Неточные совпадения
Какие б
чувства ни таились
Тогда во мне — теперь их нет:
Они прошли иль изменились…
Мир вам, тревоги прошлых лет!
В ту пору мне казались нужны
Пустыни, волн края жемчужны,
И
моря шум, и груды скал,
И гордой девы идеал,
И безыменные страданья…
Другие дни, другие сны;
Смирились вы, моей весны
Высокопарные мечтанья,
И в поэтический бокал
Воды я много подмешал.
Его патриотическое
чувство особенно высоко поднималось, когда он встречал группы инородцев, собравшихся на праздник властвующей ими нации от Белого
моря до Каспийского и Черного и от Гельсингфорса до Владивостока.
Часто погружались они в безмолвное удивление перед вечно новой и блещущей красотой природы. Их чуткие души не могли привыкнуть к этой красоте: земля, небо,
море — все будило их
чувство, и они молча сидели рядом, глядели одними глазами и одной душой на этот творческий блеск и без слов понимали друг друга.
Нет, Бог с ним, с
морем! Самая тишина и неподвижность его не рождают отрадного
чувства в душе: в едва заметном колебании водяной массы человек все видит ту же необъятную, хотя и спящую силу, которая подчас так ядовито издевается над его гордой волей и так глубоко хоронит его отважные замыслы, все его хлопоты и труды.
Нервы поют ему какие-то гимны, в нем плещется жизнь, как
море, и мысли,
чувства, как волны, переливаются, сталкиваются и несутся куда-то, бросают кругом брызги, пену.
С самыми лучшими
чувствами симпатии и добрых воспоминаний обращаюсь я постоянно к этой эпохе плавания по
морям, к кругу этих отличных людей и встречаюсь с ними всегда, как будто не расставался никогда.
И хорошо, что человек или не подозревает, или умеет не видать, забыть. Полного счастия нет с тревогой; полное счастие покойно, как
море во время летней тишины. Тревога дает свое болезненное, лихорадочное упоение, которое нравится, как ожидание карты, но это далеко от
чувства гармонического, бесконечного мира. А потому сон или нет, но я ужасно высоко ценю это доверие к жизни, пока жизнь не возразила на него, не разбудила… мрут же китайцы из-за грубого упоения опиумом…»
Когда мы переехали по
морю советскую границу, то было такое
чувство, что мы в безопасности, до этой границы никто не был уверен, что его не вернут обратно.
Душой овладевает
чувство, какое, вероятно, испытывал Одиссей, когда плавал по незнакомому
морю и смутно предчувствовал встречи с необыкновенными существами.
Он не знал, чем заняться, и начал обличительную повесть с самыми картинными намеками и с неисчерпаемым
морем гражданского
чувства.
Были записки серьезные, умоляющие, сердитые, нежные, угрожающие, были записки с упреками и оскорблениями, с
чувством собственного достоинства или уязвленного самолюбия, остроумные, милые и грациозные, как улыбка просыпающегося ребенка, и просто взбалмошные, капризные, шаловливые, с неуловимой игрой слов и смыслом между строк, — это было целое
море любви, в котором набоб не утонул только потому, что всегда плыл по течению, куда его несла волна.
Так же смешно и нелепо, как то, что
море у древних круглые сутки тупо билось о берег, и заключенные в волнах силлионы килограммометров — уходили только на подогревание
чувств у влюбленных.
Крепко, свежо и радостно пахло морским воздухом. Но ничто не радовало глаз Елены. У нее было такое
чувство, точно не люди, а какое-то высшее, всемогущее, злобное и насмешливое существо вдруг нелепо взяло и опоганило ее тело, осквернило ее мысли, ломало ее гордость и навеки лишило ее спокойной, доверчивой радости жизни. Она сама не знала, что ей делать, и думала об этом так же вяло и безразлично, как глядела она на берег, на небо, на
море.
Ему становилось страшно; ему нужно было
заморить в себе
чувство действительности до такой степени, чтоб даже пустоты этой не было.
Да, наверное, оставалось… Душа у него колыхалась, как
море, и в сердце ходили
чувства, как волны. И порой слеза подступала к глазам, и порой — смешно сказать — ему, здоровенному и тяжелому человеку, хотелось кинуться и лететь, лететь, как эти чайки, что опять стали уже появляться от американской стороны… Лететь куда-то вдаль, где угасает заря, где живут добрые и счастливые люди…
В одну из таких минут, когда неведомые до тех пор мысли и
чувства всплывали из глубины его темной души, как искорки из глубины темного
моря, он разыскал на палубе Дыму и спросил...
Он все забыл и, ожидая чего-то, проталкивался вперед, опьяненный после одиночества сознанием своего единения с этой огромной массой в каком-то общем
чувстве, которое билось и трепетало здесь, как
море в крутых берегах.
— Едва ли. — Биче всматривалась. — У меня нет
чувства приближения к той самой «Бегущей по волнам», о которой мне рассказывал отец, что ее выстроили на дне
моря, пользуясь рыбой-пилой и рыбой-молотком, два поплевавших на руки молодца-гиганта: «Замысел» и «Секрет».
Северные сумерки и рассветы с их шелковым небом, молочной мглой и трепетным полуосвещением, северные белые ночи, кровавые зори, когда в июне утро с вечером сходится, — все это было наше родное, от чего ноет и горит огнем русская душа; бархатные синие южные ночи с золотыми звездами, безбрежная даль южной степи, захватывающий простор синего южного
моря — тоже наше и тоже с оттенком какого-то глубоко неудовлетворенного
чувства.
Но этот страх пред ревизором был каплей, которая тонула в
море других ощущений, мыслей и
чувств.
Мыкин. Нет, не вздор. Я не знаю, чего бы я ни сделал для той девушки, которую любил. Но я решился лучше принесть жертву. Лучше, брат,
заморить в себе это весьма законное
чувство, чем подвергнуться искушениям.
Словом, рассудок очень ясно говорил в князе, что для спокойствия всех близких и дорогих ему людей, для спокойствия собственного и, наконец, по
чувству справедливости он должен был на любовь жены к другому взглянуть равнодушно; но в то же время, как и в истории с бароном Мингером, чувствовал, что у него при одной мысли об этом целое
море злобы поднимается к сердцу.
Я, Петр Игнатьевич и Николай говорим вполголоса. Нам немножко не по себе. Чувствуешь что-то особенное, когда за дверью
морем гудит аудитория. За тридцать лет я не привык к этому
чувству и испытываю его каждое утро. Я нервно застегиваю сюртук, задаю Николаю лишние вопросы, сержусь… Похоже на то, как будто я трушу, но это не трусость, а что-то другое, чего я не в состоянии ни назвать, ни описать.
Нежный и красивый настолько, что напоминал лунную ночь где-нибудь на юге, на берегу
моря, где кипарисы и черные тени от них, он в то же время будил
чувство огромной спокойной силы, непреоборимой твердости, холодного и дерзкого мужества.
Или вы думаете, позвольте спросить вас, или вы думаете, что, дескать, так и так, убежим безнаказанно, да и того… дескать, хижинку вам на берегу
моря; да и ворковать начнем и об
чувствах разных рассуждать, да так и всю жизнь проведем, в довольстве и счастии; да потом заведется птенец, так мы и того… дескать, так и так, родитель наш и статский советник, Олсуфий Иванович, вот, дескать, птенец завелся, так вы по сему удобному случаю снимите проклятие да благословите чету?
Наконец, Грацианов ушел, я же, по обыкновению, начал терзать себя размышлениями. «Умник» я или «не умник»? — спрашивал я себя. Самолюбие говорило: умник; скромность и
чувство самосохранения подсказывали: нет, не умник. А что, ежели в самом деле умник? — ведь здесь не токмо река, а и
море, пожалуй, не далеко! Долго ли «умника» утопить?
На
море в нем всегда поднималось широкое, теплое
чувство, — охватывая всю его душу, оно немного очищало ее от житейской скверны. Он ценил это и любил видеть себя лучшим тут, среди воды и воздуха, где думы о жизни и сама жизнь всегда теряют — первые — остроту, вторая — цену. По ночам над
морем плавно носится мягкий шум его сонного дыхания, этот необъятный звук вливает в душу человека спокойствие и, ласково укрощая ее злые порывы, родит в ней могучие мечты…
Наслаждение летним днем, солнечным светом омрачалось мыслью о бедном Гавриле Степаныче, которому, по словам доктора, оставалось недолго жить; среди этого
моря зелени, волн тепла и света, ароматного запаха травы и цветов мысль о смерти являлась таким же грубым диссонансом, как зимний снег; какое-то внутреннее человеческое
чувство горячо протестовало против этого позорного уничтожения.
Такие люди незаменимы, как кабинетные ученые, но в практической жизни они безвозвратно тонут в волнах житейского
моря, если счастливая случайность не привяжет их к какому-нибудь хорошему делу или хорошему человеку; по отношению к Мухоедову во мне боролись два противоположных
чувства — я любил его и по воспоминаниям молодости, и как простую честную душу, а с другой стороны, мне делалось больно и обидно за него, когда я раздумывал на тему о его характере.
Стон густых голосов, изредка перебиваемый задыхающеюся, хриплою, крикливою речью, стоял в воздухе, и стон этот долетал, как звук шумящего
моря, до окошек барыни, которая испытывала при этом нервическое беспокойство, похожее на
чувство, возбуждаемое сильною грозой.
Как наши юноши, он молод,
И хладен блеск его очей.
Поверхность темную
морейТак покрывает ранний холод
Корой ледяною своей
До первой бури. —
Чувства, страсти,
В очах навеки догорев,
Таятся, как в пещере лев,
Глубоко в сердце; но их власти
Оно никак не избежит.
Пусть будет это сердце камень —
Их пробужденный адский пламень
И камень углем раскалит!
Было
чувство, очень похожее на то, какое я испытывал однажды на Немецком
море во время бури, когда все боялись, что пароход, не имевший груза и балласта, опрокинется.
Но он ошибся, говоря, что она не нужна ему. Без нее стало скучно. Странное
чувство родилось в нем после разговора с ней: смутный протест против отца, глухое недовольство им. Вчера этого не было, не было и сегодня до встречи с Мальвой… А теперь казалось, что отец мешает ему, хотя он там, далеко в
море, на этой, чуть заметной глазу, полоске песку… Потом ему казалось, что Мальва боится отца. А кабы она не боялась — совсем бы другое вышло у него с ней.
Но Яков прыгнул вбок и бросился бежать к
морю. Василий пустился за ним, наклонив голову и простирая руки вперед, но запнулся ногой за что-то и упал грудью на песок. Он быстро поднялся на колени и сел, упершись в песок руками. Он был совершенно обессилен этой возней и тоскливо завыл от жгучего
чувства неудовлетворенной обиды, от горького сознания своей слабости…
Лёнька замирал от ужаса, холода и какого-то тоскливого
чувства вины, рождённого криком деда. Он уставил перед собою широко раскрытые глаза и, боясь моргнуть ими даже и тогда, когда капли воды, стекая с его вымоченной дождём головы, попадали в них, прислушивался к голосу деда, тонувшему в
море могучих звуков.
Все сидели в кают-компании и слушали талантливую игру Кенеди, испытывая приятное
чувство тепла и уюта после двухдневной трепки в Китайском
море…
Это настроение уже не покидало меня и в самой Греции. Все время во мне жило
чувство, которое я испытал, когда в волнах Эгейского
моря увидел живого Тритона… Отпечатки козьих копыт у ручья. Кто это был здесь? Вислоухие греческие козы с толстоногими козлятами пили воду, или веселые забияки-сатиры спускались сюда утром вон из той рощи?
В Лондоне испытал я впервые
чувство великой опасности быть брошену как в
море тому, кто не может произнесть ни одного слова по-английски. Теперь еще больше народу, маракующего крошечку по-французски или по-немецки, но тогда, то есть сорок один год назад, только особенная удача могла вывести из критического, безвыходного положения всякого, кто являлся в Лондон, не позаботившись даже заучить несколько фраз из диалогов.
Но как ни много таких людей, все это только капля в
море того огромного населения (цифра эта неизвестна, но должна быть огромна), которое теперь, нищенствуя, бродит по России и призревается и кормится без всяких учреждений одним крестьянским деревенским народом, только своим христианским
чувством побуждаемым к несению этой огромной и тяжелой повинности.
То
чувство могло сравниться с зеркальной поверхностью
моря, без малейшей зыби, когда лазурное небо, освещенное ярким солнцем, кажется как бы опрокинутым в бездонной глубине, в которой, между тем, светло и ясно и заметны малейшие переливы световых лучей.
Теперь это
чувство прошло, и я спокойно сижу в колясочке, тем более, что такая прогулка, по невозможности ходить пешком и из нежелания в конец
заморить дорого стоящую лошадь, обходится далеко недёшево.
Один раз в таком состоянии он решил лишить себя жизни. В камере был душник, на котором можно было утвердить веревку с петлею и, став на койку, повеситься. Но не было веревки. Он стал разрывать простыню на узкие полосы, но полос этих оказалось мало. Тогда он решил
заморить себя голодом и не ел два дня, но на третий день ослабел, и припадок галлюцинаций повторился с ним с особенной силой. Когда принесли ему пищу, он лежал на полу без
чувств, с открытыми глазами.
Да; я не обмолвился: не было уже и охоты, потому что в этом
море стонов и слез, в котором мне в моей юности пришлось провести столько тяжких дней, — отупевало
чувство, и если порою когда и шевелилось слабое сострадание, то его тотчас же подавляло сознание полнейшего бессилия помочь этому ужаснейшему, раздирающему горю целой толпы завывавших у стен палаты матерей и рвавших свои пейсы отцов.
Помню то мучительное
чувство страха и какой-то дикой покорности, когда, оставшись один, совсем один в своей комнате или на берегу
моря, я вдруг начинал испытывать странное давление на мышцы лица, безумное и наглое требование смеха, хотя мне было не только не смешно, но даже и не весело.
Пьер торопился скорее ехать вперед, и чем дальше он отъезжал от Москвы, и чем глубже погружался в это
море войск, тем больше им овладевала тревога беспокойства и неиспытанное еще им новое радостное
чувство.