Неточные совпадения
Он мог бы чувства обнаружить,
А не щетиниться, как
зверь;
Он должен был обезоружить
Младое сердце. «Но теперь
Уж поздно; время улетело…
К тому ж — он мыслит — в это дело
Вмешался старый дуэлист;
Он зол, он сплетник, он речист…
Конечно, быть должно презренье
Ценой его забавных слов,
Но шепот, хохотня глупцов…»
И вот общественное мненье!
Пружина чести, наш кумир!
И вот на чем вертится
мир!
На этом пламенно-золотом, необозримом поле лежат целые
миры волшебных городов, зданий, башен, чудовищ,
зверей — все из облаков.
Два врага, обезображенные голодом, умерли, их съели какие-нибудь ракообразные животные… корабль догнивает — смоленый канат качается себе по мутным волнам в темноте, холод страшный,
звери вымирают, история уже умерла, и место расчищено для новой жизни: наша эпоха зачислится в четвертую формацию, то есть если новый
мир дойдет до того, что сумеет считать до четырех.
Сквозь стекло на меня — туманно, тускло — тупая морда какого-то
зверя, желтые глаза, упорно повторяющие одну и ту же непонятную мне мысль. Мы долго смотрели друг другу в глаза — в эти шахты из поверхностного
мира в другой, заповерхностный. И во мне копошится: «А вдруг он, желтоглазый, — в своей нелепой, грязной куче листьев, в своей невычисленной жизни — счастливее нас?»
Алексей Нилыч, будучи философом, тебе истинного бога, творца создателя, многократно объяснял и о сотворении
мира, равно и будущих судеб и преображения всякой твари и всякого
зверя из книги Апокалипсиса.
Несмотря ни на какие клейма, кандалы и ненавистные пали острога, заслоняющие ему божий
мир и огораживающие его, как
зверя в клетке, — он может достать вина, то есть страшно запрещенное наслаждение, попользоваться клубничкой, даже иногда (хоть и не всегда) подкупить своих ближайших начальников, инвалидов и даже унтер-офицера, которые сквозь пальцы будут смотреть на то, что он нарушает закон и дисциплину; даже может, сверх торгу, еще покуражиться над ними, а покуражиться арестант ужасно любит, то есть представиться пред товарищами и уверить даже себя хоть на время, что у него воли и власти несравненно больше, чем кажется, — одним словом, может накутить, набуянить, разобидеть кого-нибудь в прах и доказать ему, что он все это может, что все это в «наших руках», то есть уверить себя в том, о чем бедняку и помыслить невозможно.
В самом деле, ведь стоит только вдуматься в положение каждого взрослого, не только образованного, но самого простого человека нашего времени, набравшегося носящихся в воздухе понятий о геологии, физике, химии, космографии, истории, когда он в первый раз сознательно отнесется к тем, в детстве внушенным ему и поддерживаемым церквами, верованиям о том, что бог сотворил
мир в шесть дней; свет прежде солнца, что Ной засунул всех
зверей в свой ковчег и т. п.; что Иисус есть тоже бог-сын, который творил всё до времени; что этот бог сошел на землю за грех Адама; что он воскрес, вознесся и сидит одесную отца и придет на облаках судить
мир и т. п.
Чтобы разорвать прочные петли безысходной скуки, которая сначала раздражает человека, будя в нём
зверя, потом, тихонько умертвив душу его, превращает в тупого скота, чтобы не задохнуться в тугих сетях города Окурова, потребно непрерывное напряжение всей силы духа, необходима устойчивая вера в человеческий разум. Но её даёт только причащение к великой жизни
мира, и нужно, чтобы, как звёзды в небе, человеку всегда были ясно видимы огни всех надежд и желаний, неугасимо пылающие на земле.
Он чувствовал, что он для них род какого-то редкого
зверя, творенья особенного, чужого, случайно перенесенного в
мир, не имеющий с ним ничего общего.
Так сказал Соломону Бог, и по слову его познал царь составление
мира и действие стихий, постиг начало, конец и середину времен, проник в тайну вечного волнообразного и кругового возвращения событий; у астрономов Библоса, Акры, Саргона, Борсиппы и Ниневии научился он следить за изменением расположения звезд и за годовыми кругами. Знал он также естество всех животных и угадывал чувства
зверей, понимал происхождение и направление ветров, различные свойства растений и силу целебных трав.
Проходят тьмы и тьмы тем веков, все в
мире повторяется, — повторяются люди,
звери, камни, растения.
Учим теперь, в конце девятнадцатого столетия, тому, что бог сотворил
мир в шесть дней, потом сделал потоп, посадил туда всех
зверей, и все глупости, гадости Ветхого завета, и потом тому, что Христос велел всех крестить водой, или верить в нелепость и мерзость искупления, без чего нельзя спастись, и потом улетел на небо и сел там, на небе, которого нет, одесную отца.
О, вечность, вечность! Что найдем мы там
За неземной границей
мира? — Смутный,
Безбрежный океан, где нет векам
Названья и числа; где бесприютны
Блуждают звезды вслед другим звездам.
Заброшен в их немые хороводы,
Что станет делать гордый царь природы,
Который верно создан всех умней,
Чтоб пожирать растенья и
зверей,
Хоть между тем (пожалуй, клясться стану)
Ужасно сам похож на обезьяну.
И проклянет, склонясь на крест святой,
Людей и небо, время и природу, —
И проклянет грозы бессильный вой
И пылких мыслей тщетную свободу…
Но нет, к чему мне слушать плач людской?
На что мне черный крест, курган, гробница?
Пусть отдадут меня стихиям! Птица
И
зверь, огонь и ветер, и земля
Разделят прах мой, и душа моя
С душой вселенной, как эфир с эфиром,
Сольется и развеется над
миром!..
— Почему мы отданы в тяжкий плен злым и ослеплён народ вавилонянами нашими и подавлен тьмою, тысячью пут опутан угнетённый — почему? Создан я, как сказано, по образу и подобию божиему — почто же обращают меня во
зверя и скота — нем господь? Разделился
мир на рабов и владык — слеп господь? Подавлен врагами, в грязь и ложь брошен народ — бессилен господь? Вот я спрашиваю — где ты, вездесущий и всевидящий, всесильный и благой?
— Вот я тебя и спрашиваю, что ты станешь делать с
миром? Ты — хилый ребёночек, а мир-то —
зверь. И проглотит он тебя сразу. А я не хочу этого… Люблю ведь я тебя, дитятко!.. Один ты у меня, и я у тебя один… Как же я буду умирать-то? Невозможно мне умереть, а ты чтоб остался… На кого?.. Господи!.. за что ты не возлюбил раба твоего?! Жить мне невмочь и умирать мне нельзя, потому — дитё, — оберечь должен. Пестовал семь годов… на руках моих… старых… Господи, помоги мне!..
Что он увидел в эту последнюю минуту? Может быть, его душевным глазам представился тот бездонный, вечный, черный туман, который неизбежно и безжалостно поглощает и людей, и
зверей, и травы, и звезды, и целые
миры?..
Но именно эта атмосфера воинствующего народобожия, царства от
мира сего, заставляет духовно задыхаться тех, кто лелеет в душе религиозный идеал власти и не хочет поклониться «
зверю», принять его «начертание» [Апокалипсическое выражение: «кто поклоняется
зверю и образу его и принимает начертание на чело свое, или на руку свою» (Откр. 14:9).].
Да, умереть! Уйти навек и без возврата
Туда, куда уйдет и каждый из людей (и
зверей).
Стать снова тем ничто, которым был когда-то,
Пред тем, как в
мир прийти для жизни и скорбей.
Сочти все радости, что на житейском пире
Из чаши счастия пришлось тебе испить,
И согласись, что, чем бы ни был ты в сем
мире,
Есть нечто лучшее, — не быть.
Только по большому недоразумению можно относить Толстого к приверженцам этого «прекрасного
зверя».
Зверь одинок. Он полон силы жизни, но познавательною интуицией своего инстинкта соприкасается с
миром только для ближайших, практических своих целей. Высшее, до чего он способен подняться, это — сознание единства со своими детенышами или, — у роевых и стадных животных, — до сознания единства со своей общиной. Живой
мир в целом для животного чужд и нем, он для него — только среда, добыча или опасность.
О, не совсем так! Люты были старинные времена, люди стыдились тогда не того, чего стыдимся мы; вкусна была для них жизнь, и язык их был чист. Но всегда человек — с тех пор, как он стал человеком, — стоял выше отъединенной от
мира «радости и невинности
зверя». Он чувствовал свою общность с другими людьми, с народом, с человечеством. И он знал то, чего не знает
зверь, — стыд.
Перед всем
миром спрашиваю я вас, проклятые убийцы, воронье, сидящее на падали, несчастные слабоумные
звери!
В море потоп, в пустыне
звери, в
мире беды да напасти!..
Идти да идти далеко, на край света, поглядеть своими очами, что делается в божьем
мире, какие
звери, птицы, люди живут в разных странах!
— Право, они на меня смотрят, как на какого-то
зверя из Апокалипсиса. Надо видеть, какой это
мир, чтобы судить о впечатлении…
Дети его вырастают и продолжают его жизнь, которая, не прерываясь, ведется от поколения к поколениям, точно так же, как ведется все в
мире существующее; камни, земля, металлы, растения,
звери, светила и всё в
мире.
Стон этого раненого
зверя французской армии, обличитель ее погибели, была присылка Лористона в лагерь Кутузова с просьбой о
мире.
Трудно сосчитать, сколько раз читал я это слово в романах, исторических книгах и вот теперь в газетах, а лишь сегодня сообразил я, что это за обольстительный
зверь, за которым охотятся люди с сотворения
мира.