Неточные совпадения
Да объяви всем, чтоб знали: что вот, дискать, какую честь бог послал городничему, — что выдает дочь свою не то чтобы за какого-нибудь
простого человека, а за такого, что и на свете еще не
было, что
может все сделать, все, все, все!
— Состояние у меня, благодарение богу, изрядное. Командовал-с; стало
быть, не растратил, а умножил-с. Следственно, какие
есть насчет этого законы — те знаю, а новых издавать не желаю. Конечно, многие на моем месте понеслись бы в атаку, а
может быть, даже устроили бы бомбардировку, но я человек
простой и утешения для себя в атаках не вижу-с!
— Алексей сделал нам ложный прыжок, — сказала она по-французски, — он пишет, что не
может быть, — прибавила она таким естественным,
простым тоном, как будто ей никогда и не
могло приходить в голову, чтобы Вронский имел для Анны какое-нибудь другое значение как игрока в крокет.
Эффект, производимый речами княгини Мягкой, всегда
был одинаков, и секрет производимого ею эффекта состоял в том, что она говорила хотя и не совсем кстати, как теперь, но
простые вещи, имеющие смысл. В обществе, где она жила, такие слова производили действие самой остроумной шутки. Княгиня Мягкая не
могла понять, отчего это так действовало, но знала, что это так действовало, и пользовалась этим.
Принял он Чичикова отменно ласково и радушно, ввел его совершенно в доверенность и рассказал с самоуслажденьем, скольких и скольких стоило ему трудов возвесть именье до нынешнего благосостояния; как трудно
было дать понять
простому мужику, что
есть высшие побуждения, которые доставляют человеку просвещенная роскошь, искусство и художества; сколько нужно
было бороться с невежеством русского мужика, чтобы одеть его в немецкие штаны и заставить почувствовать, хотя сколько-нибудь, высшее достоинство человека; что баб, несмотря на все усилия, он до сих <пор> не
мог заставить надеть корсет, тогда как в Германии, где он стоял с полком в 14-м году, дочь мельника умела играть даже на фортепиано, говорила по-французски и делала книксен.
— Это я не
могу понять, — сказал Чичиков. — Десять миллионов — и живет как
простой мужик! Ведь это с десятью мильонами черт знает что можно сделать. Ведь это можно так завести, что и общества другого у тебя не
будет, как генералы да князья.
Прежде он не хотел вступать ни в какие сношения с ними, потому что
был не более как
простой пешкой, стало
быть, немного получил бы; но теперь… теперь совсем другое дело: он
мог предложить какие угодно условия.
— Послушайте, матушка… эх, какие вы! что ж они
могут стоить? Рассмотрите: ведь это прах. Понимаете ли? это просто прах. Вы возьмите всякую негодную, последнюю вещь, например, даже
простую тряпку, и тряпке
есть цена: ее хоть, по крайней мере, купят на бумажную фабрику, а ведь это ни на что не нужно. Ну, скажите сами, на что оно нужно?
Чичиков в качестве поверенного, прежде расположивши всех (без предварительного расположения, как известно, не
может быть даже взята
простая справка или выправка, все же хоть по бутылке мадеры придется влить во всякую глотку), — итак, расположивши всех, кого следует, объяснил он, что вот какое, между прочим, обстоятельство: половина крестьян вымерла, так чтобы не
было каких-нибудь потом привязок…
Высокой страсти не имея
Для звуков жизни не щадить,
Не
мог он ямба от хорея,
Как мы ни бились, отличить.
Бранил Гомера, Феокрита;
Зато читал Адама Смита
И
был глубокий эконом,
То
есть умел судить о том,
Как государство богатеет,
И чем живет, и почему
Не нужно золота ему,
Когда
простой продукт имеет.
Отец понять его не
могИ земли отдавал в залог.
«Жениться? Ну… зачем же нет?
Оно и тяжело, конечно,
Но что ж, он молод и здоров,
Трудиться день и ночь готов;
Он кое-как себе устроит
Приют смиренный и
простойИ в нем Парашу успокоит.
Пройдет,
быть может, год-другой —
Местечко получу — Параше
Препоручу хозяйство наше
И воспитание ребят…
И станем жить, и так до гроба
Рука с рукой дойдем мы оба,
И внуки нас похоронят...
«Вот об этих русских женщинах Некрасов забыл написать. И никто не написал, как значительна их роль в деле воспитания русской души, а
может быть, они прививали народолюбие больше, чем книги людей, воспитанных ими, и более здоровое, — задумался он. — «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет», — это красиво, но полезнее войти в будничную жизнь вот так глубоко, как входят эти,
простые, самоотверженно очищающие жизнь от пыли, сора».
—
Могу поверить, что ты любопытствуешь по нужде души… Но все же
проще было бы спросить прямо: как веруешь?
Совершенно невозможно
было представить, что такие
простые, скромные люди, спокойно уверенные в своей силе,
могут пойти за веселыми студентами и какими-то полуумными честолюбцами.
«Мысли, как черные мухи», — вспомнил Самгин строчку стихов и подумал, что люди типа Кутузова и вообще — революционеры понятнее так называемых
простых людей; от Поярковых, Усовых и прочих знаешь, чего можно ждать, а вот этот, в чесунче,
может быть, член «Союза русского народа», а
может быть, тоже революционер.
«Идиот. Что
может быть глупее романтика, изучающего гинекологию? Насколько
проще и естественнее Кутузов, который так легко и быстро отнял у Дмитрия Марину, Иноков, отказавшийся от Сомовой, как только он увидал, что ему скучно с ней».
— Но — это потому, что мы народ метафизический. У нас в каждом земском статистике Пифагор спрятан, и статистик наш воспринимает Маркса как Сведенборга или Якова Беме. И науку мы не
можем понимать иначе как метафизику, — для меня, например, математика
суть мистика цифр, а
проще — колдовство.
Штольц смотрел на любовь и на женитьбу,
может быть, оригинально, преувеличенно, но, во всяком случае, самостоятельно. И здесь он пошел свободным и, как казалось ему,
простым путем; но какую трудную школу наблюдения, терпения, труда выдержал он, пока выучился делать эти «
простые шаги»!
Из глаз его выглядывало уныние, в ее разговорах сквозило смущение за Веру и участие к нему самому. Они говорили, даже о
простых предметах, как-то натянуто, но к обеду взаимная симпатия превозмогла, они оправились и глядели прямо друг другу в глаза, доверяя взаимным чувствам и характерам. Они даже будто сблизились между собой, и в минуты молчания высказывали один другому глазами то, что
могли бы сказать о происшедшем словами, если б это
было нужно.
— Как же я
могу помочь, когда не знаю ни твоего горя, ни опасности? Откройся мне, и тогда
простой анализ чужого ума разъяснит тебе твои сомнения, удалит,
может быть, затруднения, выведет на дорогу… Иногда довольно взглянуть ясно и трезво на свое положение, и уже от одного сознания становится легче. Ты сама не
можешь: дай мне взглянуть со стороны. Ты знаешь, два ума лучше одного…
— Нет, и не
может быть! — повторила она решительно. — Вы все преувеличиваете:
простая любезность вам кажется каким-то entrainement, [увлечением (фр.).] в обыкновенном внимании вы видите страсть и сами в каком-то бреду. Вы выходите из роли кузена и друга — позвольте напомнить вам.
— Тоже не знаю, князь; знаю только, что это должно
быть нечто ужасно
простое, самое обыденное и в глаза бросающееся, ежедневное и ежеминутное, и до того
простое, что мы никак не
можем поверить, чтоб оно
было так просто, и, естественно, проходим мимо вот уже многие тысячи лет, не замечая и не узнавая.
Они сидели друг против друга за тем же столом, за которым мы с ним вчера
пили вино за его «воскресение»; я
мог вполне видеть их лица. Она
была в
простом черном платье, прекрасная и, по-видимому, спокойная, как всегда. Говорил он, а она с чрезвычайным и предупредительным вниманием его слушала.
Может быть, в ней и видна
была некоторая робость. Он же
был страшно возбужден. Я пришел уже к начатому разговору, а потому некоторое время ничего не понимал. Помню, она вдруг спросила...
Для
простого «развлечения» Версилов
мог выбрать другую, и такая там
была, да еще незамужняя, Анфиса Константиновна Сапожкова, сенная девушка.
В этом я убежден, несмотря на то что ничего не знаю, и если бы
было противное, то надо бы
было разом низвести всех женщин на степень
простых домашних животных и в таком только виде держать их при себе;
может быть, этого очень многим хотелось бы.
Проще ничего
быть не
может: деревянная, довольно большая зала, без всяких украшений, с хорами.
Такое объяснение всего того, что происходило, казалось Нехлюдову очень просто и ясно, но именно эта простота и ясность и заставляли Нехлюдова колебаться в признании его. Не
может же
быть, чтобы такое сложное явление имело такое
простое и ужасное объяснение, не
могло же
быть, чтобы все те слова о справедливости, добре, законе, вере, Боге и т. п.
были только слова и прикрывали самую грубую корысть и жестокость.
Было тоже,
может быть,
простое чувство ревности: он так привык к ее любви к себе, что не
мог допустить, чтобы она
могла полюбить другого.
— Что он у вас спрашивает, кто вы? — спросила она у Нехлюдова, слегка улыбаясь и доверчиво глядя ему в глаза так просто, как будто не
могло быть сомнения о том, что она со всеми
была,
есть и должна
быть в
простых, ласковых, братских отношениях. — Ему всё нужно знать, — сказала она и совсем улыбнулась в лицо мальчику такой доброй, милой улыбкой, что и мальчик и Нехлюдов — оба невольно улыбнулись на ее улыбку.
Может быть, это самая
простая психическая близорукость у себя дома людей, слишком дальнозорких вне этого дома.
— Ах, боже мой! Как ты не
можешь понять такой
простой вещи! Александр Павлыч такой забавный, а я люблю все смешное, — беззаботно отвечала Зося. — Вот и Хину люблю тоже за это… Ну, что
может быть забавнее, когда их сведешь вместе?.. Впрочем, если ты ревнуешь меня к Половодову, то я тебе сказала раз и навсегда…
Впрочем,
мог еще
простоять очень долго,
был поместителен и уютен.
Я видел сам, как в конце залы, за эстрадой,
была временно и наскоро устроена особая загородка, в которую впустили всех этих съехавшихся юристов, и они почли себя даже счастливыми, что
могли тут хоть стоять, потому что стулья, чтобы выгадать место,
были из этой загородки совсем вынесены, и вся набравшаяся толпа
простояла все «дело» густо сомкнувшеюся кучей, плечом к плечу.
А между тем дело
было гораздо
проще и произошло крайне естественно: у супруги Ипполита Кирилловича другой день как болели зубы, и ему надо же
было куда-нибудь убежать от ее стонов; врач же уже по существу своему не
мог быть вечером нигде иначе как за картами.
Но Илюша, уже слышавший и знавший еще за три дня, что ему подарят маленькую собачку, и не
простую, а настоящую меделянскую (что, конечно,
было ужасно важно), хотя и показывал из тонкого и деликатного чувства, что рад подарку, но все, и отец и мальчики, ясно увидели, что новая собачка,
может быть, только еще сильнее шевельнула в его сердечке воспоминание о несчастной, им замученной Жучке.
Я поспешил исполнить ее желание — и платок ей оставил. Она сперва отказывалась… на что, мол, мне такой подарок? Платок
был очень
простой, но чистый и белый. Потом она схватила его своими слабыми пальцами и уже не разжала их более. Привыкнув к темноте, в которой мы оба находились, я
мог ясно различить ее черты,
мог даже заметить тонкий румянец, проступивший сквозь бронзу ее лица,
мог открыть в этом лице — так по крайней мере мне казалось — следы его бывалой красоты.
Пока Ермолай ходил за «
простым» человеком, мне пришло в голову: не лучше ли мне самому съездить в Тулу? Во-первых, я, наученный опытом, плохо надеялся на Ермолая; я послал его однажды в город за покупками, он обещался исполнить все мои поручения в течение одного дня — и пропадал целую неделю, пропил все деньги и вернулся пеший, — а поехал на беговых дрожках. Во-вторых, у меня
был в Туле барышник знакомый; я
мог купить у него лошадь на место охромевшего коренника.
Да, при всей дикости его манеры, каждый оставался убежден, что Рахметов поступил именно так, как благоразумнее и
проще всего
было поступить, и свои страшные резкости, ужаснейшие укоризны он говорил так, что никакой рассудительный человек не
мог ими обижаться, и, при всей своей феноменальной грубости, он
был, в сущности, очень деликатен.
Причина различения
была основательная: «то, что
ест, хотя по временам,
простой народ, и я
смогу есть при случае.
— Если женщина, девушка затруднена предрассудками, — говорил Бьюмонт (не делая уже никаких ни англицизмов, ни американизмов), то и мужчина, — я говорю о порядочном человеке, — подвергается от этого большим неудобствам. Скажите, как жениться на девушке, которая не испытала
простых житейских отношений в смысле отношений, которые возникнут от ее согласия на предложение? Она не
может судить,
будет ли ей нравиться будничная жизнь с человеком такого характера, как ее жених.
Очень скоро между ними установилась самая
простая и теплая приязнь, и через неделю Катерина Васильевна уже рассказывала ему о Кирсановых: она
была уверена, что у этого человека не
может быть никакой неблагородной мысли.
И теперь веселье
простых людей, когда им удается веселиться, более радостно, живо и свежо, чем наше; но у наших
простых людей скудны средства для веселья, а здесь средства богаче, нежели у нас; и веселье наших
простых людей смущается воспоминанием неудобств и лишений, бед и страданий, смущается предчувствием того же впереди, — это мимолетный час забытья нужды и горя — а разве нужда и горе
могут быть забыты вполне? разве песок пустыни не заносит? разве миазмы болота не заражают и небольшого клочка хорошей земли с хорошим воздухом, лежащего между пустынею и болотом?
Саша оставалась в Москве, а подруга ее
была в деревне с княгиней; я не
могу читать этого
простого и восторженного лепета сердца без глубокого чувства.
Борьба насмерть шла внутри ее, и тут, как прежде, как после, я удивлялся. Она ни разу не сказала слова, которое
могло бы обидеть Катерину, по которому она
могла бы догадаться, что Natalie знала о бывшем, — упрек
был для меня. Мирно и тихо оставила она наш дом. Natalie ее отпустила с такою кротостью, что
простая женщина, рыдая, на коленях перед ней сама рассказала ей, что
было, и все же наивное дитя народа просила прощенья.
Как же мне
было признаться, как сказать Р. в январе, что я ошибся в августе, говоря ей о своей любви. Как она
могла поверить в истину моего рассказа — новая любовь
была бы понятнее, измена —
проще. Как
мог дальний образ отсутствующей вступить в борьбу с настоящим, как
могла струя другой любви пройти через этот горн и выйти больше сознанной и сильной — все это я сам не понимал, а чувствовал, что все это правда.
Сатир высказывал эти слова с волнением, спеша, точно не доверял самому себе. Очевидно, в этих словах заключалось своего рода миросозерцание, но настолько не установившееся, беспорядочное, что он и сам не
был в состоянии свести концы с концами. Едва ли он
мог бы даже сказать, что именно оно, а не другой, более
простой мотив, вроде, например, укоренившейся в русской жизни страсти к скитальчеству, руководил его действиями.
К счастью еще, что у ведьмы
была плохая масть; у деда, как нарочно, на ту пору пары. Стал набирать карты из колоды, только
мочи нет: дрянь такая лезет, что дед и руки опустил. В колоде ни одной карты. Пошел уже так, не глядя,
простою шестеркою; ведьма приняла. «Вот тебе на! это что? Э-э, верно, что-нибудь да не так!» Вот дед карты потихоньку под стол — и перекрестил: глядь — у него на руках туз, король, валет козырей; а он вместо шестерки спустил кралю.
— Антось,
может быть, не
простой человек, — говорил нам со своим простодушно — печальным и задумчивым видом Саня.
Нравы в чиновничьей среде того времени
были простые. Судейские с величайшим любопытством расспрашивали нас о подробностях этой сцены и хохотали. Не
могу вспомнить, чтобы кто-нибудь считал при этом себя или Крыжановского профессионально оскорбленным. Мы тоже смеялись. Юность недостаточно чутка к скрытым драмам; однажды мы даже сочинили общими усилиями юмористическое стихотворение и подали его Крыжановскому в виде деловой бумаги. Начиналось оно словами...
В качестве «заведомого ябедника» ему это
было воспрещено, но тем большим доверием его «бумаги» пользовались среди
простого народа: думали, что запретили ему писать именно потому, что каждая его бумага обладала такой силой, с которой не
могло справиться самое большое начальство.