Неточные совпадения
Когда они вошли, девочка
в одной рубашечке сидела
в креслице у стола и обедала бульоном, которым она облила всю свою грудку. Девочку кормила и, очевидно, с ней вместе сама
ела девушка русская, прислуживавшая
в детской. Ни кормилицы, ни няни не
было; они
были в соседней
комнате, и оттуда слышался их говор на странном французском языке, на котором они только и
могли между собой изъясняться.
— Мне очень жаль, что тебя не
было, — сказала она. — Не то, что тебя не
было в комнате… я бы не
была так естественна при тебе… Я теперь краснею гораздо больше, гораздо, гораздо больше, — говорила она, краснея до слез. — Но что ты не
мог видеть
в щелку.
Как ни старался Левин преодолеть себя, он
был мрачен и молчалив. Ему нужно
было сделать один вопрос Степану Аркадьичу, но он не
мог решиться и не находил ни формы, ни времени, как и когда его сделать. Степан Аркадьич уже сошел к себе вниз, разделся, опять умылся, облекся
в гофрированную ночную рубашку и лег, а Левин все медлил у него
в комнате, говоря о разных пустяках и не
будучи в силах спросить, что хотел.
Степан Аркадьич вышел посмотреть. Это
был помолодевший Петр Облонский. Он
был так пьян, что не
мог войти на лестницу; но он велел себя поставить на ноги, увидав Степана Аркадьича, и, уцепившись за него, пошел с ним
в его
комнату и там стал рассказывать ему про то, как он провел вечер, и тут же заснул.
Отвечая на вопросы о том, как распорядиться с вещами и
комнатами Анны Аркадьевны, он делал величайшие усилия над собой, чтоб иметь вид человека, для которого случившееся событие не
было непредвиденным и не имеет
в себе ничего, выходящего из ряда обыкновенных событий, и он достигал своей цели: никто не
мог заметить
в нем признаков отчаяния.
Я помню, что
в продолжение ночи, предшествовавшей поединку, я не спал ни минуты. Писать я не
мог долго: тайное беспокойство мною овладело. С час я ходил по
комнате; потом сел и открыл роман Вальтера Скотта, лежавший у меня на столе: то
были «Шотландские пуритане»; я читал сначала с усилием, потом забылся, увлеченный волшебным вымыслом… Неужели шотландскому барду на том свете не платят за каждую отрадную минуту, которую дарит его книга?..
Уже несколько минут стоял Плюшкин, не говоря ни слова, а Чичиков все еще не
мог начать разговора, развлеченный как видом самого хозяина, так и всего того, что
было в его
комнате.
Ноздрев
был очень рассержен за то, что потревожили его уединение; прежде всего он отправил квартального к черту, но, когда прочитал
в записке городничего, что
может случиться пожива, потому что на вечер ожидают какого-то новичка, смягчился
в ту же минуту, запер
комнату наскоро ключом, оделся как попало и отправился к ним.
Только
в эту минуту я понял, отчего происходил тот сильный тяжелый запах, который, смешиваясь с запахом ладана, наполнял
комнату; и мысль, что то лицо, которое за несколько дней
было исполнено красоты и нежности, лицо той, которую я любил больше всего на свете,
могло возбуждать ужас, как будто
в первый раз открыла мне горькую истину и наполнила душу отчаянием.
Карл Иваныч рассердился, поставил меня на колени, твердил, что это упрямство, кукольная комедия (это
было любимое его слово), угрожал линейкой и требовал, чтобы я просил прощенья, тогда как я от слез не
мог слова вымолвить; наконец, должно
быть, чувствуя свою несправедливость, он ушел
в комнату Николая и хлопнул дверью.
Дверь скрипнула, и
в комнату вошел дьячок на смену. Этот шум разбудил меня, и первая мысль, которая пришла мне,
была та, что, так как я не плачу и стою на стуле
в позе, не имеющей ничего трогательного, дьячок
может принять меня за бесчувственного мальчика, который из шалости или любопытства забрался на стул: я перекрестился, поклонился и заплакал.
И скоро Ассоль увидела, что стоит
в каюте —
в комнате, которой лучше уже не
может быть.
Они стали взбираться на лестницу, и у Разумихина мелькнула мысль, что Зосимов-то,
может быть, прав. «Эх! Расстроил я его моей болтовней!» — пробормотал он про себя. Вдруг, подходя к двери, они услышали
в комнате голоса.
Раскольников до того смеялся, что, казалось, уж и сдержать себя не
мог, так со смехом и вступили
в квартиру Порфирия Петровича. Того и надо
было Раскольникову: из
комнат можно
было услышать, что они вошли смеясь и все еще хохочут
в прихожей.
— Ведь вот прорвался, барабанит! За руки держать надо, — смеялся Порфирий. — Вообразите, — обернулся он к Раскольникову, — вот так же вчера вечером,
в одной
комнате,
в шесть голосов, да еще пуншем
напоил предварительно, —
можете себе представить? Нет, брат, ты врешь: «среда» многое
в преступлении значит; это я тебе подтвержу.
Похолодев и чуть-чуть себя помня, отворил он дверь
в контору. На этот раз
в ней
было очень мало народу, стоял какой-то дворник и еще какой-то простолюдин. Сторож и не выглядывал из своей перегородки. Раскольников прошел
в следующую
комнату. «
Может, еще можно
будет и не говорить», — мелькало
в нем. Тут одна какая-то личность из писцов,
в приватном сюртуке, прилаживалась что-то писать у бюро.
В углу усаживался еще один писарь. Заметова не
было. Никодима Фомича, конечно, тоже не
было.
— Я иногда слишком уж от сердца говорю, так что Дуня меня поправляет… Но, боже мой,
в какой он каморке живет! Проснулся ли он, однако? И эта женщина, хозяйка его, считает это за
комнату? Послушайте, вы говорите, он не любит сердца выказывать, так что я,
может быть, ему и надоем моими… слабостями?.. Не научите ли вы меня, Дмитрий Прокофьич? Как мне с ним? Я, знаете, совсем как потерянная хожу.
Дверь
в залу запиралась; Свидригайлов
в этой
комнате был как у себя и проводил
в ней,
может быть, целые дни.
Клим остался с таким ощущением, точно он не
мог понять, кипятком или холодной водой облили его? Шагая по
комнате, он пытался свести все слова, все крики Лютова к одной фразе. Это — не удавалось, хотя слова «удирай», «уезжай» звучали убедительнее всех других. Он встал у окна, прислонясь лбом к холодному стеклу. На улице
было пустынно, только какая-то женщина, согнувшись, ходила по черному кругу на месте костра, собирая угли
в корзинку.
Скрипнул ящик комода, щелкнули ножницы, разорвалась какая-то ткань, отскочил стул, и полилась вода из крана самовара. Клим стал крутить пуговицу тужурки, быстро оторвал ее и сунул
в карман. Вынул платок, помахал им, как флагом, вытер лицо,
в чем оно не нуждалось.
В комнате было темно, а за окном еще темнее, и казалось, что та, внешняя, тьма
может, выдавив стекла, хлынуть
в комнату холодным потоком.
И вдруг Самгин почувствовал, что его обожгло возмущение: вот это испорченное тело Лидия
будет обнимать,
может быть, уже обнимала? Эта мысль тотчас же вытолкнула его из кухни. Он быстро прошел
в комнату Варвары, готовясь сказать Лидии какие-то сокрушительные слова.
Самгин вздохнул и вышел
в столовую, постоял
в темноте, зажег лампу и пошел
в комнату Варвары;
может быть, она оставила там письмо,
в котором объясняет свое поведение?
Открыл форточку
в окне и, шагая по
комнате, с папиросой
в зубах, заметил на подзеркальнике золотые часы Варвары, взял их, взвесил на ладони. Эти часы подарил ей он. Когда
будут прибирать
комнату, их
могут украсть. Он положил часы
в карман своих брюк. Затем, взглянув на отраженное
в зеркале озабоченное лицо свое, открыл сумку.
В ней оказалась пудреница, перчатки, записная книжка, флакон английской соли, карандаш от мигрени, золотой браслет, семьдесят три рубля бумажками, целая горсть серебра.
В ненастные дни дети собирались
в квартире Варавок,
в большой, неряшливой
комнате, которая
могла быть залою.
Наблюдая за человеком
в соседней
комнате, Самгин понимал, что человек этот испытывает боль, и мысленно сближался с ним. Боль — это слабость, и, если сейчас,
в минуту слабости, подойти к человеку,
может быть, он обнаружит с предельной ясностью ту силу, которая заставляет его жить волчьей жизнью бродяги. Невозможно, нелепо допустить, чтоб эта сила почерпалась им из книг, от разума. Да, вот пойти к нему и откровенно, без многоточий поговорить с ним о нем, о себе. О Сомовой. Он кажется влюбленным
в нее.
Она открыла дверь, впустив
в коридор свет из
комнаты. Самгин видел, что лицо у нее смущенное, даже испуганное, а
может быть, злое, она прикусила верхнюю губу, и
в светлых глазах неласково играли голубые искры.
Шумел ветер, трещали дрова
в печи, доказательства юриста-историка представлялись не особенно вескими,
было очень уютно, но вдруг потревожила мысль, что,
может быть, скоро нужно
будет проститься с этим уютом, переехать снова
в меблированные
комнаты.
Клим открыл
в доме даже целую
комнату, почти до потолка набитую поломанной мебелью и множеством вещей,
былое назначение которых уже являлось непонятным, даже таинственным. Как будто все эти пыльные вещи вдруг, толпою вбежали
в комнату, испуганные,
может быть, пожаром;
в ужасе они нагромоздились одна на другую, ломаясь, разбиваясь, переломали друг друга и умерли.
Было грустно смотреть на этот хаос,
было жалко изломанных вещей.
В комнате было душновато, крепкие духи женщины не
могли одолеть запаха пыли, нагретой центральным отоплением.
«
Может быть — убийцы и уж наверное — воры, а — хорошо
поют», — размышлял Самгин, все еще не
в силах погасить
в памяти мутное пятно искаженного лица, кипящий шепот, все еще видя
комнату, где из угла смотрит слепыми глазами запыленный царь с бородою Кутузова.
Он понимал, что на его глазах идея революции воплощается
в реальные формы, что,
может быть, завтра же, под окнами его
комнаты, люди начнут убивать друг друга, но он все-таки не хотел верить
в это, не
мог допустить этого.
Лишь только они с Анисьей принялись хозяйничать
в барских
комнатах вместе, Захар что ни сделает, окажется глупостью. Каждый шаг его — все не то и не так. Пятьдесят пять лет ходил он на белом свете с уверенностью, что все, что он ни делает, иначе и лучше сделано
быть не
может.
Но наедине и порознь, смотришь, то та, то другая стоят, дружески обнявшись с ним, где-нибудь
в уголке, и вечерком, особенно по зимам, кому
была охота,
мог видеть, как бегали женские тени через двор и как затворялась и отворялась дверь его маленького чуланчика, рядом с
комнатами кучеров.
Она никогда бы не пустила его к себе ради пьянства, которого терпеть не
могла, но он
был несчастлив, и притом, когда он становился неудобен
в комнате, его без церемонии уводили на сеновал или отводили домой.
— Не
может быть: это двое делали, — отрывисто отвечал профессор и, отворив дверь
в другую
комнату, закричал: — Иван Иванович!
Татьяна Павловна, по характеру своему, упрямому и повелительному, и вследствие старых помещичьих пристрастий не
могла бы ужиться
в меблированной
комнате от жильцов и нанимала эту пародию на квартиру, чтоб только
быть особняком и сама себе госпожой.
— Ничего ему не
будет, мама, никогда ему ничего не бывает, никогда ничего с ним не случится и не
может случиться. Это такой человек! Вот Татьяна Павловна, ее спросите, коли не верите, вот она. (Татьяна Павловна вдруг вошла
в комнату.) Прощайте, мама. Я к вам сейчас, и когда приду, опять спрошу то же самое…
Физиономия Васина не очень поразила меня, хоть я слышал о нем как о чрезмерно умном: белокурый, с светло-серыми большими глазами, лицо очень открытое, но
в то же время
в нем что-то
было как бы излишне твердое; предчувствовалось мало сообщительности, но взгляд решительно умный, умнее дергачевского, глубже, — умнее всех
в комнате; впрочем,
может быть, я теперь все преувеличиваю.
Я сидел и слушал краем уха; они говорили и смеялись, а у меня
в голове
была Настасья Егоровна с ее известиями, и я не
мог от нее отмахнуться; мне все представлялось, как она сидит и смотрит, осторожно встает и заглядывает
в другую
комнату. Наконец они все вдруг рассмеялись: Татьяна Павловна, совсем не знаю по какому поводу, вдруг назвала доктора безбожником: «Ну уж все вы, докторишки, — безбожники!..»
Но, во-первых, я и у ней,
в ее
комнате, всегда
был принят наедине, и она
могла сказать мне все что угодно, и не переселяясь к Татьяне Павловне; стало
быть, зачем же назначать другое место у Татьяны Павловны?
Я хотел
было что-то ответить, но не
смог и побежал наверх. Он же все ждал на месте, и только лишь когда я добежал до квартиры, я услышал, как отворилась и с шумом захлопнулась наружная дверь внизу. Мимо хозяина, который опять зачем-то подвернулся, я проскользнул
в мою
комнату, задвинулся на защелку и, не зажигая свечки, бросился на мою кровать, лицом
в подушку, и — плакал, плакал.
В первый раз заплакал с самого Тушара! Рыданья рвались из меня с такою силою, и я
был так счастлив… но что описывать!
Она пришла, однако же, домой еще сдерживаясь, но маме не
могла не признаться. О,
в тот вечер они сошлись опять совершенно как прежде: лед
был разбит; обе, разумеется, наплакались, по их обыкновению, обнявшись, и Лиза, по-видимому, успокоилась, хотя
была очень мрачна. Вечер у Макара Ивановича она просидела, не говоря ни слова, но и не покидая
комнаты. Она очень слушала, что он говорил. С того разу с скамейкой она стала к нему чрезвычайно и как-то робко почтительна, хотя все оставалась неразговорчивою.
Ну, так вот я
в дороге. Как же, спросите вы, после тропиков показались мне морозы? А ничего. Сижу
в своей открытой повозке, как
в комнате; а прежде боялся, думал, что
в 30˚ не проедешь тридцати верст; теперь узнал, что проедешь лучше при 30˚ и скорее, потому что ямщики мчат что
есть мочи; у них зябнут руки и ноги, зяб бы и нос, но они надевают на шею боа.
На ночь нас развели по разным
комнатам. Но как особых
комнат было только три, и
в каждой по одной постели, то пришлось по одной постели на двоих. Но постели таковы, что на них
могли бы лечь и четверо. На другой день, часу
в восьмом, Ферстфельд явился за нами
в кабриолете, на паре прекрасных лошадей.
Все
комнаты оживлены чьим-то таинственным присутствием: много цветов, китайская библиотека, вазы, ларчики. Мы приездом своим как будто спугнули кого-то. Но
в доме не слыхать ни шороха, ни шелеста. А вон два-три туалета: нет сомнения, у Вампоа
есть жена,
может быть, две-три. Где ж они?
Очевидно
было, что, как ни искусны и ни стары и привычны
были доводы, позволяющие людям делать зло другим, не чувствуя себя за него ответственными, смотритель не
мог не сознавать, что он один из виновников того горя, которое проявлялось
в этой
комнате; и ему, очевидно,
было ужасно тяжело.
Он пришел
в столовую. Тетушки нарядные, доктор и соседка стояли у закуски. Всё
было так обыкновенно, но
в душе Нехлюдова
была буря. Он не понимал ничего из того, что ему говорили, отвечал невпопад и думал только о Катюше, вспоминая ощущение этого последнего поцелуя, когда он догнал ее
в коридоре. Он ни о чем другом не
мог думать. Когда она входила
в комнату, он, не глядя на нее, чувствовал всем существом своим ее присутствие и должен
был делать усилие над собой, чтобы не смотреть на нее.
Она с соболезнованием смотрела теперь на ту каторжную жизнь, которую вели
в первых
комнатах бледные, с худыми руками прачки, из которых некоторые уже
были чахоточные, стирая и гладя
в тридцатиградусном мыльном пару с открытыми летом и зимой окнами, и ужасалась мысли о том, что и она
могла поступить
в эту каторгу.
То, а не другое решение принято
было не потому, что все согласились, а, во-первых, потому, что председательствующий, говоривший так долго свое резюме,
в этот раз упустил сказать то, что он всегда говорил, а именно то, что, отвечая на вопрос, они
могут сказать: «да—виновна, но без намерения лишить жизни»; во-вторых, потому, что полковник очень длинно и скучно рассказывал историю жены своего шурина; в-третьих, потому, что Нехлюдов
был так взволнован, что не заметил упущения оговорки об отсутствии намерения лишить жизни и думал, что оговорка: «без умысла ограбления» уничтожает обвинение; в-четвертых, потому, что Петр Герасимович не
был в комнате, он выходил
в то время, как старшина перечел вопросы и ответы, и, главное, потому, что все устали и всем хотелось скорей освободиться и потому согласиться с тем решением, при котором всё скорей кончается.
Зося сделалась необыкновенно внимательна
в последнее время к Надежде Васильевне и часто заезжала навестить ее, поболтать или увезти вместе с собой кататься. Такое внимание к подруге
было тоже новостью, и доктор не
мог не заметить, что во многом Зося старается копировать Надежду Васильевну, особенно
в обстановке своей
комнаты, которую теперь загромоздила книгами, гравюрами серьезного содержания и совершенно новой мебелью, очень скромной и тоже «серьезной».