Неточные совпадения
Дома он через минуту уже решил дело по существу. Два одинаково
великих подвига предстояли ему: разрушить город и устранить реку. Средства для исполнения первого подвига
были обдуманы уже заранее; средства для исполнения второго представлялись ему неясно и сбивчиво. Но так как не
было той силы в природе, которая
могла бы убедить прохвоста в неведении чего бы то ни
было, то в этом случае невежество являлось не только равносильным знанию, но даже в известном смысле
было прочнее его.
— Я не понимаю, как они
могут так грубо ошибаться. Христос уже имеет свое определенное воплощение в искусстве
великих стариков. Стало
быть, если они хотят изображать не Бога, а революционера или мудреца, то пусть из истории берут Сократа, Франклина, Шарлоту Корде, но только не Христа. Они берут то самое лицо, которое нельзя брать для искусства, а потом…
—
Может быть, и да, — сказал Левин. — Но всё-таки я любуюсь на твое величие и горжусь, что у меня друг такой
великий человек. Однако ты мне не ответил на мой вопрос, — прибавил он, с отчаянным усилием прямо глядя в глаза Облонскому.
— Да что же, я не перестаю думать о смерти, — сказал Левин. Правда, что умирать пора. И что всё это вздор. Я по правде тебе скажу: я мыслью своею и работой ужасно дорожу, но в сущности — ты подумай об этом: ведь весь этот мир наш — это маленькая плесень, которая наросла на крошечной планете. А мы думаем, что у нас
может быть что-нибудь
великое, — мысли, дела! Всё это песчинки.
Спит ум,
может быть обретший бы внезапный родник
великих средств; а там имение бух с аукциона, и пошел помещик забываться по миру с душою, от крайности готовою на низости, которых бы сам ужаснулся прежде.
С соболезнованием рассказывал он, как
велика необразованность соседей помещиков; как мало думают они о своих подвластных; как они даже смеялись, когда он старался изъяснить, как необходимо для хозяйства устроенье письменной конторы, контор комиссии и даже комитетов, чтобы тем предохранить всякие кражи и всякая вещь
была бы известна, чтобы писарь, управитель и бухгалтер образовались бы не как-нибудь, но оканчивали бы университетское воспитанье; как, несмотря на все убеждения, он не
мог убедить помещиков в том, что какая бы выгода
была их имениям, если бы каждый крестьянин
был воспитан так, чтобы, идя за плугом,
мог читать в то же время книгу о громовых отводах.
Но хотя я перерыл все комоды, я нашел только в одном — наши дорожные зеленые рукавицы, а в другом — одну лайковую перчатку, которая никак не
могла годиться мне: во-первых, потому, что
была чрезвычайно стара и грязна, во-вторых, потому, что
была для меня слишком
велика, а главное потому, что на ней недоставало среднего пальца, отрезанного, должно
быть, еще очень давно, Карлом Иванычем для больной руки.
— Сильно подействовало! — бормотал про себя Свидригайлов, нахмурясь. — Авдотья Романовна, успокойтесь! Знайте, что у него
есть друзья. Мы его спасем, выручим. Хотите, я увезу его за границу? У меня
есть деньги; я в три дня достану билет. А насчет того, что он убил, то он еще наделает много добрых дел, так что все это загладится; успокойтесь.
Великим человеком еще
может быть. Ну, что с вами? Как вы себя чувствуете?
Гениальные люди из миллионов, а
великие гении, завершители человечества,
может быть, по истечении многих тысячей миллионов людей на земле.
— Екатерина
Великая скончалась в тысяча семьсот девяносто шестом году, — вспоминал дядя Хрисанф; Самгину
было ясно, что москвич верит в возможность каких-то
великих событий, и ясно
было, что это — вера многих тысяч людей. Он тоже чувствовал себя способным поверить: завтра явится необыкновенный и,
может быть, грозный человек, которого Россия ожидает целое столетие и который,
быть может, окажется в силе сказать духовно растрепанным, распущенным людям...
По ее рассказам, нищий этот
был великий грешник и злодей, в голодный год он продавал людям муку с песком, с известкой, судился за это, истратил все деньги свои на подкупы судей и хотя
мог бы жить в скромной бедности, но вот нищенствует.
— История жизни
великих людей мира сего — вот подлинная история, которую необходимо знать всем, кто не хочет обольщаться иллюзиями, мечтами о возможности счастья всего человечества. Знаем ли мы среди величайших людей земли хоть одного, который
был бы счастлив? Нет, не знаем… Я утверждаю: не знаем и не
можем знать, потому что даже при наших очень скромных представлениях о счастье — оно не
было испытано никем из
великих.
— Так вот, значит: у одних — обман зрения, у других — классовая интуиция. Ежели рабочий воспринимает учение, ядовитое для хозяина, хозяин — буде он не дурак — обязан несколько ознакомиться с этим учением.
Может быть, удастся подпортить его. В Европах весьма усердно стараются подпортить, а наши юные буржуйчики тоже не глухи и не слепы. Замечаются попыточки организовать классовое самосознание, сочиняют какое-то неославянофильство, Петра
Великого опрокидывают и вообще… шевелятся.
Подарок! А у него двести рублей в кармане! Если деньги и пришлют, так к Рождеству, а
может быть, и позже, когда продадут хлеб, а когда продадут, сколько его там и как
велика сумма выручена
будет — все это должно объяснить письмо, а письма нет. Как же быть-то? Прощай, двухнедельное спокойствие!
— Слушайте, ничего нет выше, как
быть полезным. Скажите, чем в данный миг я всего больше
могу быть полезен? Я знаю, что вам не разрешить этого; но я только вашего мнения ищу: вы скажете, и как вы скажете, так я и пойду, клянусь вам! Ну, в чем же
великая мысль?
Говорю это я ему раз: «Как это вы, сударь, да при таком
великом вашем уме и проживая вот уже десять лет в монастырском послушании и в совершенном отсечении воли своей, — как это вы честного пострижения не примете, чтоб уж
быть еще совершеннее?» А он мне на то: «Что ты, старик, об уме моем говоришь; а
может, ум мой меня же заполонил, а не я его остепенил.
Самоуверенность его
была так
велика, что она
могла только отталкивать от себя людей или подчинять себе.
Христианское мессианское сознание не
может быть утверждением того, что один лишь русский народ имеет
великое религиозное призвание, что он один — христианский народ, что он один избран для христианской судьбы и христианского удела, а все остальные народы — низшие, не христианские и лишены религиозного призвания.
Мы должны сознать, что русский мессианизм не
может быть претензией и самоутверждением, он
может быть лишь жертвенным горением духа, лишь
великим духовным порывом к новой жизни для всего мира.
Великая империя, верящая в свою силу и свое призвание, не
может превращать своих граждан в бесправных париев, как то
было у нас с евреями.
Но эта слабость и узость человеческого сознания, эта выброшенность человека на поверхность не
может быть опровержением той
великой истины, что каждый человек — всемирный по своей природе и что в нем и для него совершается вся история.
Мессианское сознание народа
может быть лишь плодом
великих народных страданий.
Достоевский и Вл. Соловьев по универсальному характеру своего мессианского сознания
могут быть сопоставлены с
великими польскими мессионистами: с Мицкевичем, Словацким, Красинским, Товянским, Цешковским, Вронским.
Душа России
может полюбить душу Польши, другого
великого славянского народа, и от этого она
будет еще более самой собой.
Национализм
может быть чистым западничеством, евреизацией России, явлением партикуляристическим по своему духу, не вмещающим никакой
великой идеи о России, неведующим России, как некоего
великого Востока.
Культурная роль англичан в Индии, древней стране
великих религиозных откровений мудрости, которые и ныне
могут помочь народам Европы углубить их религиозное сознание, слишком известна, чтобы возможно
было поддерживать ложь культурной идеологии империализма.
Самые страшные жертвы
могут быть нужны народу, и через
великие жертвы возможны достижения, которые невозможны
были для самодовольного и благополучного прозябания.
И хотя бы мы
были заняты самыми важными делами, достигли почестей или впали бы в какое
великое несчастье — все равно не забывайте никогда, как нам
было раз здесь хорошо, всем сообща, соединенным таким хорошим и добрым чувством, которое и нас сделало на это время любви нашей к бедному мальчику,
может быть, лучшими, чем мы
есть в самом деле.
И наконец лишь узнали, что этот святой страстотерпец нарушил послушание и ушел от своего старца, а потому без разрешения старца не
мог быть и прощен, даже несмотря на свои
великие подвиги.
Мало того,
может быть, именно это воспоминание одно его от
великого зла удержит, и он одумается и скажет: «Да, я
был тогда добр, смел и честен».
Ракитин удивлялся на их восторженность и обидчиво злился, хотя и
мог бы сообразить, что у обоих как раз сошлось все, что
могло потрясти их души так, как случается это нечасто в жизни. Но Ракитин, умевший весьма чувствительно понимать все, что касалось его самого,
был очень груб в понимании чувств и ощущений ближних своих — отчасти по молодой неопытности своей, а отчасти и по
великому своему эгоизму.
Был же он
великий святой и неправды ей поведать не
мог.
«То-то вот и
есть, — отвечаю им, — это-то вот и удивительно, потому следовало бы мне повиниться, только что прибыли сюда, еще прежде ихнего выстрела, и не вводить их в
великий и смертный грех, но до того безобразно, говорю, мы сами себя в свете устроили, что поступить так
было почти и невозможно, ибо только после того, как я выдержал их выстрел в двенадцати шагах, слова мои
могут что-нибудь теперь для них значить, а если бы до выстрела, как прибыли сюда, то сказали бы просто: трус, пистолета испугался и нечего его слушать.
— Где ты
мог это слышать? Нет, вы, господа Карамазовы, каких-то
великих и древних дворян из себя корчите, тогда как отец твой бегал шутом по чужим столам да при милости на кухне числился. Положим, я только поповский сын и тля пред вами, дворянами, но не оскорбляйте же меня так весело и беспутно. У меня тоже честь
есть, Алексей Федорович. Я Грушеньке не
могу быть родней, публичной девке, прошу понять-с!
— Да я и не вру, все правда; к сожалению, правда почти всегда бывает неостроумна. Ты, я вижу, решительно ждешь от меня чего-то
великого, а
может быть, и прекрасного. Это очень жаль, потому что я даю лишь то, что
могу…
На таинственного же посетителя моего стал я наконец смотреть в восхищении, ибо, кроме наслаждения умом его, начал предчувствовать, что питает он в себе некий замысел и готовится к
великому,
может быть, подвигу.
Всех его расспросов я передать вам не
могу, да и незачем; но из наших разговоров я вынес одно убежденье, которого, вероятно, никак не ожидают читатели, — убежденье, что Петр
Великий был по преимуществу русский человек, русский именно в своих преобразованиях.
Бивак наш
был не из числа удачных: холодный резкий ветер всю ночь дул с запада по долине, как в трубу. Пришлось спрятаться за вал к морю. В палатке
было дымно, а снаружи холодно. После ужина все поспешили лечь спать, но я не
мог уснуть — все прислушивался к шуму прибоя и думал о судьбе, забросившей меня на берег
Великого океана.
Это
великая заслуга в муже; эта
великая награда покупается только высоким нравственным достоинством; и кто заслужил ее, тот вправе считать себя человеком безукоризненного благородства, тот смело
может надеяться, что совесть его чиста и всегда
будет чиста, что мужество никогда ни в чем не изменит ему, что во всех испытаниях, всяких, каких бы то ни
было, он останется спокоен и тверд, что судьба почти не властна над миром его души, что с той поры, как он заслужил эту
великую честь, до последней минуты жизни, каким бы ударам ни подвергался он, он
будет счастлив сознанием своего человеческого достоинства.
По этаким надобностям,
может быть выводят и уводят людей в своих произведениях твои
великие художники, а я, хоть и плохой писатель, а все-таки несколько получше понимаю условия художественности.
Иван Петрович вел жизнь самую умеренную, избегал всякого рода излишеств; никогда не случалось мне видеть его навеселе (что в краю нашем за неслыханное чудо почесться
может); к женскому же полу имел он
великую склонность, но стыдливость
была в нем истинно девическая. [Следует анекдот, коего мы не помещаем, полагая его излишним; впрочем, уверяем читателя, что он ничего предосудительного памяти Ивана Петровича Белкина в себе не заключает. (Прим. А. С. Пушкина.)]
Великий царь, стыдливость наблюдая
Обычную,
могла бы я, конечно,
Незнанием отговориться; но
Желание служить для пользы общей
Стыдливостью пожертвовать велит.
Из юношей цветущих, берендеев,
Известных мне, один лишь только
можетВнушить любовь девице, сердце жен
Поколебать, хотя бы наша верность
Крепка
была, как сталь, — и это Лель.
Положение его в Москве
было тяжелое. Совершенной близости, сочувствия у него не
было ни с его друзьями, ни с нами. Между им и нами
была церковная стена. Поклонник свободы и
великого времени Французской революции, он не
мог разделять пренебрежения ко всему европейскому новых старообрядцев. Он однажды с глубокой печалью сказал Грановскому...
То
была година
великого испытания, и только усилие всего русского народа
могло принести и принесло спасение.
Но матушка не давала ей засиживаться. Мысль, что «девки», слушая Аннушку,
могут что-то понять,
была для нее непереносною. Поэтому, хотя она и не гневалась явно, — в такие
великие дни гневаться не полагается, — но, заслышав Аннушкино гудение, приходила в девичью и кротко говорила...
И все мертвецы вскочили в пропасть, подхватили мертвеца и вонзили в него свои зубы. Еще один, всех выше, всех страшнее, хотел подняться из земли; но не
мог, не в силах
был этого сделать, так
велик вырос он в земле; а если бы поднялся, то опрокинул бы и Карпат, и Седмиградскую и Турецкую землю; немного только подвинулся он, и пошло от того трясение по всей земле. И много поопрокидывалось везде хат. И много задавило народу.
В непродолжительном времени об Иване Федоровиче везде пошли речи как о
великом хозяине. Тетушка не
могла нарадоваться своим племянником и никогда не упускала случая им похвастаться. В один день, — это
было уже по окончании жатвы, и именно в конце июля, — Василиса Кашпоровна, взявши Ивана Федоровича с таинственным видом за руку, сказала, что она теперь хочет поговорить с ним о деле, которое с давних пор уже ее занимает.
Ни один
великий писатель не
может быть определен термином «классик» или «романтик» и не вмещается в эти категории.
Но для меня
было ясно, что социализм
может принять разные обороты,
может привести к освобождению, но
может привести и к истреблению свободы, к тирании, к системе
Великого Инквизитора.
В кучке зрителей раздался тихий одобрительный ропот. Насколько я
мог понять, евреи восхищались молодым ученым, который от этой
великой науки не
может стоять па ногах и шатается, как былинка. Басе завидовали, что в ее семье
будет святой. Что удивительного — богатым и знатным всегда счастье…