Неточные совпадения
— Мне очень жаль, что тебя не
было, — сказала она. — Не то, что тебя не
было в комнате… я бы не
была так естественна при тебе… Я теперь
краснею гораздо больше, гораздо, гораздо больше, — говорила она,
краснея до слез. — Но что ты не
мог видеть в щелку.
— Что с вами? Вы нездоровы? — сказал он по-французски, подходя к ней. Он хотел подбежать к ней; но, вспомнив, что
могли быть посторонние, оглянулся на балконную дверь и
покраснел, как он всякий раз
краснел, чувствуя, что должен бояться и оглядываться.
— Я вчера сказала, что мне совершенно всё равно, когда я получу и даже получу ли развод, — сказала она
покраснев. — Не
было никакой надобности скрывать от меня. «Так он
может скрыть и скрывает от меня свою переписку с женщинами», подумала она.
Еще в первое время по возвращении из Москвы, когда Левин каждый раз вздрагивал и
краснел, вспоминая позор отказа, он говорил себе: «так же
краснел и вздрагивал я, считая всё погибшим, когда получил единицу за физику и остался на втором курсе; так же считал себя погибшим после того, как испортил порученное мне дело сестры. И что ж? — теперь, когда прошли года, я вспоминаю и удивляюсь, как это
могло огорчать меня. То же
будет и с этим горем. Пройдет время, и я
буду к этому равнодушен».
— Не
может быть! — закричал он, отпустив педаль умывальника, которым он обливал свою
красную здоровую шею. — Не
может быть! — закричал он при известии о том, что Лора сошлась с Милеевым и бросила Фертингофа. — И он всё так же глуп и доволен? Ну, а Бузулуков что?
Когда он узнал всё, даже до той подробности, что она только в первую секунду не
могла не
покраснеть, но что потом ей
было так же просто и легко, как с первым встречным, Левин совершенно повеселел и сказал, что он очень рад этому и теперь уже не поступит так глупо, как на выборах, а постарается при первой встрече с Вронским
быть как можно дружелюбнее.
—
Можете себе представить, мы чуть
было не раздавили двух солдат, — тотчас же начала она рассказывать, подмигивая, улыбаясь и назад отдергивая свой хвост, который она сразу слишком перекинула в одну сторону. — Я ехала с Васькой… Ах, да, вы не знакомы. — И она, назвав его фамилию, представила молодого человека и,
покраснев, звучно засмеялась своей ошибке, то
есть тому, что она незнакомой назвала его Васькой.
— Я не понимаю ничего, — сказал Левин,
краснея и чувствуя, что слова его глупы и что они не
могут не
быть глупы в таком положении.
— Нет, — сказала Кити,
покраснев, но тем смелее глядя на него своими правдивыми глазами, — девушка
может быть так поставлена, что не
может без унижения войти в семью, а сама…
— Не
может продолжаться. Я надеюсь, что теперь ты оставишь его. Я надеюсь — он смутился и
покраснел — что ты позволишь мне устроить и обдумать нашу жизнь. Завтра… — начал
было он.
Девочка знала, что между отцом и матерью
была ссора, и что мать не
могла быть весела, и что отец должен знать это, и что он притворяется, спрашивая об этом так легко. И она
покраснела за отца. Он тотчас же понял это и также
покраснел.
Он
покраснел; ему
было стыдно убить человека безоружного; я глядел на него пристально; с минуту мне казалось, что он бросится к ногам моим, умоляя о прощении; но как признаться в таком подлом умысле?.. Ему оставалось одно средство — выстрелить на воздух; я
был уверен, что он выстрелит на воздух! Одно
могло этому помешать: мысль, что я потребую вторичного поединка.
На бюре, выложенном перламутною мозаикой, которая местами уже выпала и оставила после себя одни желтенькие желобки, наполненные клеем, лежало множество всякой всячины: куча исписанных мелко бумажек, накрытых мраморным позеленевшим прессом с яичком наверху, какая-то старинная книга в кожаном переплете с
красным обрезом, лимон, весь высохший, ростом не более лесного ореха, отломленная ручка кресел, рюмка с какою-то жидкостью и тремя мухами, накрытая письмом, кусочек сургучика, кусочек где-то поднятой тряпки, два пера, запачканные чернилами, высохшие, как в чахотке, зубочистка, совершенно пожелтевшая, которою хозяин,
может быть, ковырял в зубах своих еще до нашествия на Москву французов.
Побагровело еще сильнее
красное лицо хорунжего, когда затянула ему горло жестокая петля; схватился он
было за пистолет, но судорожно сведенная рука не
могла направить выстрела, и даром полетела в поле пуля.
— Лонгрен с дочерью одичали, а
может, повредились в рассудке; вот человек рассказывает. Колдун
был у них, так понимать надо. Они ждут — тетки, вам бы не прозевать! — заморского принца, да еще под
красными парусами!
Амалия Ивановна
покраснела как рак и завизжала, что это,
может быть, у Катерины Ивановны «совсем фатер не буль; а что у ней буль фатер аус Берлин, и таки длинны сюртук носиль и всё делаль: пуф, пуф, пуф!» Катерина Ивановна с презрением заметила, что ее происхождение всем известно и что в этом самом похвальном листе обозначено печатными буквами, что отец ее полковник; а что отец Амалии Ивановны (если только у ней
был какой-нибудь отец), наверно, какой-нибудь петербургский чухонец, молоко продавал; а вернее всего, что и совсем отца не
было, потому что еще до сих пор неизвестно, как зовут Амалию Ивановну по батюшке: Ивановна или Людвиговна?
— А чего ты опять
краснеешь? Ты лжешь, сестра, ты нарочно лжешь, по одному только женскому упрямству, чтобы только на своем поставить передо мной… Ты не
можешь уважать Лужина: я видел его и говорил с ним. Стало
быть, продаешь себя за деньги и, стало
быть, во всяком случае поступаешь низко, и я рад, что ты, по крайней мере,
краснеть можешь!
— Ты уже чересчур благодушен и скромен, — возразил Павел Петрович, — я, напротив, уверен, что мы с тобой гораздо правее этих господчиков, хотя выражаемся,
может быть, несколько устарелым языком, vieilli, [Старомодно (фр.).] и не имеем той дерзкой самонадеянности… И такая надутая эта нынешняя молодежь! Спросишь иного: «Какого вина вы хотите,
красного или белого?» — «Я имею привычку предпочитать
красное!» — отвечает он басом и с таким важным лицом, как будто вся вселенная глядит на него в это мгновенье…
— Вот болван! Ты
можешь представить — он меня начал пугать, точно мне пятнадцать лет! И так это глупо
было, — ах, урод! Я ему говорю: «Вот что, полковник: деньги на «
Красный Крест» я собирала, кому передавала их — не скажу и, кроме этого, мне беседовать с вами не о чем». Тогда он начал: вы человек, я — человек, он — человек; мы люди, вы люди и какую-то чепуху про тебя…
Снова начали
петь, и снова Самгину не верилось, что бородатый человек с грубым лицом и
красными кулаками
может петь так умело и красиво. Марина
пела с яростью, но детонируя, она широко открывала рот, хмурила золотые брови, бугры ее грудей неприлично напрягались.
Клим постоял, затем снова сел, думая: да, вероятно, Лидия, а
может быть, и Макаров знают другую любовь, эта любовь вызывает у матери, у Варавки, видимо, очень ревнивые и завистливые чувства. Ни тот, ни другая даже не посетили больного. Варавка вызвал карету «
Красного Креста», и, когда санитары, похожие на поваров, несли Макарова по двору, Варавка стоял у окна, держа себя за бороду. Он не позволил Лидии проводить больного, а мать, кажется, нарочно ушла из дома.
— Нет, я — приемыш, взят из воспитательного дома, — очень просто сказал Гогин. — Защитники престол-отечества пугают отца — дескать, Любовь Сомова и
есть воплощение злейшей крамолы, и это несколько понижает градусы гуманного порыва папаши. Мы с ним подумали, что,
может быть, вы
могли бы сказать: какие злодеяния приписываются ей, кроме работы в «
Красном Кресте»?
До утра Клим не
мог уснуть, вспоминая бредовой шепот полковника и бутылочку
красных чернил, пронзенную лучом солнца. Он не жалел полковника, но все-таки
было тяжко, тошно узнать, что этот человек, растрепанный, как Лютов, как Гапон, — убит.
— Нет. После ареста Любаши я отказалась работать в «
Красном Кресте» и не встречаюсь с Никоновой, — ответила Варвара и равнодушно предположила: —
Может быть, и ее арестовали?
Здесь — все другое, все фантастически изменилось, даже тесные улицы стали неузнаваемы, и непонятно
было, как
могут они вмещать это мощное тело бесконечной, густейшей толпы? Несмотря на холод октябрьского дня, на злые прыжки ветра с крыш домов, которые как будто сделались ниже, меньше, — кое-где форточки, даже окна
были открыты, из них вырывались, трепетали над толпой
красные куски материи.
Это
было странно видеть, казалось, что все лицо дяди Хрисанфа, скользя вверх,
может очутиться на затылке, а на месте лица останется слепой, круглый кусок
красной кожи.
Дым в зеркале стал гуще, перекрасился в сероватый, и
было непонятно — почему? Папироса едва курилась. Дым
краснел, а затем под одной из полок вспыхнул острый,
красный огонь, — это
могло быть отражением лучей солнца.
— Любаша Сомова ввела ее к нам, когда организовалась группа содействия рабочему движению… или — не помню —
может быть, в «
Красный Крест».
— Ты очень хорошо знаешь, — заметил Штольц, — иначе бы не от чего
было краснеть. Послушай, Илья, если тут предостережение
может что-нибудь сделать, то я всей дружбой нашей прошу,
будь осторожен…
Впрочем, действительность и всегда отзывается сапогом, даже при самом ярком стремлении к идеалу, и я, конечно, это должен
был знать; но все же я
был другого типа человек; я
был свободен в выборе, а они нет — и я плакал, за них плакал, плакал по старой идее, и,
может быть, плакал настоящими слезами, без
красного слова.
Я вдруг и неожиданно увидал, что он уж давно знает, кто я такой, и,
может быть, очень многое еще знает. Не понимаю только, зачем я вдруг
покраснел и глупейшим образом смотрел, не отводя от него глаз. Он видимо торжествовал, он весело смотрел на меня, точно в чем-то хитрейшим образом поймал и уличил меня.
—
Может быть, совсем не люблю. Я вас не люблю, — прибавила она твердо и уже не улыбаясь и не
краснея. — Да, я любила вас, но недолго. Я очень скоро вас тогда разлюбила…
Сделаю предисловие: читатель,
может быть, ужаснется откровенности моей исповеди и простодушно спросит себя: как это не
краснел сочинитель? Отвечу, я пишу не для издания; читателя же, вероятно,
буду иметь разве через десять лет, когда все уже до такой степени обозначится, пройдет и докажется, что
краснеть уж нечего
будет. А потому, если я иногда обращаюсь в записках к читателю, то это только прием. Мой читатель — лицо фантастическое.
Катерина Николаевна стремительно встала с места, вся
покраснела и — плюнула ему в лицо. Затем быстро направилась
было к двери. Вот тут-то дурак Ламберт и выхватил револьвер. Он слепо, как ограниченный дурак, верил в эффект документа, то
есть — главное — не разглядел, с кем имеет дело, именно потому, как я сказал уже, что считал всех с такими же подлыми чувствами, как и он сам. Он с первого слова раздражил ее грубостью, тогда как она,
может быть, и не уклонилась бы войти в денежную сделку.
Она выговорила это скороговоркой,
покраснев, и хотела
было поскорее уйти, потому что тоже страх как не любила размазывать чувства и на этот счет
была вся в меня, то
есть застенчива и целомудренна; к тому же, разумеется, не хотела бы начинать со мной на тему о Макаре Ивановиче; довольно
было и того, что мы
могли сказать, обменявшись взглядами.
Тут я вдруг вспомнил о Катерине Николавне, и что-то опять мучительно, как булавкой, кольнуло меня в сердце, и я весь
покраснел. Я, естественно, не
мог быть в ту минуту добрым.
Я отлично знал, что Лиза у Столбеевой бывала и изредка посещала потом бедную Дарью Онисимовну, которую все у нас очень полюбили; но тогда, вдруг, после этого, впрочем, чрезвычайно дельного заявления князя и особенно после глупой выходки Стебелькова, а
может быть и потому, что меня сейчас назвали князем, я вдруг от всего этого весь
покраснел.
А
может быть, и не
покраснели бы!
Может быть, ярче и жарче колорита, более грез поэзии и побольше жизни, незнакомой нам всем, европейцам, жизни своеобычной: и нашел, что здесь танцуют, и много танцуют, спят тоже много и
краснеют всего, что похоже на свое.
12-го апреля, кучами возят провизию. Сегодня пригласили Ойе-Саброски и переводчиков обедать, но они вместо двух часов приехали в пять. Я не видал их; говорят,
ели много. Ойе
ел мясо в первый раз в жизни и в первый же раз, видя горчицу, вдруг, прежде нежели
могли предупредить его, съел ее целую ложку: у него
покраснел лоб и выступили слезы. Губернатору послали четырнадцать аршин сукна, медный самовар и бочонок солонины, вместо его подарка. Послезавтра хотят сниматься с якоря, идти к берегам Сибири.
— Нет, это не люди, — те, которые
могут делать то, что они делают… Нет, вот, говорят, бомбы выдумали и баллоны. Да, подняться на баллоне и посыпать их, как клопов, бомбами, пока выведутся… Да. Потому что… — начал
было он, но, весь
красный, вдруг еще сильнее закашлялся, и кровь хлынула у него изо рта.
«Ну что я в этом понимаю, что я в этих делах разбирать
могу? — в сотый раз повторял он про себя,
краснея, — ох, стыд бы ничего, стыд только должное мне наказание, — беда в том, что несомненно теперь я
буду причиною новых несчастий…
—
Может быть, вы правы!.. Но все же я и не совсем шутил… — вдруг странно признался, впрочем быстро
покраснев, Иван Федорович.
— То-то, — как-то злобно отчеканила она и вдруг
покраснела. — Вы не знаете еще меня, Алексей Федорович, — грозно сказала она, — да и я еще не знаю себя.
Может быть, вы захотите меня растоптать ногами после завтрашнего допроса.
Он проговорил это с самым неприязненным чувством. Тем временем встал с места и озабоченно посмотрел в зеркало (
может быть, в сороковой раз с утра) на свой нос. Начал тоже прилаживать покрасивее на лбу свой
красный платок.
Тогда они берут полотенце-с,
мочат в этот настой и всю-то ему спину Марфа Игнатьевна трет полчаса-с, досуха-с, совсем даже
покраснеет и вспухнет-с, а затем остальное, что в стклянке, дают ему выпить-с с некоторою молитвою-с, не все, однако ж, потому что часть малую при сем редком случае и себе оставляют-с и тоже выпивают-с.
Скажут,
может быть, что
красные щеки не мешают ни фанатизму, ни мистицизму; а мне так кажется, что Алеша
был даже больше, чем кто-нибудь, реалистом.
Давеча вот Коля сказал Карташову, что мы будто бы не хотим знать, «
есть он или нет на свете?» Да разве я
могу забыть, что Карташов
есть на свете и что вот он не
краснеет уж теперь, как тогда, когда Трою открыл, а смотрит на меня своими славными, добрыми, веселыми глазками.
Попадались еще какие-то пестренькие птички с
красными пятнами на голове,
быть может чечетки.
После ужина казаки рано легли спать. За день я так переволновался, что не
мог уснуть. Я поднялся, сел к огню и стал думать о пережитом. Ночь
была ясная, тихая.
Красные блики от огня, черные тени от деревьев и голубоватый свет луны перемешивались между собой. По опушкам сонного леса бродили дикие звери. Иные совсем близко подходили к биваку. Особенным любопытством отличались козули. Наконец я почувствовал дремоту, лег рядом с казаками и уснул крепким сном.