говорить москвича, на которую житье за границей не повлияло нисколько, рассказывал про то, каким он особам разослал последнюю брошюру:"О возможных судьбах Европы в виду грядущих социальных переворотов и неизбежных войн".