Неточные совпадения
Левин помнил, как в то время, когда Николай был в периоде набожности, постов,
монахов, служб церковных, когда он искал в религии помощи, узды на свою страстную натуру, никто не только не поддержал его, но все, и он сам,
смеялись над ним. Его дразнили, звали его Ноем,
монахом; а когда его прорвало, никто не помог ему, а все с ужасом и омерзением отвернулись.
Как только я это сказал, расхохотались все до единого: «Да ты б с самого начала уведомил, ну теперь все и объясняется,
монаха судить нельзя», —
смеются, не унимаются, да и не насмешливо вовсе, а ласково так
смеются, весело, полюбили меня вдруг все, даже самые ярые обвинители, и потом весь-то этот месяц, пока отставка не вышла, точно на руках меня носят: «Ах ты,
монах», — говорят.
— Да разве можно съесть шестьдесят
монахов? —
смеялись кругом.
Никто в монастыре не искал моей дружбы, моего сообщества; я был один, всегда один; когда я плакал —
смеялись; потому что люди не могут сожалеть о том, что хуже или лучше их; — все
монахи, которых я знал, были обыкновенные, полудобрые существа, глупые от рожденья или от старости, неспособные ни к чему, кроме соблюдения постов…
Приходят к нам разные
монахи, говорят о чём-то намёками,
смеются; Миха злобно лает на всех, гонит вон из пекарни, а я — как варёный: и угрюм стал и тяжко мне с Михаилом, не люблю я его, боюсь.
— Но удивительнее всего, —
засмеялся Коврин, — что я никак не могу вспомнить, откуда попала мне в голову эта легенда. Читал где? Слышал? Или, быть может, черный
монах снился мне? Клянусь богом, не помню. Но легенда меня занимает. Я сегодня о ней целый день думаю.
В парке и в саду покойно ходили люди, в доме играли, — значит, только он один видел
монаха. Ему сильно хотелось рассказать обо всем Тане и Егору Семенычу, но он сообразил, что они наверное сочтут его слова за бред, и это испугает их; лучше промолчать. Он громко
смеялся, пел, танцевал мазурку, ему было весело, и все, гости и Таня, находили, что сегодня у него лицо какое-то особенное, лучезарное, вдохновенное и что он очень интересен.
Старшой. Да как же ты смеешь с пустыми руками ко мне ворочаться? Да еще краюшку какую-то вонючую принес; что ты надо мной
смеяться вздумал? А? Что ты в аду даром хлеб есть хочешь? Другие стараются, хлопочут. Вот ведь они (показывает на чертенят), кто 10000, кто 20000, кто вон 200000 доставил. Из
монахов — и то 112 привел. А ты с пустыми руками пришел да еще какую-то краюшку принес. Да мне басни рассказываешь! Болтаешься ты, не работаешь. Вот они у тебя и отбились от рук. Погоди ж, брат, я тебя выучу.
Выйдя из покоев, чтобы садиться в экипаж, она зажмурилась от яркого дневного света и
засмеялась от удовольствия: день был удивительно хорош! Оглядывая прищуренными глазами
монахов, которые собрались у крыльца проводить ее, она приветливо закивала головой и сказала...
— В приходе Ренко-Мойс, — начал так Фриц свой рассказ, — неподалеку от развалин замка, жила когда-то богатая Тедвен, знаете, та самая, которая сделала дочери на славу такое платье, что черт принужден был
смеяться. В этом замке живали и наши святые рыцари, и злодеи русские, и
монахи, и едва ли, наконец, не одна нечистая сила, — да простит мне Господь! — вы хорошо знаете Ренко-Мойс, фрейлейн?
Марья Ивановна не удерживала его, она была вольнодумка в этом отношении; она была набожна, но не любила
монахов,
смеялась над барынями, бегающими за
монахами, и говаривала смело, что, по ее мнению,
монахи такие же люди, как мы, грешные, и что можно спастись в миру лучше, чем в монастыре.