Неточные совпадения
Правдин. Ваша
ко мне дружба тем лестнее, что вы не
можете иметь ее к другим, кроме таких…
Правдин.
Ко мне пакет? И
мне никто этого не скажет! (Вставая.)
Я прошу извинить
меня, что вас оставлю.
Может быть, есть
ко мне какие-нибудь повеления от наместника.
Пришлете ли вы Сережу
ко мне, или
мне приехать в дом в известный, назначенный час, или вы
мне дадите знать, когда и где
я могу его видеть вне дома?
— Так мы
можем рассчитывать на вас, граф, на следующий съезд? — сказал Свияжский. — Но надо ехать раньше, чтобы восьмого уже быть там. Если бы вы
мне сделали честь приехать
ко мне?
— Ах, такая тоска была! — сказала Лиза Меркалова. — Мы поехали все
ко мне после скачек. И всё те же, и всё те же! Всё одно и то же. Весь вечер провалялись по диванам. Что же тут веселого? Нет, как вы делаете, чтобы вам не было скучно? — опять обратилась она к Анне. — Стоит взглянуть на вас, и видишь, — вот женщина, которая
может быть счастлива, несчастна, но не скучает. Научите, как вы это делаете?
— Ах, жизнь моя, Анна Григорьевна, если бы вы
могли только представить то положение, в котором
я находилась, вообразите: приходит
ко мне сегодня протопопша — протопопша, отца Кирилы жена — и что бы вы думали: наш-то смиренник, приезжий-то наш, каков, а?
— Послушай, Чичиков, ты должен непременно теперь ехать
ко мне, пять верст всего, духом домчимся, а там, пожалуй,
можешь и к Собакевичу.
— Так что же он
ко мне не приедет?
Я бы
мог собрать ему весьма много любопытных материалов.
«Княжна, mon ange!» — «Pachette!» — «—Алина»! —
«Кто б
мог подумать? Как давно!
Надолго ль? Милая! Кузина!
Садись — как это мудрено!
Ей-богу, сцена из романа…» —
«А это дочь моя, Татьяна». —
«Ах, Таня! подойди
ко мне —
Как будто брежу
я во сне…
Кузина, помнишь Грандисона?»
«Как, Грандисон?.. а, Грандисон!
Да, помню, помню. Где же он?» —
«В Москве, живет у Симеона;
Меня в сочельник навестил;
Недавно сына он женил.
Что
может быть на свете хуже
Семьи, где бедная жена
Грустит о недостойном муже,
И днем и вечером одна;
Где скучный муж, ей цену зная
(Судьбу, однако ж, проклиная),
Всегда нахмурен, молчалив,
Сердит и холодно-ревнив!
Таков
я. И того ль искали
Вы чистой, пламенной душой,
Когда с такою простотой,
С таким умом
ко мне писали?
Ужели жребий вам такой
Назначен строгою судьбой?
Удовлетворив своему любопытству, папа передал ее протопопу, которому вещица эта, казалось, чрезвычайно понравилась: он покачивал головой и с любопытством посматривал то на коробочку, то на мастера, который
мог сделать такую прекрасную штуку. Володя поднес своего турка и тоже заслужил самые лестные похвалы со всех сторон. Настал и мой черед: бабушка с одобрительной улыбкой обратилась
ко мне.
— Тебе какое дело? — сказал Володя, поворачиваясь
ко мне лицом, —
может быть.
Может быть, потому, что ему надоедало чувствовать беспрестанно устремленными на него мои беспокойные глаза, или просто, не чувствуя
ко мне никакой симпатии, он заметно больше любил играть и говорить с Володей, чем со
мною; но
я все-таки был доволен, ничего не желал, ничего не требовал и всем готов был для него пожертвовать.
Его высокая фигура в черном фраке, бледное выразительное лицо и, как всегда, грациозные и уверенные движения, когда он крестился, кланялся, доставая рукою землю, брал свечу из рук священника или подходил
ко гробу, были чрезвычайно эффектны; но, не знаю почему,
мне не нравилось в нем именно то, что он
мог казаться таким эффектным в эту минуту.
— Раз навсегда: никогда ни о чем
меня не спрашивай. Нечего
мне тебе отвечать… Не приходи
ко мне.
Может,
я и приду сюда… Оставь
меня, а их… не оставь. Понимаешь
меня?
— Родя, Родя, что с тобою? Да как же ты об этом спрашивать
можешь! Да кто про тебя
мне что-нибудь скажет? Да
я и не поверю никому, кто бы
ко мне ни пришел, просто прогоню.
— Кой черт улики! А впрочем, именно по улике, да улика-то эта не улика, вот что требуется доказать! Это точь-в-точь как сначала они забрали и заподозрили этих, как бишь их… Коха да Пестрякова. Тьфу! Как это все глупо делается, даже вчуже гадко становится! Пестряков-то,
может, сегодня
ко мне зайдет… Кстати, Родя, ты эту штуку уж знаешь, еще до болезни случилось, ровно накануне того, как ты в обморок в конторе упал, когда там про это рассказывали…
— Это вы, низкий человек,
может быть, пьете, а не
я!
Я и водки совсем никогда не пью, потому что это не в моих убеждениях! Вообразите, он, он сам, своими собственными руками отдал этот сторублевый билет Софье Семеновне, —
я видел,
я свидетель,
я присягу приму! Он, он! — повторял Лебезятников, обращаясь
ко всем и каждому.
— Слушай, — поспешил Раскольников, —
я пришел только сказать, что ты заклад выиграл и что действительно никто не знает, что с ним
может случиться. Войти же
я не
могу:
я так слаб, что сейчас упаду. И потому здравствуй и прощай! А завтра
ко мне приходи…
— Если бы вы не верили, то
могло ли сбыться, чтобы вы рискнули прийти одна
ко мне? Зачем же вы пришли? Из одного любопытства?
— Вы уж уходите! — ласково проговорил Порфирий, чрезвычайно любезно протягивая руку. — Очень, очень рад знакомству. А насчет вашей просьбы не имейте и сомнения. Так-таки и напишите, как
я вам говорил. Да лучше всего зайдите
ко мне туда сами… как-нибудь на днях… да хоть завтра.
Я буду там часов этак в одиннадцать, наверно. Все и устроим… поговорим… Вы же, как один из последних, там бывших,
может, что-нибудь и сказать бы нам
могли… — прибавил он с добродушнейшим видом.
А сегодня поутру, в восемь часов, — то есть это на третий-то день, понимаешь? — вижу, входит
ко мне Миколай, не тверезый, да и не то чтоб очень пьяный, а понимать разговор
может.
Дико́й. Да что ты
ко мне лезешь со всяким вздором!
Может,
я с тобой и говорить-то не хочу. Ты должен был прежде узнать, в расположении
я тебя слушать, дурака, или нет. Что
я тебе — ровный, что ли? Ишь ты, какое дело нашел важное! Так прямо с рылом-то и лезет разговаривать.
Лариса. Лжете.
Я любви искала и не нашла. На
меня смотрели и смотрят, как на забаву. Никогда никто не постарался заглянуть
ко мне в душу, ни от кого
я не видела сочувствия, не слыхала теплого, сердечного слова. А ведь так жить холодно.
Я не виновата,
я искала любви и не нашла… ее нет на свете… нечего и искать.
Я не нашла любви, так буду искать золота. Подите,
я вашей быть не
могу.
— Перестаньте! Возможно ли, чтобы вы удовольствовались такою скромною деятельностью, и не сами ли вы всегда утверждаете, что для вас медицина не существует. Вы — с вашим самолюбием — уездный лекарь! Вы
мне отвечаете так, чтобы отделаться от
меня, потому что вы не имеете никакого доверия
ко мне. А знаете ли, Евгений Васильич, что
я умела бы понять вас:
я сама была бедна и самолюбива, как вы;
я прошла,
может быть, через такие же испытания, как и вы.
— Нуте-ко, давайте закусим на сон грядущий.
Я без этого — не
могу, привычка.
Я, знаете, четверо суток провел с дамой купеческого сословия, вдовой и за тридцать лет, — сами вообразите, что это значит! Так и то, ночами, среди сладостных трудов любви, нет-нет да и скушаю чего-нибудь. «Извини, говорю, машер…» [Моя дорогая… (франц.)]
—
Можешь представить —
мне было скучно без тебя! Да, да. Ты у
меня такой солененький… кисленький, освежающий, — говорила она, целуя его. — Притерпелся
ко всем человечьим глупостям и очень умеешь не мешать, а
я так не люблю, когда
мне мешают.
— Положите на стол
ко мне, — сказал Самгин, думая: «Не
может быть! С таким полуидиотом? Не
может быть!»
—
Мне рассказала Китаева, а не он, он — отказался, — голова болит. Но дело не в этом.
Я думаю — так: вам нужно вступить в историю, основание: Михаил работает у вас, вы — адвокат, вы приглашаете к себе двух-трех членов этого кружка и объясняете им, прохвостам, социальное и физиологическое значение их дурацких забав. Так!
Я — не
могу этого сделать, недостаточно авторитетен для них, и у
меня — надзор полиции; если они придут
ко мне — это
может скомпрометировать их. Вообще
я не принимаю молодежь у себя.
— Штыком! Чтоб получить удар штыком, нужно подбежать вплоть
ко врагу. Верно? Да, мы, на фронте, не щадим себя, а вы, в тылу… Вы — больше враги, чем немцы! — крикнул он, ударив дном стакана по столу, и матерно выругался, стоя пред Самгиным, размахивая короткими руками, точно пловец. — Вы, штатские, сделали тыл врагом армии. Да, вы это сделали. Что
я защищаю? Тыл. Но, когда
я веду людей в атаку,
я помню, что
могу получить пулю в затылок или штык в спину. Понимаете?
— Ну, пусть эти «некоторые» и переезжают. А
я терпеть не
могу никаких перемен! Это еще что, квартира! — заговорил Обломов. — А вот посмотрите-ка, что староста пишет
ко мне.
Я вам сейчас покажу письмо… где бишь оно? Захар, Захар!
— Хорошо, оставайтесь! — прибавила потом решительно, — пишите
ко мне, только не проклинайте
меня, если ваша «страсть», — с небрежной иронией сделала она ударение на этом слове, — и от этого не пройдет! — «А
может быть, и пройдет… — подумала сама, глядя на него, — ведь это так, фантазия!»
— Надо сказать, что было: правду. Вам теперь, — решительно заключила Татьяна Марковна, — надо прежде всего выгородить себя: вы были чисты всю жизнь, таким должны и остаться… А мы с Верой, после свадьбы Марфеньки, тотчас уедем в Новоселово,
ко мне, навсегда… Спешите же к Тычкову и скажите, что вас не было в городе накануне и, следовательно, вы и в обрыве быть не
могли…
—
Может быть, брат,
я не понимаю Дон-Жуана;
я готова верить вам… Но зачем вы выражаете страсть
ко мне, когда знаете, что
я не разделяю ее?
— Мы высказались… отдаю решение в ваши руки! — проговорил глухо Марк, отойдя на другую сторону беседки и следя оттуда пристально за нею. —
Я вас не обману даже теперь, в эту решительную минуту, когда у
меня голова идет кругом… Нет, не
могу — слышите, Вера, бессрочной любви не обещаю, потому что не верю ей и не требую ее и от вас, венчаться с вами не пойду. Но люблю вас теперь больше всего на свете!.. И если вы после всего этого, что говорю вам, — кинетесь
ко мне… значит, вы любите
меня и хотите быть моей…
— И
я не спала. Моя-то смиренница ночью приползла
ко мне, вся дрожит, лепечет: «Что
я наделала, бабушка, простите, простите, беда вышла!»
Я испугалась, не знала, что и подумать… Насилу она
могла пересказать: раз пять принималась, пока кончила.
— «Нет, Иван Иванович, дайте
мне (это она говорит) самой решить,
могу ли
я отвечать вам таким же полным, глубоким чувством, какое питаете вы
ко мне. Дайте полгода, год срока, и тогда
я скажу — или нет, или то да, какое…» Ах! какая духота у вас здесь! нельзя ли сквозного ветра? («не будет ли сочинять? кажется, довольно?» — подумал Райский и взглянул на Полину Карповну).
—
Я,
может быть, объясню вам… И тогда мы простимся с вами иначе, лучше, как брат с сестрой, а теперь…
я не
могу! Впрочем, нет! — поспешно заключила, махнув рукой, — уезжайте! Да окажите дружбу, зайдите в людскую и скажите Прохору, чтоб в пять часов готова была бричка, а Марину пошлите
ко мне. На случай, если вы уедете без
меня, — прибавила она задумчиво, почти с грустью, — простимтесь теперь! Простите
меня за мои странности… (она вздохнула) и примите поцелуй сестры…
— Если у вас нет доверия
ко мне, вас одолевают сомнения, оставим друг друга, — сказал он, — так наши свидания продолжаться не
могут…
— Ну, ступай, иди же скорей… Нет, постой! кстати попалась: не
можешь ли ты принести
ко мне в комнату поужинать что-нибудь?
— И лень, и претит. Одна умная женщина
мне сказала однажды, что
я не имею права других судить потому, что «страдать не умею», а чтобы стать судьей других, надо выстрадать себе право на суд. Немного высокопарно, но в применении
ко мне,
может, и правда, так что
я даже с охотой покорился суждению.
Начался разговор, Стебельков заговорил громко, все порываясь в комнату;
я не помню слов, но он говорил про Версилова, что
может сообщить, все разъяснить — «нет-с, вы
меня спросите», «нет-с, вы
ко мне приходите» — в этом роде.
Не
я буду лезть в аристократию, а она полезет
ко мне, не
я буду гоняться за женщинами, а они набегут как вода, предлагая
мне все, что
может предложить женщина.
Лицо ее было свирепо, жесты беспорядочны, и, спросить ее, она бы сама,
может, не сказала: зачем вбежала
ко мне?
Она бросилась
ко мне: со
мной, кажется, был озноб, а
может, и обморок.
—
Я к тому нахохлился, — начал
я с дрожью в голосе, — что, находя в вас такую странную перемену тона
ко мне и даже к Версилову,
я… Конечно, Версилов,
может быть, начал несколько ретроградно, но потом он поправился и… в его словах,
может быть, заключалась глубокая мысль, но вы просто не поняли и…
Твой чиновник врал
мне Бог знает что; но тебя не было, и
я ушел, даже забыв попросить передать тебе, чтоб ты немедля
ко мне прибежал — и что же?
я все-таки шел в непоколебимой уверенности, что судьба не
может не послать тебя теперь, когда ты
мне всего нужнее, и вот ты первый и встречаешься!
А разозлился
я вдруг и выгнал его действительно,
может быть, и от внезапной догадки, что он пришел
ко мне, надеясь узнать: не осталось ли у Марьи Ивановны еще писем Андроникова? Что он должен был искать этих писем и ищет их — это
я знал. Но кто знает,
может быть тогда, именно в ту минуту,
я ужасно ошибся! И кто знает,
может быть,
я же, этою же самой ошибкой, и навел его впоследствии на мысль о Марье Ивановне и о возможности у ней писем?
— Ах нет-с, — шагнула она
ко мне, складывая руки ладошками и как бы умоляя
меня, — вы уж повремените так спешить. Тут дело важное, для вас самих очень важное, для них тоже, и для Андрея Петровича, и для маменьки вашей, для всех… Вы уж посетите Анну Андреевну тотчас же, потому что они никак не
могут более дожидаться… уж это
я вас уверяю честью… а потом и решение примете.
Напротив,
меня вдруг кольнула другая мысль: в досаде и в некотором унынии спускаясь с лестницы от Татьяны Павловны,
я вспомнил бедного князя, простиравшего
ко мне давеча руки, — и
я вдруг больно укорил себя за то, что
я его бросил,
может быть, даже из личной досады.