Неточные совпадения
Лука Лукич. Не
могу, не
могу, господа. Я, признаюсь, так воспитан, что, заговори со мною одним чином кто-нибудь повыше, у меня просто
и души нет
и язык как в грязь завязнул. Нет, господа, увольте, право, увольте!
Хлестаков. Право, не знаю. Ведь мой отец упрям
и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо скажу: как хотите, я не
могу жить без Петербурга. За что ж, в самом деле, я должен погубить жизнь с мужиками? Теперь не те потребности;
душа моя жаждет просвещения.
Стародум.
И не дивлюся: он должен привести в трепет добродетельную
душу. Я еще той веры, что человек не
может быть
и развращен столько, чтоб
мог спокойно смотреть на то, что видим.
Тут только понял Грустилов, в чем дело, но так как
душа его закоснела в идолопоклонстве, то слово истины, конечно, не
могло сразу проникнуть в нее. Он даже заподозрил в первую минуту, что под маской скрывается юродивая Аксиньюшка, та самая, которая, еще при Фердыщенке, предсказала большой глуповский пожар
и которая во время отпадения глуповцев в идолопоклонстве одна осталась верною истинному богу.
Но что весьма достойно примечания: как ни ужасны пытки
и мучения, в изобилии по всей картине рассеянные,
и как ни удручают
душу кривлянья
и судороги злодеев, для коих те муки приуготовлены, но каждому зрителю непременно сдается, что даже
и сии страдания менее мучительны, нежели страдания сего подлинного изверга, который до того всякое естество в себе победил, что
и на сии неслыханные истязания хладным
и непонятливым оком взирать
может".
Брат лег
и ― спал или не спал ― но, как больной, ворочался, кашлял
и, когда не
мог откашляться, что-то ворчал. Иногда, когда он тяжело вздыхал, он говорил: «Ах, Боже мой» Иногда, когда мокрота
душила его, он с досадой выговаривал: «А! чорт!» Левин долго не спал, слушая его. Мысли Левина были самые разнообразные, но конец всех мыслей был один: смерть.
— Я не буду судиться. Я никогда не зарежу,
и мне этого нe нужно. Ну уж! — продолжал он, опять перескакивая к совершенно нейдущему к делу, — наши земские учреждения
и всё это — похоже на березки, которые мы натыкали, как в Троицын день, для того чтобы было похоже на лес, который сам вырос в Европе,
и не
могу я от
души поливать
и верить в эти березки!
Он не
мог потому, что в
душе его были требования более для него обязательные, чем те, которые заявляли отец
и педагог.
«Откуда взял я это? Разумом, что ли, дошел я до того, что надо любить ближнего
и не
душить его? Мне сказали это в детстве,
и я радостно поверил, потому что мне сказали то, что было у меня в
душе. А кто открыл это? Не разум. Разум открыл борьбу за существование
и закон, требующий того, чтобы
душить всех, мешающих удовлетворению моих желаний. Это вывод разума. А любить другого не
мог открыть разум, потому что это неразумно».
Другое было то, что, прочтя много книг, он убедился, что люди, разделявшие с ним одинаковые воззрения, ничего другого не подразумевали под ними
и что они, ничего не объясняя, только отрицали те вопросы, без ответа на которые он чувствовал, что не
мог жить, а старались разрешить совершенно другие, не могущие интересовать его вопросы, как, например, о развитии организмов, о механическом объяснении
души и т. п.
После обычных вопросов о желании их вступить в брак,
и не обещались ли они другим,
и их странно для них самих звучавших ответов началась новая служба. Кити слушала слова молитвы, желая понять их смысл, но не
могла. Чувство торжества
и светлой радости по мере совершения обряда всё больше
и больше переполняло ее
душу и лишало ее возможности внимания.
— Не
могу сказать, чтоб я был вполне доволен им, — поднимая брови
и открывая глаза, сказал Алексей Александрович. —
И Ситников не доволен им. (Ситников был педагог, которому было поручено светское воспитание Сережи.) Как я говорил вам, есть в нем какая-то холодность к тем самым главным вопросам, которые должны трогать
душу всякого человека
и всякого ребенка, — начал излагать свои мысли Алексей Александрович, по единственному, кроме службы, интересовавшему его вопросу — воспитанию сына.
— Теперь вас не удержишь…. Отношения твои
и не
могли зайти дальше, чем должно; я бы сама вызвала его. Впрочем, тебе, моя
душа, не годится волноваться. Пожалуйста, помни это
и успокойся.
— Простить я не
могу,
и не хочу,
и считаю несправедливым. Я для этой женщины сделал всё,
и она затоптала всё в грязь, которая ей свойственна. Я не злой человек, я никогда никого не ненавидел, но ее я ненавижу всеми силами
души и не
могу даже простить ее, потому что слишком ненавижу за всё то зло, которое она сделала мне! — проговорил он со слезами злобы в голосе.
Левин слушал молча,
и, несмотря на все усилия, которые он делал над собой, он никак не
мог перенестись в
душу своего приятеля
и понять его чувства
и прелести изучения таких женщин.
Он не считал себя премудрым, но не
мог не знать, что он был умнее жены
и Агафьи Михайловны,
и не
мог не знать того, что, когда он думал о смерти, он думал всеми силами
души.
Анна жадно оглядывала его; она видела, как он вырос
и переменился в ее отсутствие. Она узнавала
и не узнавала его голые, такие большие теперь ноги, выпроставшиеся из одеяла, узнавала эти похуделые щеки, эти обрезанные, короткие завитки волос на затылке, в который она так часто целовала его. Она ощупывала всё это
и не
могла ничего говорить; слезы
душили ее.
—
Может быть,
и есть… Но его надо знать… Он особенный, удивительный человек. Он живет одною духовною жизнью. Он слишком чистый
и высокой
души человек.
Но
и после,
и на другой
и на третий день, она не только не нашла слов, которыми бы она
могла выразить всю сложность этих чувств, но не находила
и мыслей, которыми бы она сама с собой
могла обдумать всё, что было в ее
душе.
— Весь город об этом говорит, — сказала она. — Это невозможное положение. Она тает
и тает. Он не понимает, что она одна из тех женщин, которые не
могут шутить своими чувствами. Одно из двух: или увези он ее, энергически поступи, или дай развод. А это
душит ее.
Зачем, когда в
душе у нее была буря,
и она чувствовала, что стоит на повороте жизни, который
может иметь ужасные последствия, зачем ей в эту минуту надо было притворяться пред чужим человеком, который рано или поздно узнает же всё, — она не знала; но, тотчас же смирив в себе внутреннюю бурю, она села
и стала говорить с гостем.
Левину самому хотелось зайти в эти местечки, но местечки были от дома близкие, он всегда
мог взять их,
и местечки были маленькие, — троим негде стрелять.
И потому он кривил
душой, говоря, что едва ли есть что. Поравнявшись с маленьким болотцем, Левин хотел проехать мимо, но опытный охотничий глаз Степана Аркадьича тотчас же рассмотрел видную с дороги мочежину.
Воспоминание о вас для вашего сына
может повести к вопросам с его стороны, на которые нельзя отвечать, не вложив в
душу ребенка духа осуждения к тому, что должно быть для него святыней,
и потому прошу понять отказ вашего мужа в духе христианской любви. Прошу Всевышнего о милосердии к вам.
«Так же буду сердиться на Ивана кучера, так же буду спорить, буду некстати высказывать свои мысли, так же будет стена между святая святых моей
души и другими, даже женой моей, так же буду обвинять ее за свой страх
и раскаиваться в этом, так же буду не понимать разумом, зачем я молюсь,
и буду молиться, — но жизнь моя теперь, вся моя жизнь, независимо от всего, что
может случиться со мной, каждая минута ее — не только не бессмысленна, как была прежде, но имеет несомненный смысл добра, который я властен вложить в нее!»
«Нет, неправду не
может она сказать с этими глазами», подумала мать, улыбаясь на ее волнение
и счастие. Княгиня улыбалась тому, как огромно
и значительно кажется ей, бедняжке, то, что происходит теперь в ее
душе.
Но в глубине своей
души, чем старше он становился
и чем ближе узнавал своего брата, тем чаще
и чаще ему приходило в голову, что эта способность деятельности для общего блага, которой он чувствовал себя совершенно лишенным,
может быть
и не есть качество, а, напротив, недостаток чего-то — не недостаток добрых, честных, благородных желаний
и вкусов, но недостаток силы жизни, того, что называют сердцем, того стремления, которое заставляет человека из всех бесчисленных представляющихся путей жизни выбрать один
и желать этого одного.
Она не
могла слушать
и понимать их: так сильно было одно то чувство, которое наполняло ее
душу и всё более
и более усиливалось.
И точно так же, как праздны
и шатки были бы заключения астрономов, не основанные на наблюдениях видимого неба по отношению к одному меридиану
и одному горизонту, так праздны
и шатки были бы
и мои заключения, не основанные на том понимании добра, которое для всех всегда было
и будет одинаково
и которое открыто мне христианством
и всегда в
душе моей
может быть поверено.
Анна первое время избегала, сколько
могла, этого света княгини Тверской, так как он требовал расходов выше ее средств, да
и по
душе она предпочитала первый; но после поездки в Москву сделалось наоборот.
Ему жалко было ее
и все-таки досадно. Он уверял ее в своей любви, потому что видел, что только одно это
может теперь успокоить ее,
и не упрекал ее словами, но в
душе своей он упрекал ее.
— Он, очевидно, хочет оскорбить меня, — продолжал Сергей Иванович, — но оскорбить меня он не
может,
и я всей
душой желал бы помочь ему, но знаю, что этого нельзя сделать.
«Вопросы о ее чувствах, о том, что делалось
и может делаться в ее
душе, это не мое дело, это дело ее совести
и подлежит религии», сказал он себе, чувствуя облегчение при сознании, что найден тот пункт узаконений, которому подлежало возникшее обстоятельство.
Оставшись одна, Долли помолилась Богу
и легла в постель. Ей всею
душой было жалко Анну в то время, как она говорила с ней; но теперь она не
могла себя заставить думать о ней. Воспоминания о доме
и детях с особенною, новою для нее прелестью, в каком-то новом сиянии возникали в ее воображении. Этот ее мир показался ей теперь так дорог
и мил, что она ни за что не хотела вне его провести лишний день
и решила, что завтра непременно уедет.
Правда, что легкость
и ошибочность этого представления о своей вере смутно чувствовалась Алексею Александровичу,
и он знал, что когда он, вовсе не думая о том, что его прощение есть действие высшей силы, отдался этому непосредственному чувству, он испытал больше счастья, чем когда он, как теперь, каждую минуту думал, что в его
душе живет Христос
и что, подписывая бумаги, он исполняет Его волю; но для Алексея Александровича было необходимо так думать, ему было так необходимо в его унижении иметь ту, хотя бы
и выдуманную, высоту, с которой он, презираемый всеми,
мог бы презирать других, что он держался, как за спасение, за свое мнимое спасение.
Он понимал все роды
и мог вдохновляться
и тем
и другим; но он не
мог себе представить того, чтобы можно было вовсе не знать, какие есть роды живописи,
и вдохновляться непосредственно тем, что есть в
душе, не заботясь, будет ли то, что он напишет, принадлежать к какому-нибудь известному роду.
— Входить во все подробности твоих чувств я не имею права
и вообще считаю это бесполезным
и даже вредным, — начал Алексей Александрович. — Копаясь в своей
душе, мы часто выкапываем такое, что там лежало бы незаметно. Твои чувства — это дело твоей совести; но я обязан пред тобою, пред собой
и пред Богом указать тебе твои обязанности. Жизнь наша связана,
и связана не людьми, а Богом. Разорвать эту связь
может только преступление,
и преступление этого рода влечет за собой тяжелую кару.
Но искушение это продолжалось недолго,
и скоро опять в
душе Алексея Александровича восстановилось то спокойствие
и та высота, благодаря которым он
мог забывать о том, чего не хотел помнить.
— Но что же делать? — виновато сказал Левин. — Это был мой последний опыт.
И я от всей
души пытался. Не
могу. Неспособен.
Слова кондуктора разбудили его
и заставили вспомнить о матери
и предстоящем свидании с ней. Он в
душе своей не уважал матери
и, не отдавая себе в том отчета, не любил ее, хотя по понятиям того круга, в котором жил, по воспитанию своему, не
мог себе представить других к матери отношений, как в высшей степени покорных
и почтительных,
и тем более внешне покорных
и почтительных, чем менее в
душе он уважал
и любил ее.
Она знала, что̀ мучало ее мужа. Это было его неверие. Несмотря на то, что, если бы у нее спросили, полагает ли она, что в будущей жизни он, если не поверит, будет погублен, она бы должна была согласиться, что он будет погублен, — его неверие не делало ее несчастья;
и она, признававшая то, что для неверующего не
может быть спасения,
и любя более всего на свете
душу своего мужа, с улыбкой думала о его неверии
и говорила сама себе, что он смешной.
Все эти дни Долли была одна с детьми. Говорить о своем горе она не хотела, а с этим горем на
душе говорить о постороннем она не
могла. Она знала, что, так или иначе, она Анне выскажет всё,
и то ее радовала мысль о том, как она выскажет, то злила необходимость говорить о своем унижении с ней, его сестрой,
и слышать от нее готовые фразы увещания
и утешения.
Ничего, казалось, не было необыкновенного в том, что она сказала, но какое невыразимое для него словами значение было в каждом звуке, в каждом движении ее губ, глаз, руки, когда она говорила это! Тут была
и просьба о прощении,
и доверие к нему,
и ласка, нежная, робкая ласка,
и обещание,
и надежда,
и любовь к нему, в которую он не
мог не верить
и которая
душила его счастьем.
Редко встречая Анну, он не
мог ничего ей сказать, кроме пошлостей, но он говорил эти пошлости, о том, когда она переезжает в Петербург, о том, как ее любит графиня Лидия Ивановна, с таким выражением, которое показывало, что он от всей
души желает быть ей приятным
и показать свое уважение
и даже более.
Княгиня была сперва твердо уверена, что нынешний вечер решил судьбу Кити
и что не
может быть сомнения в намерениях Вронского; но слова мужа смутили ее.
И, вернувшись к себе, она, точно так же как
и Кити, с ужасом пред неизвестностью будущего, несколько раз повторила в
душе: «Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй!»
Я знаю, мы скоро разлучимся опять
и,
может быть, навеки: оба пойдем разными путями до гроба; но воспоминание о ней останется неприкосновенным в
душе моей; я ей это повторял всегда,
и она мне верит, хотя говорит противное.
Я старался понравиться княгине, шутил, заставлял ее несколько раз смеяться от
души; княжне также не раз хотелось похохотать, но она удерживалась, чтоб не выйти из принятой роли: она находит, что томность к ней идет, —
и,
может быть, не ошибается.
Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз
мог разглядеть, она все поднималась
и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам,
и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества
и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от
души,
и она делается вновь такою, какой была некогда
и, верно, будет когда-нибудь опять.
Я решился предоставить все выгоды Грушницкому; я хотел испытать его; в
душе его
могла проснуться искра великодушия,
и тогда все устроилось бы к лучшему; но самолюбие
и слабость характера должны были торжествовать… Я хотел дать себе полное право не щадить его, если бы судьба меня помиловала. Кто не заключал таких условий с своею совестью?
Глупец я или злодей, не знаю; но то верно, что я также очень достоин сожаления,
может быть, больше, нежели она: во мне
душа испорчена светом, воображение беспокойное, сердце ненасытное; мне все мало: к печали я так же легко привыкаю, как к наслаждению,
и жизнь моя становится пустее день ото дня; мне осталось одно средство: путешествовать.
Мы расстаемся навеки; однако ты
можешь быть уверен, что я никогда не буду любить другого: моя
душа истощила на тебя все свои сокровища, свои слезы
и надежды.