Неточные совпадения
Милон. Душа благородная!.. Нет… не
могу скрывать более моего сердечного чувства… Нет. Добродетель твоя извлекает силою своею все таинство души моей. Если мое сердце добродетельно, если стоит оно
быть счастливо, от тебя зависит сделать его
счастье. Я полагаю его в том, чтоб иметь женою любезную племянницу вашу. Взаимная наша склонность…
Г-жа Простакова. Батюшка, вить робенок,
может быть, свое
счастье прорекает: авось-либо сподобит Бог
быть ему и впрямь твоим племянничком.
Стародум(целуя сам ее руки). Она в твоей душе. Благодарю Бога, что в самой тебе нахожу твердое основание твоего
счастия. Оно не
будет зависеть ни от знатности, ни от богатства. Все это прийти к тебе
может; однако для тебя
есть счастье всего этого больше. Это то, чтоб чувствовать себя достойною всех благ, которыми ты
можешь наслаждаться…
Кити смотрела на всех такими же отсутствующими глазами, как и Левин. На все обращенные к ней речи она
могла отвечать только улыбкой
счастья, которая теперь
была ей так естественна.
То, что он теперь, искупив пред мужем свою вину, должен
был отказаться от нее и никогда не становиться впредь между ею с ее раскаянием и ее мужем,
было твердо решено в его сердце; но он не
мог вырвать из своего сердца сожаления о потере ее любви, не
мог стереть в воспоминании те минуты
счастия, которые он знал с ней, которые так мало ценимы им
были тогда и которые во всей своей прелести преследовали его теперь.
— Я не
могу не помнить того, что
есть моя жизнь. За минуту этого
счастья…
— Костя! сведи меня к нему, нам легче
будет вдвоем. Ты только сведи меня, сведи меня, пожалуйста, и уйди, — заговорила она. — Ты пойми, что мне видеть тебя и не видеть его тяжелее гораздо. Там я
могу быть,
может быть, полезна тебе и ему. Пожалуйста, позволь! — умоляла она мужа, как будто
счастье жизни ее зависело от этого.
Любовь к женщине он не только не
мог себе представить без брака, но он прежде представлял себе семью, а потом уже ту женщину, которая даст ему семью. Его понятия о женитьбе поэтому не
были похожи на понятия большинства его знакомых, для которых женитьба
была одним из многих общежитейских дел; для Левина это
было главным делом жизни, от которогo зависело всё ее
счастье. И теперь от этого нужно
было отказаться!
Событие рождения сына (он
был уверен, что
будет сын), которое ему обещали, но в которое он всё-таки не
мог верить, — так оно казалось необыкновенно, — представлялось ему с одной стороны столь огромным и потому невозможным
счастьем, с другой стороны — столь таинственным событием, что это воображаемое знание того, что
будет, и вследствие того приготовление как к чему-то обыкновенному, людьми же производимому, казалось ему возмутительно и унизительно.
Эта мелочная озабоченность Кити, столь противоположная идеалу Левина возвышенного
счастия первого времени,
было одно из разочарований; и эта милая озабоченность, которой смысла он не понимал, но не
мог не любить,
было одно из новых очарований.
— Нет, я не враг. Я друг разделения труда. Люди, которые делать ничего не
могут, должны делать людей, а остальные — содействовать их просвещению и
счастью. Вот как я понимаю. Мешать два эти ремесла
есть тьма охотников, я не из их числа.
Правда, что легкость и ошибочность этого представления о своей вере смутно чувствовалась Алексею Александровичу, и он знал, что когда он, вовсе не думая о том, что его прощение
есть действие высшей силы, отдался этому непосредственному чувству, он испытал больше
счастья, чем когда он, как теперь, каждую минуту думал, что в его душе живет Христос и что, подписывая бумаги, он исполняет Его волю; но для Алексея Александровича
было необходимо так думать, ему
было так необходимо в его унижении иметь ту, хотя бы и выдуманную, высоту, с которой он, презираемый всеми,
мог бы презирать других, что он держался, как за спасение, за свое мнимое спасение.
Он долго не
мог понять того, что она написала, и часто взглядывал в ее глаза. На него нашло затмение от
счастия. Он никак не
мог подставить те слова, какие она разумела; но в прелестных сияющих
счастием глазах ее он понял всё, что ему нужно
было знать. И он написал три буквы. Но он еще не кончил писать, а она уже читала за его рукой и сама докончила и написала ответ: Да.
Он
был недоволен ею за то, что она не
могла взять на себя отпустить его, когда это
было нужно (и как странно ему
было думать, что он, так недавно еще не смевший верить тому
счастью, что она
может полюбить его, теперь чувствовал себя несчастным оттого, что она слишком любит его!), и недоволен собой за то, что не выдержал характера.
— Во всяком положении
есть выход, — сказал, вставая и оживляясь, Степан Аркадьич. —
Было время, когда ты хотел разорвать… Если ты убедишься теперь, что вы не
можете сделать взаимного
счастия…
— А я? — сказала она. — Даже тогда… — Она остановилась и опять продолжала, решительно глядя на него своими правдивыми глазами, — даже тогда, когда я оттолкнула от себя свое
счастье. Я любила всегда вас одного, но я
была увлечена. Я должна сказать… Вы
можете забыть это?
— Ты пойми, — сказал он, — что это не любовь. Я
был влюблен, но это не то. Это не мое чувство, а какая-то сила внешняя завладела мной. Ведь я уехал, потому что решил, что этого не
может быть, понимаешь, как
счастья, которого не бывает на земле; но я бился с собой и вижу, что без этого нет жизни. И надо решить…
Сколько раз он говорил себе, что ее любовь
была счастье; и вот она любила его, как
может любить женщина, для которой любовь перевесила все блага в жизни, ― и он
был гораздо дальше от
счастья, чем когда он поехал за ней из Москвы.
«Неужели
будет приданое и всё это?—подумал Левин с ужасом. — А впрочем, разве
может приданое, и благословенье, и всё это — разве это
может испортить мое
счастье? Ничто не
может испортить!» Он взглянул на Кити и заметил, что ее нисколько, нисколько не оскорбила мысль о приданом. «Стало
быть, это нужно», подумал он.
— Я несчастлива? — сказала она, приближаясь к нему и с восторженною улыбкой любви глядя на него, — я — как голодный человек, которому дали
есть.
Может быть, ему холодно, и платье у него разорвано, и стыдно ему, но он не несчастлив. Я несчастлива? Нет, вот мое
счастье…
Я счастлив, и
счастье мое не
может быть ни больше, ни меньше, что бы вы ни делали», думал он.
Ничего, казалось, не
было необыкновенного в том, что она сказала, но какое невыразимое для него словами значение
было в каждом звуке, в каждом движении ее губ, глаз, руки, когда она говорила это! Тут
была и просьба о прощении, и доверие к нему, и ласка, нежная, робкая ласка, и обещание, и надежда, и любовь к нему, в которую он не
мог не верить и которая душила его
счастьем.
Послушайте: вы,
может быть, думаете, что я ищу чинов, огромного богатства, — разуверьтесь! я хочу только
счастья дочери.
К
счастью, по причине неудачной охоты, наши кони не
были измучены: они рвались из-под седла, и с каждым мгновением мы
были все ближе и ближе… И наконец я узнал Казбича, только не
мог разобрать, что такое он держал перед собою. Я тогда поравнялся с Печориным и кричу ему: «Это Казбич!..» Он посмотрел на меня, кивнул головою и ударил коня плетью.
Все, что
мог сделать умный секретарь,
было уничтоженье запачканного послужного списка, и на то уже он подвинул начальника не иначе, как состраданием, изобразив ему в живых красках трогательную судьбу несчастного семейства Чичикова, которого, к
счастию, у него не
было.
— Отчего ж неизвестности? — сказал Ноздрев. — Никакой неизвестности!
будь только на твоей стороне
счастие, ты
можешь выиграть чертову пропасть. Вон она! экое
счастье! — говорил он, начиная метать для возбуждения задору. — Экое
счастье! экое
счастье! вон: так и колотит! вот та проклятая девятка, на которой я всё просадил! Чувствовал, что продаст, да уже, зажмурив глаза, думаю себе: «Черт тебя побери, продавай, проклятая!»
А
счастье было так возможно,
Так близко!.. Но судьба моя
Уж решена. Неосторожно,
Быть может, поступила я:
Меня с слезами заклинаний
Молила мать; для бедной Тани
Все
были жребии равны…
Я вышла замуж. Вы должны,
Я вас прошу, меня оставить;
Я знаю: в вашем сердце
естьИ гордость, и прямая честь.
Я вас люблю (к чему лукавить?),
Но я другому отдана;
Я
буду век ему верна».
Мечты эти
были так ясны, что я не
мог заснуть от сладостного волнения, и мне хотелось поделиться с кем-нибудь избытком своего
счастия.
Я не
мог надеяться на взаимность, да и не думал о ней: душа моя и без того
была преисполнена
счастием. Я не понимал, что за чувство любви, наполнявшее мою душу отрадой, можно
было бы требовать еще большего
счастия и желать чего-нибудь, кроме того, чтобы чувство это никогда не прекращалось. Мне и так
было хорошо. Сердце билось, как голубь, кровь беспрестанно приливала к нему, и хотелось плакать.
— Имел даже честь и
счастие встретить вашу сестру, — образованная и прелестная особа. Признаюсь, я пожалел, что мы тогда с вами до того разгорячились. Казус! А что я вас тогда, по поводу вашего обморока, некоторым взглядом окинул, — то потом оно самым блистательным образом объяснилось! Изуверство и фанатизм! Понимаю ваше негодование.
Может быть, по поводу прибывшего семейства квартиру переменяете?
Ну как же-с,
счастье его
может устроить, в университете содержать, компаньоном сделать в конторе, всю судьбу его обеспечить; пожалуй, богачом впоследствии
будет, почетным, уважаемым, а
может быть, даже славным человеком окончит жизнь!
— Мы говорили с вами, кажется, о
счастии. Я вам рассказывала о самой себе. Кстати вот, я упомянула слово «
счастие». Скажите, отчего, даже когда мы наслаждаемся, например, музыкой, хорошим вечером, разговором с симпатическими людьми, отчего все это кажется скорее намеком на какое-то безмерное, где-то существующее
счастие, чем действительным
счастием, то
есть таким, которым мы сами обладаем? Отчего это? Иль вы,
может быть, ничего подобного не ощущаете?
— Теперь дело ставится так: истинная и вечная мудрость дана проклятыми вопросами Ивана Карамазова. Иванов-Разумник утверждает, что решение этих вопросов не
может быть сведено к нормам логическим или этическим и, значит, к
счастью, невозможно. Заметь: к
счастью! «Проблемы идеализма» — читал? Там Булгаков спрашивает: чем отличается человечество от человека? И отвечает: если жизнь личности — бессмысленна, то так же бессмысленны и судьбы человечества, — здорово?
— Добротный парень, — похвалил его дядя Миша, а у Самгина осталось впечатление, что Гусаров только что приехал откуда-то издалека, по важному делу,
может быть, венчаться с любимой девушкой или ловить убежавшую жену, — приехал, зашел в отделение, где хранят багаж, бросил его и помчался к своему
счастью или к драме своей.
Через полчаса он убедил себя, что его особенно оскорбляет то, что он не
мог заставить Лидию рыдать от восторга, благодарно целовать руки его, изумленно шептать нежные слова, как это делала Нехаева. Ни одного раза, ни на минуту не дала ему Лидия насладиться гордостью мужчины, который дает женщине
счастье. Ему
было бы легче порвать связь с нею, если бы он испытал это наслаждение.
— История жизни великих людей мира сего — вот подлинная история, которую необходимо знать всем, кто не хочет обольщаться иллюзиями, мечтами о возможности
счастья всего человечества. Знаем ли мы среди величайших людей земли хоть одного, который
был бы счастлив? Нет, не знаем… Я утверждаю: не знаем и не
можем знать, потому что даже при наших очень скромных представлениях о
счастье — оно не
было испытано никем из великих.
Бальзаминов. Ну вот всю жизнь и маяться. Потому, маменька, вы рассудите сами, в нашем деле без
счастья ничего не сделаешь. Ничего не нужно, только
будь счастье. Вот уж правду-то русская пословица говорит: «Не родись умен, не родись пригож, а родись счастлив». А все-таки я, маменька, не унываю. Этот сон… хоть я его и не весь видел, — черт возьми эту Матрену! — а все-таки я от него
могу ожидать много пользы для себя. Этот сон, если рассудить, маменька, много значит, ох как много!
На
счастье буду говорить, что в голову придет:
может быть, и хорошо выйдет.
Тогда-то она обливала слезами свое прошедшее и не
могла смыть. Она отрезвлялась от мечты и еще тщательнее спасалась за стеной непроницаемости, молчания и того дружеского равнодушия, которое терзало Штольца. Потом, забывшись, увлекалась опять бескорыстно присутствием друга,
была очаровательна, любезна, доверчива, пока опять незаконная мечта о
счастье, на которое она утратила права, не напомнит ей, что будущее для нее потеряно, что розовые мечты уже назади, что опал цвет жизни.
Теперь уже я думаю иначе. А что
будет, когда я привяжусь к ней, когда видеться — сделается не роскошью жизни, а необходимостью, когда любовь вопьется в сердце (недаром я чувствую там отверделость)? Как оторваться тогда? Переживешь ли эту боль? Худо
будет мне. Я и теперь без ужаса не
могу подумать об этом. Если б вы
были опытнее, старше, тогда бы я благословил свое
счастье и подал вам руку навсегда. А то…
— Боюсь зависти: ваше
счастье будет для меня зеркалом, где я все
буду видеть свою горькую и убитую жизнь; а ведь уж я жить иначе не стану, не
могу.
Ей хотелось, чтоб Штольц узнал все не из ее уст, а каким-нибудь чудом. К
счастью, стало темнее, и ее лицо
было уже в тени:
мог только изменять голос, и слова не сходили у ней с языка, как будто она затруднялась, с какой ноты начать.
— Да, — сказал он, — это правда… Но,
может быть… — нерешительно прибавил потом, — через год… — У него недоставало духа нанести решительный удар своему
счастью.
«Видно, не дано этого блага во всей его полноте, — думал он, — или те сердца, которые озарены светом такой любви, застенчивы: они робеют и прячутся, не стараясь оспаривать умников;
может быть, жалеют их, прощают им во имя своего
счастья, что те топчут в грязь цветок, за неимением почвы, где бы он
мог глубоко пустить корни и вырасти в такое дерево, которое бы осенило всю жизнь».
— Она вам доверяет, стало
быть, вы
можете объяснить ей, как дико противиться
счастью. Ведь она не найдет его там, у себя… Вы посоветовали бы ей не мучать себя и другого и постарались бы поколебать эту бабушкину мораль… Притом я предлагаю ей…
— Я не мешаюсь ни в чьи дела, Татьяна Марковна, вижу, что вы убиваетесь горем, — и не мешаю вам: зачем же вы хотите думать и чувствовать за меня? Позвольте мне самому знать, что мне принесет этот брак! — вдруг сказал Тушин резко. —
Счастье на всю жизнь — вот что он принесет! А я,
может быть, проживу еще лет пятьдесят! Если не пятьдесят, хоть десять, двадцать лет
счастья!
— И когда я вас встречу потом,
может быть, измученную горем, но богатую и
счастьем, и опытом, вы скажете, что вы недаром жили, и не
будете отговариваться неведением жизни. Вот тогда вы глянете и туда, на улицу, захотите узнать, что делают ваши мужики, захотите кормить, учить, лечить их…
— Довольно, — перебила она. — Вы высказались в коротких словах. Видите ли, вы дали бы мне
счастье на полгода, на год,
может быть, больше, словом до новой встречи, когда красота, новее и сильнее, поразила бы вас и вы увлеклись бы за нею, а я потом — как себе хочу! Сознайтесь, что так?
— Это я знаю. Но он предлагает… венчаться, хочет остаться здесь.
Может быть… если
будет человеком, как все… если любит тебя… — говорила Татьяна Марковна боязливо, — если ты… надеешься на
счастье…
— Нет, — начал он, —
есть ли кто-нибудь, с кем бы вы
могли стать вон там, на краю утеса, или сесть в чаще этих кустов — там и скамья
есть — и просидеть утро или вечер, или всю ночь, и не заметить времени, проговорить без умолку или промолчать полдня, только чувствуя
счастье — понимать друг друга, и понимать не только слова, но знать, о чем молчит другой, и чтоб он умел читать в этом вашем бездонном взгляде вашу душу, шепот сердца… вот что!