Неточные совпадения
На пятый день отправились обратно в Навозную слободу и по
дороге вытоптали другое озимое поле. Шли целый день и только к вечеру, утомленные и проголодавшиеся, достигли слободы. Но там уже никого не застали. Жители, издали завидев приближающееся войско, разбежались, угнали весь скот и окопались в неприступной позиции. Пришлось брать с бою эту позицию, но так как порох
был не настоящий, то, как ни палили, никакого вреда, кроме нестерпимого смрада, сделать не
могли.
Может быть, тем бы и кончилось это странное происшествие, что голова, пролежав некоторое время на
дороге,
была бы со временем раздавлена экипажами проезжающих и наконец вывезена на поле в виде удобрения, если бы дело не усложнилось вмешательством элемента до такой степени фантастического, что сами глуповцы — и те стали в тупик. Но не
будем упреждать событий и посмотрим, что делается в Глупове.
Очень
может быть, что благовидное лицо бабы в калошках много содействовало тому впечатлению благоустройства, которое произвел на Левина этот крестьянский дом, но впечатление это
было так сильно, что Левин никак не
мог отделаться от него. И всю
дорогу от старика до Свияжского нет-нет и опять вспоминал об этом хозяйстве, как будто что-то в этом впечатлении требовало его особенного внимания.
Если б Левин
мог понять, как он понимал, почему подходить к кассе на железной
дороге нельзя иначе, как становясь в ряд, ему бы не
было обидно и досадно; но в препятствиях, которые он встречал по делу, никто не
мог объяснить ему, для чего они существуют.
Дороги не лучше и не
могут быть лучше; лошади мои везут меня и по дурным.
Но главная забота ее всё-таки
была она сама — она сама, насколько она
дорога Вронскому, насколько она
может заменить для него всё, что он оставил.
Левину самому хотелось зайти в эти местечки, но местечки
были от дома близкие, он всегда
мог взять их, и местечки
были маленькие, — троим негде стрелять. И потому он кривил душой, говоря, что едва ли
есть что. Поравнявшись с маленьким болотцем, Левин хотел проехать мимо, но опытный охотничий глаз Степана Аркадьича тотчас же рассмотрел видную с
дороги мочежину.
Оставшись одна, Долли помолилась Богу и легла в постель. Ей всею душой
было жалко Анну в то время, как она говорила с ней; но теперь она не
могла себя заставить думать о ней. Воспоминания о доме и детях с особенною, новою для нее прелестью, в каком-то новом сиянии возникали в ее воображении. Этот ее мир показался ей теперь так
дорог и мил, что она ни за что не хотела вне его провести лишний день и решила, что завтра непременно уедет.
Подложили цепи под колеса вместо тормозов, чтоб они не раскатывались, взяли лошадей под уздцы и начали спускаться; направо
был утес, налево пропасть такая, что целая деревушка осетин, живущих на дне ее, казалась гнездом ласточки; я содрогнулся, подумав, что часто здесь, в глухую ночь, по этой
дороге, где две повозки не
могут разъехаться, какой-нибудь курьер раз десять в год проезжает, не вылезая из своего тряского экипажа.
Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой
дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось,
дорога вела на небо, потому что, сколько глаз
мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что
было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне
было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой
была некогда и, верно,
будет когда-нибудь опять.
Теперь я должен несколько объяснить причины, побудившие меня предать публике сердечные тайны человека, которого я никогда не знал. Добро бы я
был еще его другом: коварная нескромность истинного друга понятна каждому; но я видел его только раз в моей жизни на большой
дороге; следовательно, не
могу питать к нему той неизъяснимой ненависти, которая, таясь под личиною дружбы, ожидает только смерти или несчастия любимого предмета, чтоб разразиться над его головою градом упреков, советов, насмешек и сожалений.
— Да время-то
было… Да вот и колесо тоже, Павел Иванович, шину нужно
будет совсем перетянуть, потому что теперь
дорога ухабиста, шибень [Шибень — выбоины.] такой везде пошел… Да если позволите доложить: перед у брички совсем расшатался, так что она,
может быть, и двух станций не сделает.
Какое нам дело до того, что,
может быть, всякий час ему
дорог и терпят оттого дела его!
Но в продолжение того, как он сидел в жестких своих креслах, тревожимый мыслями и бессонницей, угощая усердно Ноздрева и всю родню его, и перед ним теплилась сальная свечка, которой светильня давно уже накрылась нагоревшею черною шапкою, ежеминутно грозя погаснуть, и глядела ему в окна слепая, темная ночь, готовая посинеть от приближавшегося рассвета, и пересвистывались вдали отдаленные петухи, и в совершенно заснувшем городе,
может быть, плелась где-нибудь фризовая шинель, горемыка неизвестно какого класса и чина, знающая одну только (увы!) слишком протертую русским забубенным народом
дорогу, — в это время на другом конце города происходило событие, которое готовилось увеличить неприятность положения нашего героя.
— Но все, извините-с, я не
могу понять, как же
быть без
дороги; как идти не по
дороге; как ехать, когда нет земли под ногами; как плыть, когда челн не на воде?
— Где ж твой пашпорт?“ — „Он у меня
был, — говоришь ты проворно, — да, статься
может, видно, как-нибудь
дорогой пообронил его“.
— Я бы не просил тебя. Я бы сам,
может быть, нашел
дорогу в Варшаву; но меня
могут как-нибудь узнать и захватить проклятые ляхи, ибо я не горазд на выдумки. А вы, жиды, на то уже и созданы. Вы хоть черта проведете; вы знаете все штуки; вот для чего я пришел к тебе! Да и в Варшаве я бы сам собою ничего не получил. Сейчас запрягай воз и вези меня!
Не усидев, она вышла из дома и пошла в Лисс. Ей совершенно нечего
было там делать; она не знала, зачем идет, но не идти — не
могла. По
дороге ей встретился пешеход, желавший разведать какое-то направление; она толково объяснила ему, что нужно, и тотчас же забыла об этом.
Задумчиво уступая ей, он снял с пальца старинное
дорогое кольцо, не без основания размышляя, что,
может быть, этим подсказывает жизни нечто существенное, подобно орфографии.
Пойми меня:
может быть, тою же
дорогой идя, я уже никогда более не повторил бы убийства.
«Так, верно, те, которых ведут на казнь, прилепливаются мыслями ко всем предметам, которые им встречаются на
дороге», — мелькнуло у него в голове, но только мелькнуло, как молния; он сам поскорей погасил эту мысль… Но вот уже и близко, вот и дом, вот и ворота. Где-то вдруг часы пробили один удар. «Что это, неужели половина восьмого?
Быть не
может, верно, бегут!»
«Ей три
дороги, — думал он: — броситься в канаву, попасть в сумасшедший дом, или… или, наконец, броситься в разврат, одурманивающий ум и окаменяющий сердце». Последняя мысль
была ему всего отвратительнее; но он
был уже скептик, он
был молод, отвлечен и, стало
быть, жесток, а потому и не
мог не верить, что последний выход, то
есть разврат,
был всего вероятнее.
Он шел
дорогой тихо и степенно, не торопясь, чтобы не подать каких подозрений. Мало глядел он на прохожих, даже старался совсем не глядеть на лица и
быть как можно неприметнее. Тут вспомнилась ему его шляпа. «Боже мой! И деньги
были третьего дня, и не
мог переменить на фуражку!» Проклятие вырвалось из души его.
— Потом поймешь. Разве ты не то же сделала? Ты тоже переступила…
смогла переступить. Ты на себя руки наложила, ты загубила жизнь… свою (это все равно!) Ты
могла бы жить духом и разумом, а кончишь на Сенной… Но ты выдержать не
можешь и, если останешься одна, сойдешь с ума, как и я. Ты уж и теперь как помешанная; стало
быть, нам вместе идти, по одной
дороге! Пойдем!
Сотни, тысячи,
может быть, существований, направленных на
дорогу; десятки семейств, спасенных от нищеты, от разложения, от гибели, от разврата, от венерических больниц, — и все это на ее деньги.
Хлопуша и Белобородов не сказали ни слова и мрачно смотрели друг на друга. Я увидел необходимость переменить разговор, который
мог кончиться для меня очень невыгодным образом, и, обратясь к Пугачеву, сказал ему с веселым видом: «Ах! я
было и забыл благодарить тебя за лошадь и за тулуп. Без тебя я не добрался бы до города и замерз бы на
дороге».
— Алина
будет, вообще — замечательно! Желающие костюмируются, билеты не дешевле пяти рублей, а
дороже — хоть до тысячи; сколько
можешь продать?
У него незаметно сложилось странное впечатление: в России бесчисленно много лишних людей, которые не знают, что им делать, а
может быть, не хотят ничего делать. Они сидят и лежат на пароходных пристанях, на станциях железных
дорог, сидят на берегах рек и над морем, как за столом, и все они чего-то ждут. А тех людей, разнообразным трудом которых он восхищался на Всероссийской выставке, тех не
было видно.
— Сочинил — Савва Мамонтов, миллионер, железные
дороги строил, художников подкармливал, оперетки писал.
Есть такие французы? Нет таких французов. Не
может быть, — добавил он сердито. — Это только у нас бывает. У нас, брат Всеволод, каждый рядится… несоответственно своему званию. И — силам. Все ходят в чужих шляпах. И не потому, что чужая — красивее, а… черт знает почему! Вдруг — революционер, а — почему? — Он подошел к столу, взял бутылку и, наливая вино, пробормотал...
Возвратясь домой, он нашел записку Елены: «Еду в компании смотреть Мурманскую
дорогу,
может быть, оттуда морем в Архангельск, Ярославль, Нижний — посмотреть хваленую Волгу. Татаринов, наконец, заплатил гонорар. Целую.
Ел.».
— А
может быть, это — прислуга.
Есть такое суеверие: когда женщина трудно родит — открывают в церкви царские врата. Это, пожалуй, не глупо, как символ, что ли. А когда человек трудно умирает — зажигают дрова в печи, лучину на шестке, чтоб душа видела
дорогу в небо: «огонек на исход души».
— Ведь эта уже одряхлела, изжита, в ней
есть даже что-то безумное. Я не
могу поверить, чтоб мещанская пошлость нашей жизни окончательно изуродовала женщину, хотя из нее сделали вешалку для
дорогих платьев, безделушек, стихов. Но я вижу таких женщин, которые не хотят — пойми! — не хотят любви или же разбрасывают ее, как ненужное.
И, прервав ворчливую речь, он заговорил деловито: если земля и дом Варвары заложены за двадцать тысяч, значит, они стоят, наверное, вдвое
дороже. Это надобно помнить. Цены на землю быстро растут. Он стал развивать какой-то сложный план залога под вторую закладную, но Самгин слушал его невнимательно, думая, как легко и катастрофически обидно разрушились его вчерашние мечты.
Может быть, Иван жульничает вместе с этим Семидубовым? Эта догадка не
могла утешить, а фамилия покупателя напомнила...
Еще
дорогой в ресторан он вспомнил, что Любаша недели три тому назад уехала в Петербург, и теперь, лежа в постели, думал, что она, по доброте души,
может быть причастна к убийству.
Бальзаминова. Как ты глупо рассуждаешь! Разве не бывает, что на
дороге находят значительные суммы? Ну вот Миша жениться
может на богатой: вот богат и
будет.
Любитель комфорта,
может быть, пожал бы плечами, взглянув на всю наружную разнорядицу мебели, ветхих картин, статуй с отломанными руками и ногами, иногда плохих, но
дорогих по воспоминанию гравюр, мелочей. Разве глаза знатока загорелись бы не раз огнем жадности при взгляде на ту или другую картину, на какую-нибудь пожелтевшую от времени книгу, на старый фарфор или камни и монеты.
— Знаю, чувствую… Ах, Андрей, все я чувствую, все понимаю: мне давно совестно жить на свете! Но не
могу идти с тобой твоей
дорогой, если б даже захотел…
Может быть, в последний раз
было еще возможно. Теперь… (он опустил глаза и промолчал с минуту) теперь поздно… Иди и не останавливайся надо мной. Я стою твоей дружбы — это Бог видит, но не стою твоих хлопот.
Штольц
был глубоко счастлив своей наполненной, волнующейся жизнью, в которой цвела неувядаемая весна, и ревниво, деятельно, зорко возделывал, берег и лелеял ее. Со дна души поднимался ужас тогда только, когда он вспоминал, что Ольга
была на волос от гибели, что эта угаданная
дорога — их два существования, слившиеся в одно,
могли разойтись; что незнание путей жизни
могло дать исполниться гибельной ошибке, что Обломов…
— Не устал ли ты с
дороги?
Может быть, уснуть хочешь: вон ты зеваешь? — спросила она, — тогда оставим до утра.
— Как же я
могу помочь, когда не знаю ни твоего горя, ни опасности? Откройся мне, и тогда простой анализ чужого ума разъяснит тебе твои сомнения, удалит,
может быть, затруднения, выведет на
дорогу… Иногда довольно взглянуть ясно и трезво на свое положение, и уже от одного сознания становится легче. Ты сама не
можешь: дай мне взглянуть со стороны. Ты знаешь, два ума лучше одного…
— Oh! Madame, je suis bien reconnaissant. Mademoiselle, je vous prie, restez de grâce! [О! Сударыня, я вам очень признателен. Прошу вас, мадемуазель, пожалуйста, останьтесь! (фр.)] — бросился он, почтительно устремляя руки вперед, чтоб загородить
дорогу Марфеньке, которая пошла
было к дверям. — Vraiment, je ne puis pas: j’ai des visites а faire… Ah, diable, çа n’entre pas… [Но я, право, не
могу: я должен сделать несколько визитов… А, черт, не надеваются… (фр.)]
— Послушайте, — сказала она серьезно, — покой бабушки мне
дорог,
дороже, нежели,
может быть, она думает…
Он
дорогой придумал до десяти редакций последнего разговора с ней. И тут опять воображение стало рисовать ему, как он явится ей в новом, неожиданном образе, смелый, насмешливый, свободный от всяких надежд, нечувствительный к ее красоте, как она удивится,
может быть… опечалится!
Войдя, Крафт
был в чрезвычайной задумчивости, как бы забыв обо мне вовсе; он,
может быть, и не заметил, что я с ним не разговаривал
дорогой.
— Сам давал по десяти и по двадцати пяти просителям. На крючок! Только несколько копеек, умоляет поручик, просит бывший поручик! — загородила нам вдруг
дорогу высокая фигура просителя,
может быть действительно отставного поручика. Любопытнее всего, что он весьма даже хорошо
был одет для своей профессии, а между тем протягивал руку.
— Я ценю наши бывшие встречи; мне в вас
дорог юноша, и даже,
может быть, эта самая искренность… Я ведь — пресерьезный характер. Я — самый серьезный и нахмуренный характер из всех современных женщин, знайте это… ха-ха-ха! Мы еще наговоримся, а теперь я немного не по себе, я взволнована и… кажется, у меня истерика. Но наконец-то, наконец-то даст он и мне жить на свете!
Когда Версилов передавал мне все это, я, в первый раз тогда, вдруг заметил, что он и сам чрезвычайно искренно занят этим стариком, то
есть гораздо более, чем я бы
мог ожидать от человека, как он, и что он смотрит на него как на существо, ему и самому почему-то особенно
дорогое, а не из-за одной только мамы.
Действительно, Крафт
мог засидеться у Дергачева, и тогда где же мне его ждать? К Дергачеву я не трусил, но идти не хотел, несмотря на то что Ефим тащил меня туда уже третий раз. И при этом «трусишь» всегда произносил с прескверной улыбкой на мой счет. Тут
была не трусость, объявляю заранее, а если я боялся, то совсем другого. На этот раз пойти решился; это тоже
было в двух шагах.
Дорогой я спросил Ефима, все ли еще он держит намерение бежать в Америку?
Мне встретился маленький мальчик, такой маленький, что странно, как он
мог в такой час очутиться один на улице; он, кажется, потерял
дорогу; одна баба остановилась
было на минуту его выслушать, но ничего не поняла, развела руками и пошла дальше, оставив его одного в темноте.
Потом помолчала, вижу, так она глубоко дышит: «Знаете, — говорит вдруг мне, — маменька, кабы мы
были грубые, то мы бы от него,
может, по гордости нашей, и не приняли, а что мы теперь приняли, то тем самым только деликатность нашу доказали ему, что во всем ему доверяем, как почтенному седому человеку, не правда ли?» Я сначала не так поняла да говорю: «Почему, Оля, от благородного и богатого человека благодеяния не принять, коли он сверх того доброй души человек?» Нахмурилась она на меня: «Нет, говорит, маменька, это не то, не благодеяние нужно, а „гуманность“ его, говорит,
дорога.